В Лондоне сторонники сохранения империи строили «грандиозные планы относительно развития колоний», — констатировал Палм Датт[1231]. Еще во время войны были подготовлены и приняты Акты о колониальном развитии и благосостоянии (Colonial Development and Welfare Acts) 1940 и 1945 годов, еще один аналогичный документ был обнародован в 1950 году. Пришедшая к власти лейбористская партия (Labour Party) обещала в 1949 году организовать между метрополией и колониями «партнерство, чтобы ликвидировать безграмотность, бедность и болезни»[1232].
Подобный подход означал бы перенос кейнсианской перераспределительной модели из стран «центра» в страны «периферии». Но проблема состояла в том, что именно перераспределение ресурсов между «центром» и «периферией» капиталистической миросистемы было важнейшим условием успешной реализации перехода к потребительскому обществу, происходившему на Западе. В той мере, в какой колониальная система приобретала прогрессивные черты, она переставала вписываться в общую стратегию прогрессивных реформ, происходивших в странах метрополии. Разумеется, это противоречие было далеко не всегда осознанным, но оно постоянно давало о себе знать при решении практических вопросов и при составлении бюджетов.
Как замечает французский историк Марк Ферро (Marc Ferro), вопрос о том, «рентабельны ли колонии», остро дебатировался начиная с середины XVIII века, когда европейские державы перешли от создания торговых факторий и поселений к завоеваниям. «И все же, хотя стоял вопрос очень давно, в XX веке он стал центральным»[1233]. Французское законодательство неукоснительно требовало, чтобы колонии с их административным аппаратом находились на самофинансировании и «политический класс метрополии был убежден, что общественное мнение не поддержит империю, если она будет обходиться дорого»[1234].
Имперская самодостаточность Британии, по словам французского историка, в середине XX века оборачивалась «экономическим упадком Англии»[1235]. С этим соглашаются и английские авторы. Сохранение заморских владений превращалось в дорогое удовольствие. «Ресурсов стало меньше, доля Британии в мировой торговле сократилась, а расходы на поддержание и защиту империи оказывались недопустимо большими. Уход из колоний позволял сократить расходы»[1236].
Колониальная система Англии и Франции предполагала существование собственного бюджета в колониях, которые, таким образом, оказывались в финансовом отношении самодостаточными. Однако в середине XX века стало ясно, что развитие колоний предполагает широкомасштабные инвестиции и перераспределение ресурсов на сей раз от «центра» — «периферии».
Во Франции, так же как и в Англии, издержки, связанные с поддержанием колониальной империи, начинали перевешивать выгоды. Главная проблема состояла в том, что империя «оплачивалась государством, а прибыли приносила частному капиталу»[1237]. После окончания Второй мировой войны, когда капитализм переходил от режима свободного предпринимательства к государственному регулированию, когда вопросы ответственности правительства за социальную политику, образование, здравоохранение и занятость выдвигались на передний план, поддержание европейской власти в колониях становилось непозволительной роскошью.
Деколонизация оказывалась наиболее простым, а главное — наиболее консервативным решением, позволявшим за счет потери политического суверенитета метрополий сохранить экономическое status quo, господствующее положение «центра» по отношению к «периферии». Разумеется, практическое осуществление этой политики наталкивалось на сопротивление наиболее консервативной части западноевропейских элит, на культурную инерцию старых империй, а порой и на сопротивление части самих колониальных элит[1238].
С другой стороны, местные элиты получали исторический шанс взять процесс преобразований в свои руки. Без них нельзя было деколонизовать Африку и Азию так же, как раньше нельзя было поддерживать колониальный режим.
Окончательно перелом наступил после Суэцкого кризиса 1956 года. Когда в результате военного переворота в Египте к власти пришел Гамаль Абдель Насер (Gamal Abdel Nasser), встал вопрос о национализации Суэцкого канала, принадлежавшего англо-французскому консорциуму. Западные правительства возмущались нарушением прав собственности и требовали компенсировать убытки инвесторов. Возмездие не заставило себя долго ждать. Израиль, подталкиваемый к войне Парижем и Лондоном, атаковал Египет. Соединенные Штаты не скрывали своего негативного отношения к происходящему, предложив в ООН резолюцию, требующую от Израиля прекратить военные действия, но Англия и Франция наложили на нее вето. Затем Англия и Франция вторглись в зону Суэцкого канала, объясняя свои действия необходимостью защиты судоходства.
Еще за несколько месяцев до кризиса Палм Датт прозорливо констатировал: «Глубоко изменившееся соотношение сил между двумя ведущими империалистическими державами мира происходило далеко не гармонично и гладко. Конфликт интересов, экономических, финансовых и стратегических, проявлялся постоянно и продолжает нарастать. Британские империалисты все еще пользуются любой возможностью удержать свои слабеющие позиции перед лицом Америки»[1239].
В то самое время, как писались эти строки, происходили события, знаменовавшие окончательный перелом в отношениях США со старыми империями. Перед суэцкой авантюрой британский консервативный министр иностранных дел сэр Энтони Иден (Anthony Eden) заявил, что Британия на Ближнем Востоке по-прежнему сильнее и влиятельнее, чем США, а потому не надо бояться «действовать без полной американской поддержки. Мы должны сами сформулировать свою политику исходя из наших собственных интересов в этом регионе и по возможности принудить Америку поддерживать наши решения»[1240]. Подобный взгляд на вещи представлял собой полнейшее заблуждение. События показали, насколько ошибались в Лондоне. Сопротивление египетских войск и флота было легко сломлено, но на стороне египтян общим фронтом выступили США и СССР. Американский президент Дуайт Эйзенхауэр (Dwight Eisenhower) мобилизовал против Англии и Франции ООН. Он оказывал на Англию экономическое давление. Более того, он нанес империи дипломатический удар в самое сердце, как пишет британский историк: «Воспользовался тем, что боевыми действиями в Суэце были недовольны страны Содружества, такие как Канада, Индия и Пакистан»[1241].
Игра была сыграна. Английский правящий класс понял урок. После провала Суэцкой авантюры «The Economist» констатировал: произошло «крушение остатков британского влияния в Восточном Средиземноморье, возможно, и на всем Ближнем Востоке»[1242]. На самом деле речь шла о чем-то гораздо большем. Деколонизация Британской империи стала осознанной и последовательно проводимой политикой Лондона. Лозунг свертывания имперского присутствия «к востоку от Суэца» сменился тотальной эвакуацией. В Африке первой свободной страной стала Гана, она была провозглашена доминионом в 1957 году, Нигерия получила конституцию еще раньше, в 1954 году. Теперь вопрос был лишь в конкретном сроке провозглашения независимости.
Существование Британской империи, пишут английские историки, «долгое время служило интересам многих других наций»[1243]. Иными словами, она была необходима как важный элемент мировой капиталистической системы, политически и экономически структурируя глобальное рыночное пространство. В новых условиях она утрачивала свою структурирующую и организующую роль, а потому становилась не нужна ни британскому, ни американскому, ни международному капиталу. После Второй мировой войны Британское Содружество наций (the Commonwealth) все еще выглядело обновленным и несколько демократизированным вариантом империи. Решение Индии, упразднившей монархию, но оставшейся в составе Британского (тогда еще) Содружества, в значительной мере определило и курс новых африканских государств, выделившихся из Британской империи. Это решение по-своему суммирует и взаимоотношения между английской и индийской элитами в процессе деколонизации. Скорее всего, если бы британские власти пошли на более значительные уступки в 1930-е годы, Индия, подобно Австралии и Канаде, так и осталась бы номинально английским доминионом после получения независимости, а если бы Лондон не поторопился с передачей власти после Второй мировой войны, политический разрыв с бывшей метрополией стал бы полным и решительным.
Однако представление о Содружестве как демократическом продолжении империи оказалось очередной иллюзией. Уже в 1962 году, заявив о намерении вступить в Европейское экономическое сообщество (ЕЭС), Британия явственно продемонстрировала бывшим доминионам и колониям, что она «убегает от Содружества» (running away from the Commonwealth)[1244]. Подобный поворот событий вызвал далеко не восторженные чувства во многих странах, традиционно связанных с Англией. Но пути назад не было.
Французские элиты осознали смысл происходящего позднее и переживали его гораздо более болезненно. Однако им тоже пришлось смириться. Последней колониальной державой в Африке оказалась Португалия, некогда первой начавшая захват этого континента. Португальский колониализм рухнул в середине 1970-х годов.
Деколонизация была с энтузиазмом встречена европейскими левыми кругами, для которых со времен национальных революций XIX века принцип самоопределения наций был одним из ключевых идей их политической философии. Вопрос, однако, состоял в том, насколько речь шла в данном случае именно о сложившихся нациях, а главное — кем, в чьих интересах и с какими целями проводилась деколонизация на практике. Именно этот классовый аспект проблемы леворадикальное европейское сознание упускало с удивительной легкостью, ограничиваясь романтическими восторгами по поводу «зари свободы над Африкой» или «пробуждения Востока».