Не будет преувеличением сказать, что на Башне мистические, жизненные и поэтические идеалы Гафиза и Вяч. Иванова каким-то образом совпадали, поэтому хозяин Башни и стал истолкователем и распорядителем собраний и празднеств в стиле идей персидского поэта. Среди них упомянем основной суфийский принцип — абсолютную преданность носимому в себе Богу, — основанный на максимальном отрешении от самого себя.
В поэтике и философии Иванова этот принцип играет ведущую и многозначную роль, особенно в петербургский период. Часто цитируемый Ивановым более древний завет бл. Августина — transcende te ipsum — призыв к преодолению индивидуализма. Им начинается духовное восхождение к наивысшей реальности (ad ео qui summe est) и мистическое общение человека с сущим в нем Богом, носимым в самом человеке. Общение на этом же уровне могло состояться и между людьми, как братское духовное общение. И если Гафиз и не читал Августина, то его (как, впрочем, и Иванова) религиозно-философскую эволюцию как суфита формировали схожие источники: Ветхий Завет, Платон, манихейцы, неоплатоники, Плотин, вероятно, псевдо-Дионисий. Обобщающий их мистицизм, как и «истинный символизм» в ивановском понимании, начинался с трансценсуса. Суфиты, стремясь раствориться в Воле Божией, чтобы усвоить стихию абсолютного бытия, абсолютного добра и абсолютной красоты, разработали богословскую доктрину и практику гносиса через пассивное предание себя озарению и экстазу. В суфийской поэзии мистическая любовь искусно выражается терминами житейской и плотской любви[1488]. Амбивалентность эта соответствует как нельзя лучше целям модернистского символизма. Мы видим это уже в поэзии Вл. Соловьева[1489]. Тексты этого рода предназначены к тому, чтобы восприниматься по крайней мере на четырех уровнях: как непосредственный сюжет, как отражение приятной и цивилизованной жизни средневекового Шираза, как дань ценителю меценату и, наконец, в духе мистической теологии Суфи — это не так уж далеко от «четырех смыслов» в Св. Писании или в Комедии Данте, от подхода, который Вяч. Иванов применял также к собственному творчеству[1490], или от ивановской формулы a realia ad realiora Слушатели газелей на просвещенных трапезах во времена Гафиза ценили именно ассоциативную силу таких произведений. С веками эта амбивалентность достигла крайней виртуозности, и форма газели оказалась наиболее соответствующей для мистической поэзии.
Итак, Гафиз — знаменитейший поэт Персии всех времен, т. е. подлинно всенародный (идеал Иванова), который недаром вдохновил «Западно-восточный диван» Гёте и газели Августа Платена, прославленного мастера немецкого сонета. За век до Гафиза этот жанр канонизировал Джалал-эд-дин Руми, профессор философии и богословия, в 1244 году он перешел в суфизм и, ритуализируя подступ к экстазу, основал первый орден пляшущих дервишей. Неудивительно, что предводителю русских гафизитов дали прозвище Эль Руми.
Однако вернемся вопросу о составе сборника «Северный Гафиз». Непосредственно к нему относятся три поэтические сочинения Вяч. Иванова — диптих «Палатка Гафиза» и «Гимн» — и два М. А. Кузмина, связанные единым жизненным сюжетом. Прежде всего, это «Гимн» гафизитов, помещенный в разделе «Пристрастия» ивановской книги «Cor ardens» (1911) как первое стихотворение диптиха «Палатка Гафиза». «Гимн» был прочтен на первой гафизитской «вечере» 2 мая 1906 года. По позднему свидетельству Асеева, основанному, видимо, на сообщении самого Вяч. Иванова, собрания на Башне открывались гимном «Снова свет в таверне верных после долгих лет, Гафиз!»[1491]. Соединение античных (триклиний), христианских (вечеря любви) и восточных образов заставляло слушателей искать объединяющий их единый ключ. Хореический тринадцатисложник с парным чередованием мужских и женских клаузул был музыкально певучим. С первого же полустиха этот эффект достигался аллитерациями «Снова свет в таверне верных» и также ассонансами, размытыми внутренними рифмами: «сладки» рифмуется со «складки» и «украдкой», «влюбленный» — с «упоенный», «Шираза» — с «экстаза»; заканчивался «Гимн» будоражащей, единственной в своем роде по звукописи финальной строкой:
Шмель Шираза, князь экстаза, мистагог и друг Гафиз.
С. С. Аверинцев находил в ней «бьющее по нервам опьянение звуком „z“»[1492]. Д. Н. Мицкевич посвятил фонической семантической структуре «Гимна» специальное эссе, основную часть которого имеет смысл сейчас процитировать:
Это опьянение не от самой апикальной, ретрофлексивной фонемы «z», а от сцепления центробежных антиномий резким звуком зурны. Психологический эффект этого стрекочущего, зазубного, альвеолярного, фрикативного звука разнится у воспринимающих в зависимости от представляемого контекста: А. Белый слышит в нем луч и жар тепла, свет огня; К. Бальмонт — шипение и шелест; В. Хлебников — созвучное колебание отдаленных струн, зеркало; отражение движущейся точки от черты зеркала под углом, равным углу падения; удар луча о твердую плоскость; А. Туфанов — психическое сцепление с ощущением лучевых движений из многих точек. «Бьют по нервам» не абстрактные определения, но их уникальный контекст.
Жалящий жужжащий «шмель» из Шираза и «князь (благородного) экстаза», сочетаясь в чувствительности Гафиза, создают своей контрастностью «электрическое» напряжение, бьющее по сердцу риторически, семантически, фонетически. Риторически строка делится на две равные части: в первой оба эпитета («шмель» и «князь») — антиномические метафоры, а вторая пара просто денотирует деятельность заботливого учителя. Оркестровка первого полустишия обыгрывает звенящие «z» вместе с палатизациями носовых m’ el’, n’a, z’ и открытыми передними а.
В произношении словесных жестов этой строки замена ударения в центральной 4-ой стопе являет изысканный интонационный эквивалент. После наибольшего и повторного заднеязычного снижения открытых «а» второе полустишие вдруг отмежевывается высоким «и», форсирующим наивысшую позицию спинки языка, и переносом его кончика свистящим «s» в первом слоге эпитета «
агог». Этот контрастный звук подкрепляется соседним союзом «и», и оба приводят к всеединящему последнему иктусу строки и «Гимна» в имени Гафмист
. Перевернутые ассонансы i… az первого и a… iz последнего полустишия скрепляют связь эпитета с субъектом. Благодаря задненебной артикуляции слогов gog, ug и ga подчеркивается смысловая разница между метафорическими чувственными и обыденно-декламативными эпитетами обоих полустиший. Эти слоги, сконцентрированные в эпитете «князь» (высокий вершитель экстаза), передают отточенность его дерзаний, переводя их на зурно-цикадную передачу трепетного ожидания.из
Если «князь экстаза» означает аристократичность и остроту этих дерзаний, то «мистагог… Гафиз» второго полустишия придает этой стихии философское направление определенного учения, а «друг Гафиз» — интимность[1493]. Тут ритмика ударений на каждой стопе усиливает будоражащее интонационное отражение искомого «трапезного ликования». Потенциал жала, внесенный «шмелем» в «Палатку Гафиза» и в финальную строку ее «Гимна», соответствует восприятию Белого: звук «z» — «горячий луч». А смычки в той же строке задненебных (gog, ug и ga) — составные хлебниковского «удара луча о твердую плоскость». Иванов мог бы принять и определение Туфанова в отношении фонетики и, метафорически, в смысле цели данной «трапезы».
Для «посвященных» ритуализированность «Гимна» подчеркивалась несколькими уровнями значений «вечери». На мой взгляд, помимо собственно биографического, необходимо указать читателю по крайней мере четыре таких уровня значений: «княжескую» изысканность, остроту дерзаний, духовно-философское устремление и интимность, как неотъемлемые составные культа, посвященного Гафизу. Неотъемлемая часть гафизитского ритуала — «вино», именно вино прославило город фарсийского поэта, и словом «вино» открывается вторая строка «Гимна». Следовало бы ожидать в финальной строке «
мель Шираза». Замена слова «хмель» шипящей аллитерацией «х
мель» обостряет напряжение: контрасты первых двух эпитетов крайне неожиданны. И именно в «шмелевом аспекте» Иванов вскоре почувствует свой разлад с другими гафизитами: не в ритуальном «хмеле», а в экзистенциальном «дерзании». Что для него было переступанием заветного барьера, для них было естественным актом, и наоборот, его мистический идеал панэротизма оказался чуждым друзьям Кузмина, лишь своеобразным интеллектуальным курьезом. Через три недели Иванов, ужаленный тем же «шмелем», обратится к тем же друзьям, форсируя тот же, ставший двужалым, звук «z»[1494].ш
Для следующего собрания гафизитов, 8 мая 1906 года, Вяч. Иванов написал стихотворное приветствие «Друзьям Гафиза»; другой вариант названия — «Встреча гостей». Оно имело торжественно-шутливый подзаголовок «Вечеря вторая. 8 мая 1906 года в Петробагдаде» и было подписано именем «Гиперион». Чтением «Встречи» открылась «вечеря вторая», очень точно описанная Кузминым.
У Ивановых новых были: Бакст, Бердяева, Городецкий и Сережа
(Ауслендер. —А. Ш.)