Пятое, последнее по времени письмо в нобелевской папке Пастернака принадлежало тоже выходцу из России — выдающемуся историку-византинологу Димитрию Оболенскому (1918–2001), преподававшему в Оксфорде (кафедру он получил в 1961-м). Из России, впрочем, семья увезла его, когда ему был один год. Он принадлежал к древнему аристократическому роду Рюриковичей, учился во Франции и Англии, закончил Кембриджский университет и получил преподавательское место в Оксфорде в 1948 году[1405]. Оболенский горячо увлекался русской поэзией, интересовался ее историей, но занимался этим скорее как страстный любитель и популяризатор, чем серьезный академический исследователь. При этом из всех своих книг больше всего он дорожил сборником, подготовленным для изучающих русский язык и литературу студентов, — «The Penguin Book of Russian Verse» (Harmondsworth, Middlesex: Penguin, <1962>). В этой двуязычной антологии Пастернак предстает высшим достижением многовековой истории русской поэзии. Оболенский написал также статью о стихах доктора Живаго, содержащую несколько замечаний, не утративших научной ценности[1406]. Можно почти не сомневаться в том, что он имел возможность ознакомиться в Оксфорде с машинописью романа (получив ее у Каткова либо у сестер автора), но в письме своем он говорит лишь об успехе первого, итальянского, издания и о готовящихся переводах в других странах, не давая характеристики самому произведению[1407].
В поступивших рекомендациях старые члены Нобелевского комитета нашли мало незнакомого, неожиданного для себя. Значение писем состояло в ином. Исходя от людей разного происхождения и культурного опыта, различной политической ориентации и различных литературных вкусов, все они подтверждали, что Пастернак принадлежит к кругу первых поэтов современности и что недостаточная известность кандидата на родине целиком обусловлена политическим климатом в стране и предубеждением властей. В новом ключе эту картину представила буря, разразившаяся на Западе после выхода романа в Милане (советская печать об этом событии не проронила ни слова). Сенсацией оказывалось не только то, что в Советском Союзе впервые после нескольких десятилетий нашелся писатель, осмелившийся самостоятельно вступить в переговоры с иностранным издателем, но и — в еще большей степени — то, что советское правительство предприняло неуклюжие попытки помешать западным издателям эту книгу выпустить. Об этом уже 13 ноября сообщило лондонское агентство «Рейтер», причем процитировало свидетельство переводчика Макса Хэйуорда, что в идеологическом отношении роман является совершенно нейтральным[1408]. Фельтринелли поведал о визите к нему руководителя Союза советских писателей А. А. Суркова и передал содержание их разговора, заключавшего неприкрытую угрозу Пастернаку напоминанием о судьбе Пильняка (его аресте и гибели)[1409].
Эти известия в контексте мировых новостей тех дней увязывались с венгерскими событиями 1956 года. Сегодня такое утверждение может показаться натяжкой, но знакомство с тогдашней прессой никакого сомнения не оставляет. Дело в том, что еще до выхода «Доктора Живаго» и даже безотносительно к нему вопрос о Пастернаке в глазах зарубежных наблюдателей казался неотделимым от того процесса брожения, которое чувствовалось в Советском Союзе, а в середине 1956 года захватило в еще больших масштабах творческую интеллигенцию Польши и Венгрии. Казалось, что весь дух пастернаковского творчества противостоял усилиям сохранить или воскресить сталинские основы советской культурной жизни. Пастернак выступал мерилом художественной честности и свободы для руководителей писательской оппозиции в Польше, вступивших в борьбу против доктрины «социалистического реализма», и это проявилось в публикации — первой в мире — отрывка из его романа в переводе в варшавском журнале «Opinje» в августе 1957 года — буквально тогда, когда поворот к старым догмам в литературной политике в СССР был запечатлен в новых директивных высказываниях Н. С. Хрущева о литературе и искусстве. Опубликованный в июле 1957 года венок сонетов итальянского поэта, прозаика и кинодраматурга Либеро де Либеро (1903–1981), посвященный подавлению венгерского восстания, был адресован «Анне Ахматовой, Борису Пастернаку и другим русским поэтам»[1410]. Перепечатывая целиком из лондонского еженедельника «New Statesman» заметку о предстоящем выходе, вопреки советскому запрету, романа Пастернака в Милане, нью-йоркский журнал «The New Leader» предварил ее сообщением о тюремном приговоре, объявленном 13 ноября четырем венгерским писателям — участникам революции в Будапеште[1411].
Схватка вокруг пастернаковского романа превращалась в борьбу за возможность воздействия на советскую культурную политику в направлении, которое обозначилось в промежутке между XX партийным съездом и восстанием в Венгрии. В заметке во «France Observateur» от 9 января 1958 года, где описывался триумфальный успех «Доктора Живаго», продолжающего традиции великой русской литературы, сообщалось о том, что еженедельник «L’Espresso» предсказал движение за номинацию Пастернака на Нобелевскую премию[1412]. 27 января в одной из главных шведских газет появилась большая статья о романе, написанная постоянным секретарем Нобелевского комитета Андерсом Эстерлингом[1413]. В ней говорилось:
67-летний Пастернак, являющийся одним из самых значительных писателей новой России, прославился как лирик еще в первые годы советской эпохи, но, не будучи политически правоверным, он постепенно отодвинут был в сторону. При этом он не совсем был брошен на произвол судьбы — известно, что в последние годы он занимается переводами Шекспира из-за отсутствия других возможностей работать, т. е. печататься. В любом случае, для его почитателей внутри и вне России должно быть сюрпризом, что он, находясь в более или менее замкнутом одиночестве, нашел силы завершить такое чрезвычайно сложное и многогранное произведение, как этот роман о докторе Живаго. <…> По объему (свыше 700 страниц) его можно сравнить с «Войной и миром» Толстого, и даже содержание порой дает повод к сравнению с великим предшественником.
Изложив по итальянскому изданию содержание произведения, рецензент продолжал:
Роман изобилует разговорами, и Пастернак, очевидно, старался воспроизвести подлинный, истинно русский тон и в простонародных будничных спорах, и религиозно-философских дискуссиях. Эта сторона является одним из критериев правды в романе. Они беседуют, как беседовать могут лишь русские люди, говорится в одном месте. Создается впечатление, что в этих главах некоторые сокращения были бы уместными. С другой стороны, совсем не хотелось бы отказываться от описаний природы и внешней среды. Пастернак мастерски передает магию времен года. Его проза запечатлевает бег времени и пульс дней, падение листьев в садах, наступление весны на Урале, снежный покров в лунном свете, зажигание ламп и немую, глухую ночную атмосферу спящей Москвы. Если вспомнить более ранние произведения Пастернака, своего рода образцы виртуозности, полного фантазии модернизма и смелых синэстезий, то привлекает энергия, с которой он справляется с требованиями эпического произведения. Многое свидетельствует о том, что работа была начата давно, но периодически прерывалась. Первые главы вводят множество людей, окружающих Юрию и Пару в детстве, только часть которых потом использованы в романе. Контуры лишь постепенно проясняются, и главным мотивом становятся Юрий и Лара. Их история представляется Пастернаку доказательством того, как индивидуальная революция у людей высокой интеллектуальной культуры сливается с революцией общей и на этом фоне приобретает красоту и яркость — свойства великой трагедии, обреченного на смерть цветения.
Само собой разумеется, что итальянский перевод русского романа (хотя, очевидно, сделанный очень добросовестно) не может дать достаточный материал для оценки качества произведения, тем более в случае такого мастера языка, как Пастернак. Кроме того, роман, несомненно, принадлежит к тем произведениям, которые надо перечитывать не раз. Но и первое знакомство не обманывает напряженного интереса. Чувствуется сильный патриотический акцент, но без всяких следов пропагандистского красноречия. Своим богатым содержанием, ярким местным колоритом и психологической честностью произведение, безусловно, является убедительным подтверждением того, что литературное творчество в России не угасло, и не хочется думать, что Советский Союз серьезно препятствовал бы его изданию дома.
Этот отзыв, отличающийся трезвой взвешенностью и осторожностью, — один из самых ранних, появившихся за пределами Италии, — показывал, с какой серьезностью оценивалось новое произведение поэта, только что оказавшегося нобелевским финалистом.
Приведем полный список кандидатур, представленных к 1 февраля 1958 года. Они даны в том порядке, в каком 3 февраля были внесены в Комитет его секретарем Уно Виллерсом. В некоторых случаях в скобках дается имя номинатора.
1. Rudolf Alexander Schröder (T. S. Eliot; отделение литературы Баварской Академии искусств, Мюнхен; Friedrich Märker, председатель Союза немецких писателей; Robert Minder, почетный профессор немецкого языка и литературы Парижского университета). 2. Salvatore Quasimodo (Francesco Flora, профессор итальянской литературы Университета Болоньи; Carlo Во, профессор французской литературы университета Urbino; Maurice Bowra, профессор истории литературы в Оксфорде). 3. Martin Buber (Hermann Hesse). 4. Robert Frost (Leon Edel в качестве председателя ПЕН-клуба в США; Douglas Bush, Alfred Harbage и Howard Mumford Jones — профессора английского языка и литературы в Гарварде; W. Cabell Greet — профессор английского языка и литературы в Колумбийском университете в Нью-Йорке). 5. Михаил Шолохов (Harry Martinson; ПЕН-клуб в лице Johannes Edfelt, Johs. A. Dale, профессор норвежской литературы в университете Осло). 6. Edith Sitwell. 7. Gonzague de Reynold. 8. Junichiro Tanizaki. 9. Gertrud von le Fort. 10. Sarvapalli Radhakrishnan. 11. Janzaburo Nihiwaki. 12. Thornton Wilder (Henry Hatfield, профессор немецкого языка и литературы Гарварда; Frederick A. Pottle, профессор английского языка и литературы; Heinz Bluhm, профессор немецкого языка и литературы, и Jean Boorsch, профессор французского языка, — все трое из Йельского университета). 13. Alberto Moravia (Stuart Atkins, профессор немецкого языка и литературы в Гарварде; Hans Nilsson-Ehle, професс