Поскольку, с одной стороны, все же было понятно, что возникновение французского государства не могло быть делом одной лишь Жанны, а с другой стороны, в новой исторической мифологии Карлу VII отводилась в основном негативная роль, то все хвалы достались Людовику XI, завершившему процесс, начатый его отцом.
Миф о Жанне, в основу которого легли материалы «реабилитационного» процесса (такого же, в сущности, если не более тенденциозного, чем прежний, «обвинительный»), превратился в одну из идеологических основ консервативного национализма. Парадоксальным образом, героиня, погибшая на костре по приговору священников, стала, благодаря своей мистической средневековой религиозности, одним из символов официального католицизма во Франции. Радикальное крыло буржуазии в Жанне д’Арк не нуждалось, создавая собственную традицию гражданского патриотизма. Вольтер даже предпринял попытку деконструкции этого мифа, написав сатирическую поэму «Орлеанская девственница». Зато образ Жанны д’Арк занял центральное место в пропаганде режима Виши во время Второй мировой войны и в идеологии крайне правого Национального фронта к концу XX века. По мере того как националистическая трактовка истории Франции все больше ставилась под сомнение, усиливалась и критика официальной версии биографии Орлеанской Девы. Дошло до того, что даже сведения о процессе и сожжении Жанны стали вызывать недоверие. Так, например, Вадим Устинов считает историю Жанны д’Арк «лишь красивой легендой»[265]. Тем более, что легенда о человеке из народа, спасающем страну и короля, возникла еще до появлении Жанны при дворе дофина[266]. В связи с этим Устинов категорически отрицает версию о крестьянском происхождении девушки, считая ее незаконнорожденной дочерью герцога Луи Орлеанского (что объясняет и легкость, с которой она получила доступ ко двору, и ее связь с Орлеанской партией). Устинов и ряд других историков ставят под сомнение даже факт сожжения Жанны в Руане, утверждая, что героиня французских легенд благополучно закончила свою жизнь в качестве замужней дамы в замке Жольни в 1449 году, после чего и был инициирован процесс ее реабилитации, из материалов которого сложилась национальная легенда[267].
С точки зрения Устинова, Жанна д'Арк была, говоря современным языком, своего рода «пиар-проектом» Карла VII и его окружения, причем проектом на редкость удачным, перекрывшим (на столетия!) все успехи английской пропаганды. Но даже если отказаться следовать подобным Устинову радикальным критикам «Орлеанской легенды», очевидно, что официальная версия, построенная практически исключительно на данных реабилитационного процесса, несет в себе мощнейшую идеологическую нагрузку и сконструирована сознательно. Единственное, чего не учли Карл VII и его окружение, это масштабов влияния их собственной пропаганды на будущие поколения французов.
Подавляющее большинство изданных в России обзорных книг по французской истории повествование о Столетней войне завершает эпопеей Жанны д’Арк. После рассказа о том, как она была сожжена в Руане, авторы ограничиваются несколькими абзацами, а то и фразами, сообщая читателю, что вслед за тем англичане потерпели новые поражения, бургундцы в 1435 году перешли на сторону Карла VII, и в 1450-е годы война закончилась победой Франции. Так, советская двухтомная «История Средних веков» сводит всю информацию об этом периоде к двум фразам: «Дела англичан шли с каждым днем все хуже. Они терпели одну неудачу за другой»[268].
Бросается в глаза, что этими несколькими сухими фразами покрывается эпоха в два десятилетия. Для сравнения, вся история Генриха V от высадки в Нормандии до его смерти в Венсенском замке занимает 7 лет, эпопея Жанны д’Арк — вообще два года[269]. Зато авторы «Истории Средних веков» посвятили целых две страницы рассказу о «патриотической партизанской войне», которой попросту не было — в эту повесть искусственным образом объединены разрозненные свидетельства о самых разных событиях (от крестьянских антифеодальных выступлений до разбойных действий банд английских дезертиров). В качестве источника авторы монографии ссылаются на «целый поток патриотической литературы — художественных произведений, политических трактатов и произведений других литературных жанров»[270].
Если французская националистическая традиция (за которой следовали советские историки) представляет каждый феодальный отряд, грабивший купцов на дорогах, партизанами-патриотами, а такой же английский отряд «оккупантами», то английские авторы с удовольствием приводят примеры того, как французское население требовало «избавить страну от засилья дофинистов» (to rid the land of Dauphinist dominance) и обращалось к англичанам с просьбами уничтожить банды, которые терроризировали сельское население (which terrorized the countryside)[271].
Серьезное понимание исторических событий требует анализировать не эмоции, а интересы. Национальная традиция воспринимает «народ» и «население» как единое целое, иногда исключая из него «эгоистические элиты» (но отнюдь не правящий класс как таковой). Между тем в реальности народ разделен на группы, классы и сословия, преследующие весьма разные (зачастую — противоположные) цели.
Национальное государство отличается от традиционной феодальной державы или империи не «чувствами» подданных, а системой институтов (общее законодательство и политическое представительство, единый внутренний рынок, унифицированная школа, регулярная армия, централизованная бюрократия и т. д.). Ничего этого не только не было во Франции времен Столетней войны, но не было и в политической программе первых Валуа. Иное дело — Англия, где первые элементы подобного государства начали формироваться со времен Симона де Монфора. В этом плане столкновение двух стран оказалось принципиально важным именно для дальнейшей судьбы Франции. На первом этапе мы видим, как Плантагенеты пытались использовать возможности формирующегося (но не сложившегося еще) английского национального государства в качестве инструмента для феодальной борьбы внутри Франции. Эта война, сопровождавшаяся разорением села и обогащением городов, массовым истреблением французского правящего сословия и ростом соперничества среди высшей аристократии, создала новую социальную ситуацию, смысл которой первоначально не был осознан ни одной из борющихся сторон. Однако военные поражения подтолкнули Валуа к тому, чтобы повнимательнее присмотреться к опыту соседнего государства и начать его перенимать. На первых порах механически пытались копировать военную тактику, что вело к катастрофическим последствиям. Бюрократическая структура государства, складывавшаяся при последних Капетингах и первых Валуа, не выдержала испытаний войны и потрясений XIV века. К началу следующего столетия распад государства во Франции был налицо, что и породило стремление значительной части общества найти спасение под покровительством Ланкастерской династии. И хотя политика Ланкастеров в конечном счете потерпела поражение, их присутствие в Париже оказало немалое влияние на развитие страны. Не случайно почти все фигуры, сыгравшие решающую роль в возрождении государственного порядка Франции при Карле VII, начинали свою карьеру в административных и военных структурах, созданных Ланкастерами. К концу войны во Франции начинает сказываться влияние английской военно-политической, а затем и социальной организации. Именно это и обеспечивает решающий перелом. Домен Валуа начинает превращаться в бюрократическую монархию.
Если на первых порах поход во Францию представлял собой скорее интервенцию в ходе бушевавшей там гражданской войны, то после смерти Генриха V английское присутствие в стране все больше принимало характер оккупации, по крайней мере в сельской местности. Это ускорило деморализацию и распад изначально однородной Бургундской партии.
Изгнание англичан из Франции было обеспечено не победами Жанны д’Арк, а дипломатией и реформами, проведенными правительством Карла VII. Договор 1435 года в Аррасе между бургундцами и французской короной обеспечил прекращение англо-бургундского союза ценой очень серьезных уступок со стороны короля. Мало того, что Карл VII принес покаяние за убийство Иоанна Бесстрашного и обещал наказать виновных, он уступил герцогу ряд земель и города на Сомме (которые, впрочем, имел потом право выкупить за 400 тысяч экю). Однако еще важнее было примирение Валуа с буржуазной частью Бургундской партии, которая контролировала столицу страны и ряд других городов.
В 1436 году бургундский военачальник Жан Вилье де Лиль-Адан (Jean de Villiers de l'Isle-Adam) занял Париж и передал его под власть французского короля. Английский гарнизон без боя покинул столицу «под свист тех самых горожан, которые когда-то с радостью приняли его»[272]. После ухода англичан из Парижа активные военные действия на какое-то время практически прекращаются. За англичанами остаются Нормандия и Аквитания, что в целом и соответствовало их изначальному плану.
На протяжении второй половины 1430-х годов английские войска одержали целый ряд серьезных побед над неприятелем и даже, несмотря на разрыв с бургундцами, периодически умудрялись расширять контролируемую ими территорию. Их отряды беспрепятственно подходили к пригородам французской столицы. Затяжной характер войны, продолжавшейся 14 лет даже после разрыва англо-бургундского союза, связан с тем, что боеспособность французов оставалась значительно ниже, чем у их противника.
Однако компромисс между Валуа и Бургундской партией означал для исхода войны куда больше, чем любые выигранные сражения. Он представлял собой не только соглашение Карла VII с Бургундским герцогом, но и знаменовал окончательное поражение Арманьяков во внутриполитической борьбе. Карл сделал ставку на буржуазную часть Бургундской партии. Не победы французов на поле боя привели к переходу кадров от Ланкастеров к Валуа, а наоборот, переход кадров предопределил перелом в борьбе двух династий.