твуется громадное искание, которое должно прорваться. Уже в некоторых световых эффектах предчувствуется то новое, к чему он идет годами уединенной и безвестной работы. От Н. В. Досекина мы вправе ожидать совсем нового и неожиданного; а для художника его возраста и с его прошлым это явление необычайное[935].К сожалению, наследие Досекина сохранилось очень неполно, и теперь нам трудно судить, насколько оказался прав Волошин в своих предсказаниях. Среди ценителей считаются особенно выдающимися его картины парижского периода, хотя и в послереволюционные годы, вплоть до 1932-го, Досекин принимал участие в выставках. В Третьяковской галерее хранятся пять его работ, некоторое количество — в музеях России, в частных собраниях.
И в 1920-х годах Досекин и Волошин продолжают изредка встречаться. В Коктебель Досекин, насколько известно, не приезжал, но состоялась их встреча в Москве в марте 1924 года, когда Волошин и подарил ему книгу «Иверни» с дарственной надписью, приведенной в начале этой статьи. «Раздражающей», т. е. продуктивной, была не только критика Досекиным Волошина как начинающего поэта, но таким же оказался для него и опыт самого Досекина — в живописи и в художественной критике.
Проект антологии русской поэзии Федора Сологуба
Поэтическая антология, составленная поэтом, в особенности классическим — как, например, «Собрание русских стихотворений» В. А. Жуковского в 6 томах (1810–1815) или его же «Собрание стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году»[936], — нечастое явление в истории литературы и как опыт рефлексии большого мастера над поэтической традицией и современностью заслуживает изучения.
В практике русского символизма примеры подобных изданий (речь идет об авторских антологиях, поэтические альманахи и сборники не рассматриваются) немногочисленны: «Восемьдесят восемь современных стихотворений, избранных З. Н. Гиппиус» (Пг.: Огни, 1917), а также переводные: «Мировая Муза. Антология современной поэзии зап. — европейской и русской», составленная С. Городецким, из печати вышел только первый том: Франция. [Бельгия] (СПб., 1913); «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней, в переводе русских поэтов» под редакцией В. Брюсова (М., 1916).
К разряду родственных замыслов можно отнести неосуществленный проект антологии русской поэзии Федора Сологуба (см. Приложение). План издания сохранился в архиве писателя в виде авторизованной машинописи, вложенной в рукопись авторской библиографии к стихотворениям[937].
В «Содержании» задуманной книги перечислено 56 произведений русских поэтов от Г. Р. Державина до Г. В. Адамовича включительно; она структурирована по хронологическому принципу в последовательности рождения стихотворцев (дата/даты жизни вписаны в машинописный текст карандашом после названия произведения).
Корпус текстов антологии, как видно из «Содержания», определен в полном объеме, за единичными исключениями; в двух позициях рядом с поэтическим именем не вписано избранное произведение: «17. Ростопчина. 1811–1858», «29. Круглов»; в одном случае указан источник, из которого предполагалось сделать извлечение, но первая строка стихотворения осталась не вписанной: «54. Н. Клюев. Из книги „Четвертый Рим“».
Сведениями о времени возникновения этого замысла и намерениях Сологуба относительно его реализации мы не располагаем[938]. К формированию антологии он приступил не ранее 1920 года (этим годом датировано включенное в план его собственное стихотворение «Канон бесстрастия») и продолжал работать над ней вплоть до 1924-го (установлено по вписанной дате смерти В. Брюсова) и, вероятно, позднее[939].
Составление антологий для Сологуба было делом не новым (можно сказать, семейным), ему доводилось участвовать в ряде начинаний жены — Ан. Н. Чеботаревской. Ею были подготовлены книги: «О Федоре Сологубе. Критика, статьи и заметки» (СПб., 1911) — своего рода антология одобрительной критики; «Думы и песни» (1911); а также тематические антологии: «Любовь в письмах выдающихся людей XVIII и XIX века» (М., 1913), «Россия в родных песнях» (Пг., 1915) и «Война в русской поэзии» (Пг., 1915)[940] — все три с предисловиями Сологуба.
Предисловие к поэтической антологии, поясняющее задачи издания, в архиве не выявлено, возможно, оно не было написано.
Главный критерий отбора произведений, открывающий составительский замысел, тем не менее эксплицируется в заглавиях: «Поэт» (4 раза), «Поэту» (6 раз), «Певцу», «Жребий поэта», «Нашим будущим поэтам», «Вдохновение», «Творчество», «Не смей себя именовать поэтом…», «Пиши, поэт», «Поэт ленив…», «Ars poetica», «Пролетарским поэтам», «Нет, ты не говори: поэзия — мечта…» и т. п.
Под № 34 в плане значится вышеупомянутое стихотворение Сологуба, опубликованное посмертно; при его жизни оно воспроизводилось лишь в авторском рукописном сборнике «Чары слова» (1921), составленном из девяти стихотворений на тему о поэтическом искусстве, образующих цикл[941]. Помимо открывавшего сборник «Канона бесстрастия» («Поэт, ты должен быть бесстрастным…»), в него вошло стихотворение «Я испытал превратности судеб…» (1919), завершающее цикл; оба относятся к итоговым произведениям, в которых Сологуб изложил свой взгляд на поэтическое творчество.
Полный корпус текстов, реконструируемый по «Содержанию» антологии, позволяет оценить неординарность и своего рода уникальность сологубовского замысла — как первую попытку составить книгу поэтических деклараций, манифестов, завещаний и посланий русских стихотворцев XVIII–XX веков. Собрать том исключительно из таких произведений ему, однако, не удалось; тематика сборника была расширена. Основная идея антологии может быть описана как «мир поэзии в образах поэзии» (возможно, по аналогии с известной составителю антологией Е. Боричевского «Мир искусства в образах поэзии», 1922, — этим предположением я обязана Р. Д. Тименчику).
Каждый автор представлен в «Содержании» одним стихотворением, между тем у многих поэтов стихотворений на заданную тему (программную для русского поэтического дискурса) было несколько, во всяком случае — не одно. Вполне очевидно, что, выбирая тексты, вступая в диалог с предшественниками и современниками в области ключевой для поэзии проблематики, составитель руководствовался субъективными пристрастиями, репродуцируя собственный конструкт русской лирики в избранном ракурсе: поэзия, размышляющая о себе (самосознающая).
Публикация антологии и обстоятельный анализ этого богатого подтекстами и перекличками метапоэтического текста — задача будущего. В настоящей статье мы ограничимся лишь отдельными предварительными замечаниями.
Прежде всего следует заметить, что к составлению поэтической антологии Сологуб подошел не как автодидакт, а как опытный мастер, филолог-профессионал. По верному наблюдению Л. Лосева, «все наши подлинные поэты были в той или иной степени филологами, литературоведами, лингвистами, критиками»[942]. Думается, что имя Сологуба с полным основанием можно поставить в далеко не полный ряд упомянутых им подлинных поэтов-филологов (Пушкин, Блок, Белый, Мандельштам и Ахматова, Цветаева и Бродский)[943].
Замысел поэтической антологии возник у Сологуба в 1920-е годы не случайно. В это время, лишенный возможности печататься (его последние сборники вышли в 1922–1923), он интенсивно работал над упорядочением своего творческого наследия — составлением «Материалов к полному собранию стихотворений» (1877–1927). Все поэтические тексты (около 4000) подлежали перепечатке с автографов, с фиксацией полного корпуса редакций и вариантов, и дальнейшей систематизации. Сологуб сопроводил «Материалы…» детальным справочным аппаратом, над которым систематически трудился многие годы — авторской библиографией к напечатанным и ненапечатанным стихотворениям, с подробными указаниями всех дат переработки текстов (несколько тысяч карточек).
Работу над «Материалами…» он продолжал до последних дней. Этот беспримерный подвижнический труд во славу поэзии, прерванный предсмертной болезнью, помешавшей его завершить, не имеет аналога в отечественной культуре, являясь образцом поистине жреческого отношения поэта к данному ему свыше дару.
Проект антологии, зародившийся у Сологуба в пору подведения итогов пятидесятилетнего творческого пути, отчасти был следствием обостренной рефлексии по поводу предписанного ему места на русском Парнасе. Гибель А. Блока, как казалось тогда, раз и навсегда определила «табели о рангах» для всех современных поэтов. Сологуб был не согласен с установившейся иерархией и, очевидно, был готов и пытался ее оспорить.
Сложившаяся еще в конце 1900-х годов в символизме и в русской поэзии той поры в целом дихотомия «Сологуб — Блок» была поводом рефлексии не только для Сологуба, ревниво относившегося к славе Блока, но и для современников (тема, заслуживающая специального исследования). Для многих Сологуб являлся поэтической фигурой, равновеликой Блоку, а для иных — его превосходящей. Поэт Марк Лещинский[944], например, писал Сологубу 8 марта 1922 года:
Дорогой Учитель! Решился, наконец, обратиться к Вам. На нашей обнищалой земле, остались только Вы, был еще Блок, но его нет. Единственный, кто мне может сказать что-нибудь, это только Вы. Я жду от Вас, Учитель, какого-нибудь указания, какого-нибудь знака. <…> Я потерял способность оценивать то, что делаю. Быть может, в молодости Вас тоже кто-нибудь поддержал советом и вниманием, не откажите и мне