От кочевья к оседлости — страница 3 из 9

тил кандидатскую диссертацию (1967), написал большую документальную повесть о Сухэ-Баторе (1967). Углубившись в историю монгольской литературы, изучив множество архивных материалов и периодики, создал весомую литературоведческую работу «А. М. Горький и монгольская литература» (1968) к столетию со дня рождения великого пролетарского писателя. В следующем году выходят его документальный очерк о русском ученом-монголоведе А. В. Бурдукове «Красная волна» и повесть «Вечная вода», а еще через год — книга «Политика МНРП в области литературы» и повесть для детей «Открывая мир…». В 1973 году Тудэв-ученый закончил обстоятельное, почти в двадцать печатных листов, исследование особенностей развития старой и новой монгольской литературы в ее взаимодействии с литературами Востока и Запада, вышедшее в свет под названием «Национальное и интернациональное в монгольской литературе». В последующие годы появился еще ряд повестей и рассказов и, наконец, политический роман «Первый год республики» (1981) о борьбе народной партии против контрреволюции в 1921—1924 годах.

Приводя этот совсем неполный перечень художественных произведений, критических работ, монографий и исследований, мы не можем не сознавать, что все эти годы Л. Тудэв ведет большую общественную и государственную работу. В 1964 году он был секретарем Союза писателей МНР; позднее стал заместителем председателя и председателем Союза писателей МНР, а с 1975 года является Первым секретарем ЦК ревсомола. Неутомимый сын пастуха Лодона, этот «вечный студент писательского университета», любит повторять, что исповедует единственную религию — творчество, а жизненный свой идеал формулирует в трех словах: дающему воздается сторицей.

Г. Ярославцев

Книга перваяКОЧЕВЬЕ

Страницы памяти, слова сказаний древних

Нам повествуют о былых кочевьях.

Во мгле веков — немолчный гул шагов,

Повозок скрип и пламя очагов.

Путь наших предков долог был и крут —

Столетия качались за плечами,

И на земле, как круглые печати,

Остались отпечатки наших юрт.

Огонь отцов, что брезжил нам вдали,

Мы, взяв в ладони, ярче разожгли.

Последнее кочевье… Мы идем

В коммуну трудным и крутым путем…[3]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЗЕМЛЯКИ

Тепло. Время от времени легкий ветерок налетает на сонную тайгу, и от его дыхания тут же пробуждаются деревья, таинственно шепчется листва. Слышнее журчит лесной ручей, словно звенят на ветру серебряные колокольчики. А вот доносится из чащи размеренное «тук-тук». Это старается трудолюбивый дятел, неустанный лесной барабанщик. Стоит ему замолкнуть, как раздается протяжный посвист какой-то другой лесной пичуги. И все эти громкие и негромкие голоса сливаются в единый, мощный и прекрасный голос тайги, неизменно вызывающий священный трепет в человеческой душе.

По тайге петляет узкая тропа — люди проложили ее здесь в незапамятные времена. Сколько их прошло здесь, сгибаясь, бывало, под тяжелой поклажей, не счесть — об этом красноречиво свидетельствует жертвенник, величавый обон, сложенный по камешкам на самой вершине горного перевала.

На перевал медленно въехал всадник. Не замечая открывающейся отсюда красоты, хотя стоит конец лета со всем его буйством и разнообразием красок, путник спешился, перевел дух и добавил к обону свою лепту — маленький камешек:

Тебе, великому обону,

Еще одно пожертвованье!

Предоставив лошади спокойно пастись, человек опустился на корточки и вытащил из-за пазухи большой бинокль с чисто протертыми стеклами. Отчетливо, как на ладони, разглядел он летник, раскинувшийся вдоль берега Сайнусны-Гол — все семь аилов. Там, внизу у подножья гор, пасется скот, целые россыпи многоцветных точек, какими кажутся отсюда животные. Это, конечно, свидетельствует о зажиточности если и не всех, то некоторых обитателей летнего поселка.

«Вот они, мои однохотонцы, земляки! — пробормотал человек и навел стекла на первый аил. Он наблюдал за ним долго, покуда не занемела рука. — У Цамбы, видно, обед готовят. Можно к нему заглянуть, чашку чая-то всегда там поднесут». Цамба считается крепким хозяином — у него скота больше, чем у других, Цамбе сорок восемь лет, у него есть жена Дэжид, сын Чойнроз и старик отец Сонго. Цамба — халхасец, уроженец Наран-сомона, — что в Гоби-Алтайском аймаке.

Человек снова поднес к глазам бинокль, навел его на северную окраину летника, где стоит небольшая юрта-пятистенка. Владелец юрты — внук покойного князя Гомбо. Зовут его Ломбо. А вот и сам Ломбо! И его дочь Няма, и ее внебрачный сынок Пилийнх. Смотреть на эту семейку совсем не интересно, и бинокль проследовал дальше. «Ага, женушка моя чай варит! — восклицает наблюдатель. — Хорошо бы сейчас осушить чашку ароматного горячего напитка, да на боковую. Опять она, негодница, развела огонь на сыром кизяке, черный дым валом валит. Ну, погоди у меня!»

Человека, помышляющего о чае, зовут Тувааны Дамбий. Вместе с ним живут его жена Бадам и дочка Цэвэл, девушка почти на выданье.

Дамбий долго разглядывает свой аил. Ему видно, что на крыше его серой юрты с узкой дверью, на трех деревянных подносах сушится творог, арул. Что и говорить — хорошая приманка для птиц. Чтобы отгонять их, над юртой развевается флажок из нескольких длинных ленточек. Вот из юрты появилась дочь Дамбия с новым подносом творога и водрузила его на левую половину крыши. Дамбий рассердился: стоило ему отлучиться из дому, как женщины успели все молоко проквасить, глядишь, и к чаю ничего не оставили. «Уж я вам задам!» — воскликнул он, вскакивая на ноги.

Семь аилов, кочующих вместе, в этих краях называют по-разному. Для одних это хотон богача Цамбы, для других — хотон Дамбия. Ну а третьи, насмешники, прозвали эти аилы хотоном чавганцы Лундэг, старухи, у которой за душой нет и ломаного гроша.

В хотоне, как уже говорилось, семь аилов, но число семь не вызывает у Цамбы доверия. По его убеждению, семерка — цифра несчастливая. Поэтому Цамба пристроил к своей юрте еще одну, маленькую, о трех стенах, наподобие сарайчика, и когда спрашивают, сколько юрт в его хотоне, отвечает — восемь. Знающие суть дела посмеиваются: семеро здоровых, а восьмая — хромая!

Дамбий спрятал бинокль и, прежде чем вскочить в седло, постоял немного, поддавшись наконец обаянию летнего дня. Затем сел на коня и стал спускаться с перевала по крутой тропе. На душе у него было покойно, и с губ полетела песня:

Эх, да там на перевале

Вьется, вьется от костра дымок…

Распевал Дамбий громко, во весь голос, и звуки его песни поднимались высоко в горы, к заснеженным вершинам, куда редко ступает нога человека. По разгоряченному лицу арата, смуглому, с высокими скулами и широким лбом, уже тронутым легкой сетью морщин, покатился пот, темные глаза сощурились, губы расплылись в довольную улыбку.

Тропа вывела всадника на плоскогорье, затем и в речную долину, где мирно паслись стада, а детишки, играя в лошадки, весело носились друг за другом. Соседка на берегу проворно сбивала шерсть, и Дамбий направился к ней, думая, что вот и пришло, видно, время валять войлок, что надо бы в этом году исхитриться и самому свалять не менее трех кусков.

— Пусть будет прочным твой хлыст-сбивалка, пусть станет шелком сбитая шерсть! — промолвил он, подходя.

— Да исполнится твое благопожелание! — приветливо ответила женщина, поднимая голову от работы. В эту минуту дворовые псы вдруг захлебнулись лаем. Дамбий оглянулся — перед ним пронесся конь с лежащим поперек седла всадником, без шапки, в красных шелковых штанах, измятых и замусоленных. Дамбий сразу признал мертвецки пьяного Чойнроза, единственного отпрыска Цамбы. Конь на полном скаку влетел на мелководье и сбросил свою ношу в зеленую ряску под одобрительное гиканье ребятишек. «Совсем испортился малый», — сердито сплюнул Дамбий и погнал коня к своей юрте.

Бадам, супруга Дамбия, была занята делом — кроила дэл из куска недорогой шелковой ткани. Муж пожелал ей успеха, получил в ответ ласковый взгляд и уселся на коврике. Жена поднесла ему чашку чая, но только он сделал глоток, как за дверью раздались шаркающие шаги, по которым Дамбий сразу узнал старого Сонго, отца Цамбы.

— С возвращением тебя, Дамбий, — прошамкал старик. — Как твои посевы нынче? Ты ведь на поле ездил? Небось хорошего ждешь урожая?

— Вы угадали, Сонго-гуай, — ответил Дамбий, ожидая, когда гость усядется поудобнее, чтобы угостить его чаем. — Урожай нынче хорош. Ну, а вас с чем поздравить? Какие новости?

— Повадился к нам серый, управы на него нет! Буланого иноходца помнишь? Его хозяин — Лувсанпэрэнлэй. Так вот, волчище с ним расправился, с буланым-то. Лувсанпэрэнлэй ругается на чем свет стоит.

Выслушав эту новость, Дамбий нахмурился, но не бесчинство зверя согнало с его лица улыбку, а упоминание имени владельца буланого коня, Лувсанпэрэнлэя. Едва Сонго-гуай отбыл, как Дамбий озабоченно произнес:

— Послушай, женушка, как бы у нас беды какой не случилось.

— Какой беды? — вскинулась Бадам. Ее моложавое, все еще миловидное лицо слегка побледнело. — О чем ты?

— Да все о том же. Слушок-то все громче. Недавно мне снова сказывали… — Он оборвал себя на полуслове и прислушался, но за дверью все было тихо. — Нашу дочку опять в хотоне Лувсанпэрэнлэя видели.

— Да что ты говоришь! — ахнула Бадам. — Этого еще не хватало. Лувсанпэрэнлэй нашей дочке чуть не в деды годится.

— Глупая! Конечно, не для себя он, а для сына своего невестку приваживает. Говорят, старшую-то у него уже просватали, выходит, очередь теперь — сына женить.

— Не бывать этому! — вскинулась Бадам. — Лувсанпэрэнлэй слова не вымолвит без того, чтобы не выругаться. Что за радость жить в такой семье? Одни слезы. Нет, не видать им нашей дочери, как своих ушей!

Слова благоразумной жены несколько успокоили Дамбия, и он принялся за чай, не позабыв сдобрить его толстым, в два пальца, куском топленых сливок.

После обеда Дамбий и Бадам занялись каждый своим делом, но мысли и у него и у нее невольно вертелись вокруг Лувсанпэрэнлэя. Перед супругами стояло пухлое масляное лицо соседа, вспоминалась его мерзкая привычка браниться по делу и без дела. И откуда он слова-то такие вытаскивал на свет божий? Одно другого грубее да гаже. Недаром земляки прозвали его «чернословником». И был людям вред от этой его скверной привычки. Помнится, как-то осенью Лувсанпэрэнлэй устроил угощение в честь открытия сезона кумыса и здорово подпоил старика Туваана. Поднося Туваану в который уж раз чашу архи, Лувсанпэрэнлэй заметил, что руки у старика трясутся и водка выплескивается через край. И вдруг рассвирепел хозяин. «Ты что же это, такой-сякой, кропишь мне вслед водкой вместо молока? Да пади она на твою паршивую голову! А теперь выметайся и чтоб духу твоего здесь не было». Дело было к ночи. В темноте конь Туваана споткнулся, старик вывалился из седла, ударился об землю, да дух из него вон. С тех пор пристала к Лувсанпэрэнлэю позорная кличка, и что бы с кем дурного ни приключилось, люди во всем винили злой язык чернословника. Словом, было теперь над чем призадуматься Дамбию и Бадам.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Хотон Лувсанпэрэнлэя расположился на берегу реки Убур. Сегодня в хотоне шел пир горой: Лувсанпэрэнлэй отдавал замуж свою старшую дочь Мядаг.

…В седле с серебряными стременами

Станешь ездить, девочка моя! —

высказывала доброе пожелание женихова родня. Дружным хором отвечали родные и близкие невесты:

…Будет, будет счастлива она

Еще больше, чем вы пожелали!

Ты прославься, сынок,

В государственных делах!

Со стороны родственников жениха тут же раздавалось:

Пожелание такое — лучший дар, волшебный дар.

Пусть умножится оно!

Веселье было в самом разгаре, и грустил здесь лишь один человек — Чойнроз по кличке «Отпетый». Вернее сказать, не грустил, а завидовал жениху. «Чем я хуже этого сопляка? — возмущенно думал он. — И девицы хороши, что они, ослепли, такого славного молодца, как я, не замечают? А ведь я — парень что надо, с огоньком! Чтоб ему пусто было, Лувсанпэрэнлэю, этому ублюдку с двумя подбородками! Он меня за человека не считает, а я еще когда сватался к его Мядаг! И что же? Шиш мне в ответ показали. Пренебрегли мною, как старым высохшим бурдюком. А теперь Лувсанпэрэнлэй отдает свою спесивую дочку в жены этому хлюпику Галдану, сыну Онхор-Зундуя!»

На другой день после того, как Галдан и Мядаг сыграли свою свадьбу, Чойнроз, шатаясь по окрестностям, заехал в хотон Хурэнжамбала. Возле одной юрты он заметил несколько коней на привязи и решил завернуть на огонек, хотя настроение у него было прескверное. Спешиваясь, он заметил, как девушки, доившие кобылиц, весело переглядываются. Конечно, это они над ним, Чойнрозом, смеются. Еще бы им не смеяться над неудачником, у которого невесту из-под носа увели.

В юрте он застал развеселую компанию, которая приветствовала появление нового гостя нестройными выкриками. И снова Чойнрозу показалось, что над ним потешаются.

— Чего ржете? — закричал он с порога. — Да я, если хотите знать, счастлив, что не женился на дочери Лувсанпэрэнлэя. А как он меня упрашивал!

Люди в юрте и не помышляли о Чойнрозе, когда он обрушился на них.

— Да вы знаете, кто я такой? Я — Чойнроз, сын богача Цамбы! — не унимался буян и вдруг ринулся вон из юрты так же неожиданно, как и появился.

— Эй, кто тебя обидел, парень? — понеслось ему вслед. Но Чойнроз уже не слышал. Покажет он теперь этому Лувсанпэрэнлэю! И погнал коня по бездорожью. Бедная лошадь, привыкшая к неистовым выходкам своего хозяина, вмиг доставила его в хотон Лувсанпэрэнлэя. Чойнроз с утра, конечно, пропустил маленькую, но сейчас, издали увидев своего обидчика, толстого, рослого, струхнул и решил для храбрости добавить немного. Он повернул к юрте чавганцы Нямы и потребовал, чтобы она налила ему самой крепкой трижды перегнанной водки. Перепуганная старуха, у которой в любое время дня и ночи можно было разжиться спиртным, забормотала что-то насчет того, что и двойной перегонки водка очень крепка, а для Чойнроза и ее будет многовато, однако долго спорить с ним не стала. Проглотив залпом напиток, разом опаливший ему внутренности, Чойнроз ощутил прилив необыкновенной храбрости и направился к Лувсанпэрэнлэю, просунул всклокоченную голову в дверь его юрты.

— Лувсанпэрэнлэй, выходи! Да пошевеливайся, ты, мясная закуска! Сейчас я тебе покажу, где раки зимуют! Узнаешь меня? Я — сын богача Цамбы!

Никто ему не ответил, и парень, пнув стоящий у двери рулон войлока, ввалился в юрту.

Лувсанпэрэнлэй был не один, он принимал у себя новых родственников. Видит бог, он не хотел скандала, но пусть Чойнроз пеняет на себя.

— Мне нечего смотреть, где зимуют раки. И кто я, всякий скажет. Солидный, семейный человек. У меня дети взрослые. А ты кто? Не знаешь? Тогда спроси у своего отца. Показал бы я тебе, но пачкаться не стану. Да ты и не мужик вовсе, где тебе жену да детей завести!

И Чойнроза оглушил громкий смех — это гоготали гости Лувсанпэрэнлэя. Он шагнул было к хозяину юрты, однако ноги у него подкосились — самогонка чавганцы оказалась крепкой, как она и утверждала. А тут еще Лувсанпэрэнлэй взял его, как паршивого ягненка, под мышку, вынес за дверь, закатал в кусок старого войлока и бросил усмиренного таким образом буяна в сторонку. На прощанье сказал:

— Тебе в самый раз в пеленки мочиться, сопляк, а не мужчиной быть. Рассмотри себя получше, да не бойся: через скатку войлока никто не увидит, чем ты занимаешься.

Наступил вечер. Оставив бесплодные попытки выбраться из душного войлока, Чойнроз наконец заснул и храпел так, что девушки, явившиеся на вечернюю дойку, то и дело покатывались со смеху. Их звонкие насмешливые голоса разбудили неудачника. А тут еще, как на грех, явился и Лувсанпэрэнлэй.

— Надо перепеленать малыша, — с важным видом заявил он и подмигнул девушкам. А те и рады позубоскалить. Войлок раскатали. Не глядя на обидчика, Чойнроз поднялся с земли, со стоном расправил затекшие члены. Сопровождаемый издевательскими смешками, поплелся к коновязи. Ничего, Лувсанпэрэнлэй еще горько пожалеет о содеянном!

Наутро Чойнроз места себе дома не мог найти и решил съездить поохотиться на тарбаганов. Схоронился в глубокую рытвину и замер неподалеку от тарбаганьих нор. Осторожные зверьки долго не показывались на свет, и Чойнроз потерял терпение, когда в полдень из ближайшей к нему норы высунулся старый матерый тарбаган. Высунулся, да тут же и исчез. От такой неудачи хотел было Чойнроз домой податься — не везет так не везет, да разморило его на солнышке. Лежит он себе, сладко похрапывает и не видит, как привлеченный странным звуком неподалеку от него столбиком встал старый тарбаган. От удивления зверек залился громким лаем. Чойнроз проснулся, схватился было за ружье, но не успел курок спустить, а уж того и след простыл. Конечно, все это наваждения ненавистного Лувсанпэрэнлэя. Видно, его проклятия будут отныне преследовать Чойнроза всю жизнь. Парень злобно скрипнул зубами. «Нет, меня голыми руками не возьмешь! Лувсанпэрэнлэй сполна заплатит мне за неслыханное унижение. Влеплю ему кусочек свинца в одно место, будет знать!»

Приняв это опасное решение, которое принесло Чойнрозу много страданий, он отправился выполнять его. Любит его отец приговаривать: ты у меня, сынок, настоящий мужчина. Оказывается, отец врет — люди считают Чойнроза сопляком и обращаются с ним хуже некуда. А узнает отец про его позор — житья сыну не даст… Такие вот мысли теснились в голове парня на пути к ненавистному аилу. И тут Чойнроз увидел Лувсанпэрэнлэя — тот ехал ему навстречу. Маленькая кобыла под ним семенила с усилием — ноша была явно ей тяжела. Чойнроз вскинул ружье и закрыл глаза, но рука стрелка дрогнула, и когда он открыл глаза, всадник вместе с кобылой лежали на земле. Как это могло случиться? Если уж без бахвальства, то самые смелые замыслы Чойнроза об отмщении не шли дальше желания хорошенько припугнуть Лувсанпэрэнлэя. Вскинув ружье, парень, конечно, хотел промахнуться, самое большее — попасть в холку лошади. Не понимая еще, что произошло непоправимое, Чойнроз заслышал вдалеке конский топот и пустил своего скакуна рысью. Он гнал и гнал бедное животное по крутой тропинке в горы, пока оба они, лошадь и всадник, не выбились из сил. В голове у Чойнроза на всю жизнь запечатлелся лежащий на земле Лувсанпэрэнлэй. Человек, которого он, видимо, убил. Сколько верст отмахал Чойнроз, сколько рек перемахнул, — не помнит. В ужасе перед этим несчастьем спешился наконец на речном берегу и без сил упал на землю.

Известие о преступлении Чойнроза, убившего наповал лошадь под Лувсанпэрэнлэем, быстро распространилось по всей округе и дошло до аймачного управления милиции. Земляки были возмущены до крайности.

«Застрелить лошадь — это все равно что опозорить родные края», — говорили старики. Наставляя детей, ни отцы, ни матери ее забывали указать, к чему приводит озорство и безделье, и помянуть Чойнроза недобрым словом. А бедняга Цамба не знал, куда и глаза девать от стыда. «Не человека ты вырастил, а настоящее чудовище», — говорили ему люди в лицо. А Чойнроз? Надо ли говорить, что он был арестован и выслан в места не столь отдаленные — на перевоспитание.

ТАЙНА СЕРДЦА

Для жителей берегов реки Сайнусны-Гол наступила пора валять войлок. Больше всего войлока изготовляли в семье богача Цамбы. Он торопился. Из-за постыдной истории с сыном упустил много ценного времени. Но горе горем, а дело делом. Собственно говоря, приспело и время жатвы. Но до нее, следуя привычному ходу работ, следовало успеть свалять войлок. «На днях войлоком займемся», — сказал жене Цамба, и его слова незамедлительно стали известны в летнем поселке. Причем каждый понимал их по-своему. «Пора возвращать Цамбе шерсть, которую мы занимали у него в прошлом году», — догадывались одни. «Цамба хочет, чтобы взамен теленка, которого мы у него взяли, мы помогли бы ему в валяльных работах», — смекали другие.

Цамба хитер, он хорошо знает потребности своих земляков, точнее, в чем у кого нужда, и старается помочь. Ну, а ему нужны рабочие руки. Многое Цамба делает по подсказке своего отца Сонго. По его совету из года в год излишки войлока Цамба обменивает на маточный скот. Некоторым он дает льготу: ладно, на этот год оставьте матку себе, доите сами. А уж на следующий мне верните, да смотрите, чтобы с приплодом была. Люди благодарны Цамбе — почти в каждой юрте куча ребятишек, для них молоко — первое дело, а молочного скота в хозяйствах мало. Получает Цамба своих маток осенью, но ему это выгодно. Почему? Да очень просто. Весной, когда наступает бескормица для скота, должник сам примет приплод и выкормит. А недосмотрит — Цамбе заботы мало, бери молодняк, где хочешь, а должок возвращай. Да и шерсть с маток должники принесут Цамбе. Конечно, о своих выгодах Цамба распространяться не любит, напротив, твердит об убытках, о собственной доброте, о помощи, которую всегда готов оказать землякам. И они ему благодарны. А хозяйство Цамбы процветает. Процветает чужим трудом. В том-то и весь секрет!

В день, назначенный для валянья войлока, земляки собрались на берегах речек Ар и Убур. Люди приехали, захватив с собой еду. Все привезенное сложили в общий котел.

После первой подбивки Цамба наполнил чашу кумысом, поднес ее Дамбию и попросил сказать благопожелание. И Дамбий торжественно произнес:

На прекрасной степной равнине

Собрались мастера соседи.

Приготовили много-премного

Кумыса и простокваши.

Летний выбрали день погожий,

Чистую шерсть

По земле разостлали,

Водою ста рек

Щедро смочили,

Войлок валяли, коней припрягали,

Чтоб по земле его волочили.

Пусть белоснежный получится войлок,

Пусть шелковистым, красивым будет,

Гладкий, с выровненными краями.

— Замечательное благопожелание! — признали земляки, и каждый из них покропил из своей чаши несколько капель на новый войлок, чтобы был он красив и прочен. Цамба же взял несколько длинных конских волосков и вплел их в край войлока — своеобразный опознавательный знак.

Волочить первый вал войлока припрягали верблюда, обладавшего самым мягким ходом, а вести его было поручено Цэвэл, дочке Дамбия, с детства приученной валять войлок.

Намотанный на деревянную шпулину и обвязанный конской шкурой, войлок с шуршаньем волочился по земле. А пока прокатывали первый вал, соседи угощались — ели жирную сладкую говядину, запивали кумысом. Потом снова сложили шерсть для валки, а следили за волоком совсем молоденькие девушки и юноши. Дети носили воду с речки, чтобы время от времени смачивать кошмы.

Ко всем, кто нынче валяет войлок, продолжают прибывать гости. Больше всего их у богача Цамбы. Иные привезли с собой туго набитые мешки и дорожные сумки. Передавая их хозяину, лукаво подмигивают: принимай, мол, летний «чаек». Чаек весело побулькивает в больших флягах и издает резкий запах свежеперегнанной водки.

Дэжид, супруга Цамбы, колдует у костра. Не разгибая спины, она готовит чай и закуску, изредка вытирая рукавами разгоряченное лицо. Бока ее затрапезного дэла так и лоснятся — забывшись, Дэжид вытирает о них масляные руки.

К Дамбию тоже приехали помощники и тоже с сумками. Впрочем, гостей у него — раз-два и обчелся. И привезли они не бутылки со сладкой водочкой, а немудреный инструмент для работы — веревки, рогульки, шпулины.

Внезапно Дамбий заметил, что к Цамбе, расположившемуся почти рядом с ним, жалует еще один гость. Это, представьте себе, Лувсанпэрэнлэй. Благопожелание он выкрикнул громко и звучно, не успев с коня слезть. Впрочем, спешиться прибывшему не так-то просто — слишком он тучен и неповоротлив. Новый гость произнес:

Человек, свалявший войлока столько,

Что хватит на семьдесят юрт с лихвою,

Пусть добро встретит сотую осень.

Не только Дамбий, но и все, кто был поблизости, уставились теперь на Лувсанпэрэнлэя. Что-то произойдет сейчас между ним и Цамбой. Надо ухо востро держать.

При всеобщем молчании Дамбий счел необходимым ответить на приветствие.

— Недурное благопожелание! Но если оно и на мои уши рассчитано, то мне сроду столько войлока не навалять.

— Ничего, ты еще не стар, успеешь! — усмехнулся Лувсанпэрэнлэй, направляя коня в сторону, где сидел Цамба.

— Кто это тут умничает? — хмуро спросил тот, словно только теперь заметил и еще не узнал прибывшего. — Ах, это вы, уважаемый Лу? Как поживаете?

В голосе Цамбы — притворная любезность. Дамбий приметил, как лицо у него сперва побледнело, а потом покрылось большими багровыми пятнами, на крупном мясистом носу проступили круглые бусины пота.

— Как поживаю, спрашиваешь? Жив еще, не помер, и все вашими молитвами, — захохотал Лувсанпэрэнлэй, усаживаясь поближе к плошкам с молочными блюдами.

«Явился, проклятый, на мою голову. Из-за него мой сын теряет теперь в колонии свои золотые деньки. Черт бы побрал этого жирного бугая!» — подумал Цамба и, спохватившись, как бы мысли его не отразились на лице, суетливо принялся угощать своего кровного обидчика и недруга.

— Уважаемый Лу, откушайте сперва мяса, а вот и айрак. Он у нас нынче удался. А мы, видите, делом заняты. У вас тоже, верно, войлок валяют?

Лувсанпэрэнлэй не притронулся к еде и думал про себя так: «Несдобровать тебе, скотина, если откажешься платить за лошадь, убитую твоим сыночком. Намекну где следует, что ты, скорее всего, подстрекал Чойнроза на убийство…» Он неторопливо вытащил из-за пазухи трубку, тщательно выколотил из нее остатки пепла, постукивая о передок сапога.

— За угощенье благодарствую, — ответил он вслух. — Притомился я что-то, да и не надо мне чужого. За своим добром я приехал к вам, Цамба!

Лувсанпэрэнлэй замолчал, раскуривая трубку и искоса наблюдая, какое впечатление произвели на Цамбу его слова.

Цамба, конечно, и без того догадался, зачем пожаловал гость, но вида не подал и нарочно заговорил совсем о другом.

— Виды на урожай нынче хорошие, уважаемый Лу. Пшеница у всех уродилась богато.

— Вот, вот, — подхватил Лувсанпэрэнлэй, — а мне не на чем зерно с поля перевезти. Вот я и приехал к вам с надеждой, что вы меня выручите. Прошу хорошую лошадь, крепкую и не старую.

— Какую лошадь? — прикинулся простачком Цамба.

— Полно, хозяин, полно! Неужто вы позабыли, что из вашего ружья ваш собственный отпрыск застрелил моего отличного иноходца?

— Я тут ни при чем, — помолчав, ответил Цамба. Он налил себе полную чашку кумыса и пил его не спеша, крупными глотками. — Отец за сына не ответчик.

— Ах, вот как ты рассуждать стал! Так я же просто-напросто в суд на тебя подам. Мало того, что не сумел парня своего человеком вырастить, так еще ружье ему в руки вложил: стреляй, сынок, в людей. Хорош папаша, нечего сказать. Только не радуйся, найдется и на тебя управа.

Лувсанпэрэнлэй говорил жестко, от мнимого почтения к собеседнику и следа не осталось.

— У человека шея длинная, есть что под закон подставить! — скривив губы, захохотал Цамба, — Ладно, так и быть, бери себе взамен жеребца мою игреневую лошадку.

— Игреневую? — сразу смягчился Лувсанпэрэнлэй. — Ту, что ты купил у желтолицего Дугэржава?

— Ту самую!

— Дешево хочешь отделаться, приятель. Добавь-ка еще хороший кусок войлока! Лошадь не слишком-то резвая.

— Быть по-твоему! Нет, погоди, не возьмешь ли вместо войлока жеребенка-двухлетку? Войлок нынче мне самому нужен.

Дальше Дамбий не расслышал — два старых пройдохи склонились друг к другу и продолжали разговор шепотом. Впрочем, через некоторое время стало понятно, что оба они понимают: Чойнроз — парень неплохой, а уж до чего храбрый — один выходит на волка. Иноходца же, конечно, подстрелил он без злого умысла, просто несчастный случай.

— Эх, Цамба, Цамба, — не вытерпел Дамбий, — вот ты своего сына за бойкость превозносишь, а до сих пор не осознал, к чему она, эта бойкость, привела!

Цамба не успел ответить — в эту минуту появился новый всадник — Магнай, сын Лувсанпэрэнлэя. Назначенный недавно баговым агитатором, он теперь все время проводил в разъездах по аилам. Прослышав, что араты собираются сегодня валять войлок, решил воспользоваться этим случаем и провести беседу. Однако и он, как положено при начале больших дел, произнес импровизированное благопожелание:

Пусть будет у вас белоснежный войлок,

Чистый, без пятнышка и без складки,

Плотнее кости, как лед, блестящий,

Пусть будет он серебра дороже!

«Вот как! Вслед за папашей и сынок пожаловал. Ну что за люди! Покоя от них нет», — сердито подумал Цамба. Дамбий тоже с неприязнью прикинул про себя: «Хитер, ох, хитер Лувсанпэрэнлэй. Надоумил сына приехать, знает, что здесь Магнай без помехи сможет с моей Цэвэл поговорить. Только ведь и я не дурак, глаз не спущу с дочери. Не хватало нам такой родни, как Лувсанпэрэнлэй!»

Люди окружили Магная. Было видно, что ему здесь рады.

— Приветствуем агитатора! Рассказывай новости. Что на белом свете делается?

— Отец, здравствуйте! — поздоровался Магнай с Лувсанпэрэнлэем. — Никак не ожидал вас тут застать, — оживленно заговорил парень. Магнай искренне был рад отцу, ясно было, что с отцом он давно не виделся. Эта догадка несколько успокоила Дамбия.

— Самая свежая новость, товарищи, вот какая: в наших краях уже три хотона кооперировались, создали сельскохозяйственное объединение…

Цэвэл, дочка Дамбия, погонявшая верблюда с войлоком, еще издалека приметила рыжую лошадку Магная. Лицо ее вспыхнуло, сердце затрепетало, как пойманный воробышек. Эх, кабы стать невидимкой, броситься к любимому, прижать к сердцу. Цэвэл теперь буквально тащила за собой верблюда-смирнягу, чтобы поскорее разделаться с этим проклятым войлоком…

Они познакомились в прошлом году. Аилы, кочующие по берегам здешних рек и объединенные в один баг, решили строить себе новое зимовье в местности Колодезная падь. На постройку от каждого аила было выделено по одному человеку. Среди строителей оказалась и Цэвэл, дочка Дамбия. Сам Дамбий отправился по делам в аймачный центр, не дожидаться же его всем миром, вот и пришлось дочери отца заменить.

По приезде старшие принялись размечать место для будущих хашанов, младшие развели костры и начали было готовить еду, когда выяснилось, что в местности со столь многообещающим названием за водой придется ходить неблизко — километров шесть, а то и все десять до ближайшей речушки. Кто-то из стариков протянул Магнаю латунный котел с двумя ручками по бокам.

— Воды надобно принести. Однако одному тебе будет несподручно. Забирай Цэвэл, вместе и идите.

— Вот уж нашел, кого по воду посылать! — засмеялись остальные. — Их дело молодое, нескоро мы воды дождемся.

Магнай слегка смутился.

— Разве у нас нет ведер?

— Опростоволосились, не захватили.

Магнай и Цэвэл до самой реки шагали молча, не глядя друг на друга. Только когда наполнили котел водой и обнаружилось, что сосуд этот протекает, Цэвэл подняла глаза на Магная:

— Что же теперь делать?

— Глиной замажем.

— Глиной? — изумилась девушка. — Разве она удержит воду? Вот так сообразил!

Она оторвала от косынки кусочек ткани и тщательно заделала дыру. Теперь донесем.

Магнай на миг задумался. Нет, ничего лучше он придумать не мог! Жаль, что течь прекратилась, иначе с каким удовольствием он сказал бы Цэвэл: «Разве тряпка удержит воду? Ну и глупышка же ты!»

— Почему же говорят, что глина берега держит? — спросил он. — Разве это не так?

— Мужчина всегда найдет, что сказать, — улыбнулась Цэвэл. — А другую поговорку ты слыхал: вода любой берег подмоет?

Котел с водой оказался чересчур тяжел для не очень-то крепких девичьих рук. Они и километра не отшагали, как Цэвэл запросила передышку.

— Сделаем вот что, — предложил Магнай. — Я сам понесу, а ты пойдешь рядом и будешь под дырой держать черпачок, вода все-таки просачивается. А когда подойдем ближе, воду из черпачка перельем обратно, котел и будет полон!

С этими словами Магнай водрузил котел себе на голову. Прошли несколько шагов, и Цэвэл заметила, что вода протекает Магнаю прямо на шапку.

— Постой-ка! — воскликнула девушка.

Магнай вздрогнул от неожиданности и не удержал котел. Он накренился и окатил парня с головы до ног. Ох и смеялись же они оба! Пришлось возвращаться к реке. Как ни старалась Цэвэл не упустить ни капли воды, котел опустел наполовину, когда молодые люди вернулись к кострам. Старик Галдан удивился:

— Что, хозяин Алтая воды для нас пожалел? Ее тут на донышке!

— Кто бы принес полный котел, коли он дырявый? — обиделся Магнай.

— У меня котел был целехонек! — закричал другой старик, его владелец. — Наверняка вы дорогой баловались и уронили его на камни, вот и пробили дно.

— Видно, что трещина старая, ты, вероятно, сам когда-нибудь уронил свой котел, — заступился за молодых людей Галдан, любивший справедливость.

Хозяин котла тут же обратил свой гнев на старуху жену, оставшуюся дома. Это ее недогляд. Но уж он задаст ей жару, когда вернется.

Сейчас все внимание было обращено к агитатору. Магная слушали, затаив дыхание, позабыв о войлоке. Только Цэвэл стеснялась бросить недоделанную работу. «Поторапливайся! — чуть ли не со слезами погоняла она медлительного верблюда. — Знаешь, мне тоже хочется послушать, что рассказывает агитатор!»

— Эй! — крикнула она, подходя к людям. — Я свое закончила, давайте следующий вал закатывать!

— Надо вернуться к работе, — сказал Магнай. — Мы закончим разговор позже.

Войлок развернули. И вместо хорошо укатанной кошмы увидели люди сплошные клочья.

— Это твоя вина! — громко воскликнул Магнай, глядя прямо на Цэвэл и не скрывая своего осуждения. За Цэвэл заступились — лучше и старательнее ее никто не выкатывает войлок. Здесь виноваты укладчики. Кто укладывал шерсть? Цамбе стало не по себе — больше всех возился с нею отец Сонго. Отчего же получилась такая кошма? И вдруг его осенило — это же проделки Лувсанпэрэнлэя, он положил заклятье на войлок.

Цамба обратил разгневанный взгляд на своего недруга, надеясь распознать на пухлом гладком лице его следы злорадства. Но как ни старался, разглядеть не мог — оно было совершенно невозмутимо, как всегда. «Нет, брат, меня все равно не проведешь! — сердито думал Цамба. — Мы знаем, кто тут причиной неудачи. Сроду такого войлока не получалось». Вслух Цамба произнес, в упор глядя на Лувсанпэрэнлэя:

— Тут дело неспроста, — на что тот и ухом не повел.

— Пил-гуай, давайте теперь вашу шерсть валять, — предложил Цамба. — А я завтра продолжу, надо шерсть получше приготовить.

К великой радости Цэвэл, ее на этот раз не заставили идти за верблюдом, хотя старый Пил по неизвестным причинам отказался от своей очереди. Ну, а Дамбий, лишенный на этот случай предрассудков, не отказался. У него войлок получился на славу, и Цэвэл с удовольствием поставила в уголке свою метку. Потом неслышно вернулась к костру и уселась за спиной Магная, стараясь не упустить ни слова из того, что рассказывал агитатор. Но поскольку она пропустила начало беседы, то теперь ей не сразу открылась суть дела.

Между тем люди обменивались непонятными репликами:

— Еще надо посмотреть, что из этого получится.

— Мы, наверное, не сможем, как они.

Первым вскочил на ноги Дамбий, потом Цамба, за ним — Пил, а затем и остальные. Из их дальнейшего разговора Цэвэл наконец уразумела, что агитатор призывает земляков объединиться, создать сельскохозяйственный производственный кооператив.

— Много лет назад мы уже пробовали создать колхоз, ничего из этого не вышло, — грустно говорили старики, — видать, и сейчас это пустая затея.

— А все-таки объединение — дело стоящее, — возражали ему некоторые, впрочем, далеко не все.

Когда Дамбий подхватил свой войлок, чтобы отнести его к юрте, Цамба поднял на него завистливый взгляд и тут заметил необычную метку, вышитую Цэвэл. Метка получилась в виде буквы «М».

— Странная метка! — воскликнул Цамба. — Чье же это имя в вашей семье начинается с этой буквы? — Дамбий вопросительно посмотрел на дочь.

— В чем дело, Цэвэл?

— Я хотела, чтобы получилось «моя метка», — испуганно пролепетала девушка. Нельзя ей было отказать в находчивости, но и отца провести тоже нелегко.

— Может быть — Магная? — сердито брякнул при всех Дамбий. — Ну, не знаю, это я так, — спохватился он, заметив, как налились слезами темно-карие с красивым разрезом глаза дочери.

Вечером к Дамбию заглянул старый Сонго. Так, без всякого дела, просто, чтобы еще раз посетовать на Лувсанпэрэнлэя, которого принесла нелегкая не ко времени. Он знает такие проклятья, от которых все идет через пень-колоду. По словам старика, в шерсти, из которой не получился войлок, неведомо каким путем оказались свалявшиеся клочья со шкуры их старого рыжего пса.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СХВАТКИ

Единственное дневное светило, солнышко наше, прежде чем опуститься за горы Шаргын-Гоби, бросает последние косые лучи на посевы пшеницы по берегам реки Намалзах-Гол. Сейчас здесь тихо, даже вода, которая поступает с реки на поля по узким канавкам, темная, с примесью ила, бежит совершенно бесшумно.

Порывы ветра на полях раскачивают торчащие тут и там пугала. Здесь они играют роль не только устрашителей птиц и стражей зерна, но и показывают, на какие мелкие наделы разделено поле — на каждом клочке свое пугало.

Река Намалзах-Гол — красавица отнюдь не полноводная, но по здешним меркам она — гигант. Поэтому люди и выбрали ее берега под посевы, лучших мест в этом краю не найти. Осваивать землю трудно, здесь она неподатливая, и участки получились крошечные, каждый, как говорится, чуть больше одеяла. Если посмотреть на них с перевала хребта Хара-Азрага, то есть Черного жеребца, поле напоминает коврик в пестрых, неодинакового размера заплатках. На поле, помимо пугал, есть маленький ток для обмолота зерна, да еще несколько плохоньких шалашей и небольших палаток. В страдную пору от этих жилищ исходят синеватые дымки — это курится конский навоз. Дым отгоняет комаров и мошкару.

Отсюда вниз по реке лежит Халиун-Ам — Выдровая падь, а за ней — просторные полупустынные степи Шаргын-Гоби. Но земледельцам такие просторы ни к чему — освоить их, разумеется, они не в силах. Аратов вполне устраивают небольшие участки. Всех земледельцев-то человек десять, а все их поле — не более двенадцати гектаров.

Пора жатвы. Хозяева один за другим, кто на подводе, а кто и пеший, с котомкой за спиной, тянутся на поле. Среди них чавганца Лундэг. Нет, жать она не может, куда ей. Зато она собирает упавшие колосья — отходы велики: жнецы как ни стараются сжать все под корешок, инвентарь у них примитивный — многое оставляет, тут уж не теряйся. Вот старухи да дети и не теряются.

Жарким августовским утром старая Лундэг прибрела на поле с кучей мешочков. Дорога нелегко далась старухе: по лицу ее градом катится пот, а рука, сжимающая посох, дрожит мелкой дрожью.

Но как бы там ни было, а Лундэг первая появляется на жнивье. Всех жнецов она подразделяет на две категории: одни — жадные и старательные, другие — ленивые и нерадивые. Первых она не любит. Еще бы! После них и зернышком не поживиться! А уж Дамбия да Пила старуха просто терпеть не может: оба подберут у себя все, до последнего колоска. Но нынче на участке Пила Лундэг обнаружила множество мышиных нор. Вот кто ее выручит — мыши-полевки. Наверняка эти шустрые зверьки запасли себе зерна. Пил нынче что-то сплоховал — оставил норы нетронутыми. Как только старик уберется восвояси, Лундэг выгребет из нор все зерно. Впрочем, Пил об этом знает. Заметив мышь, он всякий раз провожает ее словами: «Твои припасы, голубушка, старушка Лундэг съест зимой, а тебе придется класть зубы на полку, поняла?» Старухе и в голову не приходит, что Пил нарочно не трогает нор, чтобы не лишить ее маленькой радости.

Перед началом жатвы люди носят на поля воду, тщательно смачивают остья, чтобы не обламывались колосья. Но есть и приверженцы сухого сбора зерна, которые просто срезают одни колосья, оставляя высокий стебель нетронутым…

В августе река-благодетельница сильно пересыхает, и тут уж каждый хлебороб старается сам за себя — запастись водой, забежать вперед других.

В этом году влаги особенно мало. Надо подолгу дожидаться, пока на дне реки скопится воды столько, чтобы можно было чем-нибудь зачерпнуть.

Цамба поднялся чуть свет. «Надо по воду съездить, покуда все спят», — решил он.

«Если сегодня не натаскать воды, завтра будет поздно, не доберу нескольких котлов зерна», — думает Дамбий, вскакивая чуть свет.

«Надо бы водой запастись», — еще с прошлого вечера не выходит из головы старого Пила.

Два батрака Цамбы запрягали быков, чтобы ехать к реке, когда из шалаша выскочил Дамбий и тоже принялся запрягать.

— Куда это вы собрались, уважаемый сосед? — с нескрываемой неприязнью поинтересовался Цамба, вертя в руках лопату и, словно невзначай, преграждая дорогу упряжке соперника.

— Как куда? По воду! — невозмутимо отвечает Дамбий.

— Мы раньше вашего на ногах, и наша очередь первая.

— Меня тоже никто не лишал права воду черпать! — не сдается Дамбий. — Тебе, Цамба, верно, во сне снится, что ты всюду и везде должен быть первым.

— Да я, если хочешь знать, сегодня и спать-то не ложился. — Цамба словно невзначай поднял лопату. В то же мгновение Дамбий прыгнул к Цамбе и выхватил его оружие.

— Перестань, Дамбий! Дай сюда!

— Ты сам перестань!

— Ну и брехливый же ты пес!

— От небрехливого ишака слышу.

Так началось в этот раз ежегодное, ставшее традиционным «соревнование» двух соседей. А точнее сражение за воду. Один стремился опередить другого, каждый думал только о себе. Так уж повелось с незапамятных времен. Безмолвный свидетель этих битв — огромный валун, который возвышается среди поля. О нем даже легенда сложена.

Когда-то занимались здесь хлебопашеством три человека, три равных по силе богатыря. Всякий раз их битва за воду не давала никому перевеса. И тогда один из них, разозлившись, принес с гор огромный валун и бросил его в реку, чтобы преградить воде доступ на поля. Валун наполовину засосало илистое дно, и не было никакой возможности сдвинуть камень с места.

Легенда легендой, но и в новое время камень этот насмотрелся потасовок и наслушался предостаточно брани борющихся за воду земледельцев.

Цамба и Дамбий вцепились один в другого не на шутку, только пыль столбом поднялась. На шум этой свары выскочил из своей палатки старый Пил, принялся было разнимать драчунов, да куда там! Тогда Пил прибегнул к старому испытанному средству — на такой случай у него припасен был уж в бутылке с длинным узким горлышком. Когда ничто другое не помогало, старый насмешник швырял ужа в дерущихся, и они отскакивали друг от друга в мгновение ока. «Наверняка драку затеял Цамба, начну с него!» — решил про себя Пил и ловко сунул скользкую змею за шиворот Цамбе. Тот с воплем пустился наутек и скрылся в своем шалаше. За ним следом топал Дамбий. В шалаше, построенном на скорую руку, Цамба так дергался и извивался, что хрупкое сооружение не выдержало и обрушилось на хозяина. Очутившись под войлоком, Цамба взревел не своим голосом:

— Да не стой ты, Дамбий, столбом, помоги скорее! Поезжай забирай всю воду, только сначала спаси меня! Эта тварь заползла в штаны, помоги мне развязать ремни на щиколотках.

Дамбий стал героем дня. Правда, по милости Цамбы на лбу у него красовались две здоровые шишки, которые сильно вздулись и посинели, зато Цамба остался без отличных черных кожаных ремешков, которыми подвязывал внизу свои штаны. Куда делся уж, неизвестно, только там, где искали, его не обнаружили. Однако злоба на Дамбия у Цамбы все росла и росла.

Люди жали хлеб, а бедняга Цамба заново ставил себе шалаш. Оводы и комары кусали его нещадно. Совсем обессиленный, он наконец забрался под крышу и припал губами к чашке с кумысом. Пил он до жжения в желудке, пока не почувствовал, что сейчас лопнет. Тут в открытую дверь он заметил Пила, проковылявшего к своей палатке. Чей-то голос спрашивал:

— Где же твой ужака, Пил?! Ужака — хозяин лусов?

Голос Пила донесся до Цамбы слабо, но все-таки он расслышал ответ.

— Уполз куда-то, — негромко отвечал старик. — Да я не тужу, похоже, вскорости ужи нам не понадобятся.

После традиционной схватки прошло несколько дней. Цамба возвращался из степи, куда ездил разыскивать своих верблюдов. Подъезжая к ниве, заметил на току необмолоченный хлеб Дамбия. Видимо, темнота застала хозяина врасплох, пришлось отложить обмолот до утра. Ох уж этот Дамбий! При одном его имени заглохшая было ненависть с новой силой вспыхнула в сердце Цамбы. После недавней потасовки все тело у Цамбы ныло — разве не справедливо будет, если Дамбий поплатится за то, что одержал над ним верх?

Спешившись и оставив коня подальше от воды, Цамба, соблюдая всяческую осторожность, подкрался к току. Никем не охраняемое зерно притягивало к себе Цамбу, как магнит. На току он присел на корточки, спрятавшись за груду колосьев. Осторожность прежде всего — из ближайшей к току палатки отчетливо доносились людские голоса. Ба, да ведь речь идет о нем, о Цамбе! Он даже шею вытянул, чтобы послушать. Впрочем, мог бы и не прислушиваться — пока ничего хорошего о нем не говорили.

— А как повис уж у него на шее, тут Цамба и пустился что было духу. Трусоват он, братцы, — гудел чей-то густой голос. Ответом ему был взрыв смеха. «Вот негодяи! — вскипел про себя Цамба. — Человеку и так несладко, а они еще насмехаются. Лучше бы спать ложились, чем попусту гоготать!»

— А ремешки-то, ремешки на штанах у него так и полопались, — вставил ехидный тенорок. — Видать, тот уж был ужицей, ну и пригрозил: снимай портки, иначе я тебе!

Обида хлестнула Цамбу по лицу — наверняка и сам Дамбий сидит среди этих зубоскалов да со смеху покатывается. Ладно, Цамба сейчас устроит Дамбию веселую жизнь — пустит ему красного петуха. Он порылся за пазухой и достал спички. Чиркнул, а спичка-то не зажглась — видать, поистерся коробок. Ну да ладно, у запасливого Цамбы должны быть другие спички.

Он стал лихорадочно шарить за пазухой и вдруг услыхал знакомый-презнакомый голос. Это Дамбий!

— А мне, ребята, жаль Цамбу. Человек он по натуре мягкий, зла долго держать не умеет и дурного никому не желает.

Цамба задумался. Дамбий за него вступился? Нашлись у него для Цамбы добрые слова, и вся компания прекратила этот разговор. Да, лучше убраться отсюда восвояси, тем более что других спичек Цамба так и не нашел, да и вредить соседу ему в общем-то расхотелось. Он украдкой выбрался из своего убежища и направился к лошади. Наклоняясь, чтобы освободить передние ноги коня от пут, он сделал это неловко, и все его ушибы заныли с новой силой, заставив вспомнить их виновника. «Какая ж я, однако, бестолковщина, — от души выругался Цамба. — Совсем из ума выскочило — ведь спичку можно было зажечь и о подошву гутула!» Кряхтя, он вскарабкался в седло и сердито погнал коня к своему шалашу.

ЖЕЛТОЕ СОЛНЦЕ ОСЕНИ

До чего же хороша наша земля под желтыми лучами осеннего солнышка! Словно золотистый, прозрачный покров на нее наброшен!.. Но чувствуется в осенней красоте некая грустинка, пронзительная щемящая нотка, что напоминает о бренности бытия: хороша осень, но проходит и она. Провожая ее, сухо шелестят, шепчутся степные травы, а деревья в тайге кропят ей вслед ворохами ярких листьев. Высоко в горах по ночам тонкая корка льда схватывает водоемы, и становятся они не прибежищем, а ловушками для зазевавшихся водоплавающих птиц. И для каждого из нас осень значительна по-своему. Почему же так по-разному входит она в человеческую жизнь? Для Цамбы, например, осень — это зерно и новый войлок. Для Дамбия — пора клеймения скота. А для Загда, приятеля Дамбия, осень — сплошной праздник: то и дело прикладывается Загд к чашке с кумысом да отлынивает от работы. Что же касается Ванчига — торговца, земляка Цамбы, Дамбия и Загда, то различает он в осенних звуках звон серебра. Возит Ванчиг осенью в город заготовленные летом дрова и сбывает их по хорошей цене нерасторопным горожанам, что не позаботились о зиме заблаговременно.

Но сколь ни различны дары, которые несет людям осень, для всех она — замечательное время года.

Осенью человек по обыкновению подводит итоги, пожинает плоды своих трудов. «Восемь войлоков, шесть десятков котлов зерна, — подсчитывает прибыль рачительный хозяин Цамба. — Беспокоиться не о чем, себе на потребу половиною обойдемся, остальное пусть лежит в закромах». Игральные кости, которые служат хозяину счетами, он делит на две равные кучки и, пребывая в хорошем расположении духа, приговаривает: «Косточку налево, косточку направо!» Хороши у него игральные кости цвета сандалового дерева. Цамба смотрит на них с нежностью.

«Скоро наступят холода, — думает, в свою очередь, Дамбий. — Успеть бы проклеймить весь молодняк. Скотина без клейма — легкая добыча для иного пройдохи. Есть, впрочем, такие ловкачи, что могут и клеймо подделать, да только двух одинаковых клейм не бывает. Похожие — да, но не одинаковые… Словом, надо поторопиться».

«И чего это гуси так разгорланились, — ворчит про себя Загд. — И без них ясно, что осень кончается, зима на носу. Прощай веселые вольные денечки. Опустели ведра и кувшины с кумысом. Но не стоит огорчаться раньше времени — где-то в дальнем углу юрты припрятан, кажется, полный бурдюк. Вот бы до него добраться!» Размечтавшись, огородник Загд твердо обещает в случае удачи зажечь перед бурханами неугасаемую лампаду, наполнив ее самым лучшим коровьим маслом.

Стоит один из последних благодатных дней, когда солнце еще пригревает, но уже и не жжет. На душе у людей спокойно — зерно собрано и высушено, войлок изготовлен, заблудившийся скот разыскан, молоко, шерсть и волос в установленном количестве сданы государству. Теперь можно бы и вздохнуть посвободнее, да куда там! Надо клеймить скот, чтобы на каждой животине была отметина — это мое! «Мое» — властное слово, обретшее силу в предшествующих поколениях. Чтобы не спутать с чужим, клеймил свой скот Туваан, отец Дамбия, точно так же поступал отец Туваана — Гунга, и отец Гунги — Лосол, и отец Лосола — Дугэржав… Длинная эта цепочка уводит в глубь веков. Каждый скотовод хранил в глубине души неистребимый образ личного клейма: так и стояло это клеймо у него перед глазами. Вот и сейчас каждый из хозяев всех семи аилов помышляет об одном — поскорее проклеймить свой скот, чтобы, боже упаси, никто не мог покуситься на его собственность.

Однохотонцы собрались подле юрты старого Пила. Каждый принес с собой в подоле хорошо высушенного аргала: когда он горит, от него идет синий дымок. Для костра потребно самое хорошее топливо — железные клейма должны сильно раскалиться. Аргал вспыхнул, как порох, и вот уже в небо потянулись синие шлейфы дыма, словно подарочные хадаки. Каждый хозяин ткнул в костер свое клеймо — головкой в огонь, рукояткой наружу. Клейма у всех разные, но каждое призвано утвердить один принцип — это мое! Всего их тут пять штук, и торчащие во все стороны рукоятки напоминают расставленные пальцы человеческой пятерни, только каждый палец существует сам по себе, владелец каждого клейма борется за жизнь в одиночестве.

Головки одна за другой начинают раскаляться. Первой заалела маленькая изящная головка в виде полумесяца. Это клеймо принадлежит Баасану, про которого говорят, что он на два дома живет. Затем наступает очередь другого клейма, тоже полумесяцем, но большего размера. Владелец сего прославленного орудия — торговец Ванчиг.

Потом меняет свой цвет клеймо старого Пила. Оно насажено на фасонистую ручку, начищенную до блеска, и имеет форму рыбы.

Четвертым поспевает клеймо, принадлежащее Цамбе. Оно круглое, с изображением наконечников двух пик.

— Эй, дядюшка Цамба! — кричит девчонка, из тех, что вечно вертятся у взрослых под ногами. — Ваше клеймо готово!

Вместе с Цамбой к костру неторопливо подходит Дамбий. Его клеймо отличается тяжелой рукояткой и рисунком, изображающим одну из букв древнеиндийского алфавита, какую именно, никто не помнит — это клеймо ведет свое происхождение из глубины седых веков.

— Пусть разогреются получше, — важно изрекает Дамбий. — Спешить не следует.

Никто не возражает. Люди знают, что плохо накаленное клеймо не прожжет кожу на должную глубину и тогда, глядишь, начинай всю работу сызнова. Скоту лишняя боль, и человеку — дополнительные хлопоты.

Да, с Дамбием все согласны. Спешить действительно не следует. Личное клеймо не только подтверждает право частной собственности, оно еще и удостоверяет это право со всей наглядностью, тешит душу частного собственника. И если, скажем, на крупе у лошади, хозяином которой является Дамбий, красуется тавро в виде буквы древнеиндийского алфавита, то точно такое же таится и в глубине его души. Невидимое простым глазом, оно тем не менее определяет все помыслы и поступки своего хозяина.

К жителям побережья реки Сайнусны-Гол пожаловал их ближайший сосед Лувсанпэрэнлэй. Едва его резвый конь переступил границу хотона, как всадник учуял резкий запах паленого и невольно сморщился. Лошадь тоже зафыркала, замотала головой так, что пришлось на нее прикрикнуть. А запах и в самом деле стоял мерзкий, от него першило в горло, а на глаза наворачивались слезы. Тем не менее Лувсанпэрэнлэй воскликнул: «Ого, как вкусно пахнет!», ибо прежде всего, конечно, он подумал о хорошем обеде. Видимо, в хотоне зарезали овцу и теперь палят голову и ноги. Наверняка свежий бульон уже готов. Лувсанпэрэнлэй погнал коня. Подъезжая к юртам, он увидел, что в хотоне клеймят скот. «Фу, какая, однако, тут вонь, черт ее побери!» — разочарованно воскликнул он и тут же прикусил язык — нехорошо нарушать правила приличия, когда приезжаешь в чужое стойбище, и начинать приветствие хозяевам с непотребных слов. Лувсанпэрэнлэй оглянулся по сторонам и вздохнул с облегчением — на него никто не обратил внимания.

— А, это вы, уважаемый Лу! — первым заметил приезжего Цамба. Он только что пригвоздил клеймо к ляжке бычка-сарлыка и на миг оторвался от своего занятия.

— Завидую я вам, — отозвался гость. — У вас работа идет, а у меня клеймо сломалось. Вот приехал просить помощи.

— Отчего же не помочь! — отозвался Цамба. — У нас этим делом ведает Дамбий. К нему, значит, и обратитесь.

— Вот-вот, я так и думал, что без Дамбия тут не обойтись.

Дамбий, занесший в этот миг свое клеймо над крупом вырывающейся из рук молодой строптивой кобылки, услышал свое имя, вздрогнул и промазал. «Ах, чтоб тебя!» — выругался он, швыряя клеймо в огонь и направляясь в сторону, где Цамба и гость уселись покалякать. Лувсанпэрэнлэй тут же вытащил из-за пояса свое клеймо и протянул Дамбию. Тот повертел клеймо в руках. «Кажется, оно имело форму орла?»

— Верно! — воскликнул Лувсанпэрэнлэй. — Теперь орел на сову смахивает. Можно его починить? Я специально за тем и приехал.

Выполнить просьбу гостя Дамбию ничего не стоило. Однако с тех пор, как он заподозрил Лувсанпэрэнлэя в намерении женить своего сына на его единственной дочери, он утратил к нему всякие дружеские чувства и старался держаться от него подальше. Поэтому он решил схитрить.

— Починить — минутное дело. Да вот беда, нет у меня паяльника. А без паяльника ничего не получится. Вот разве другой мастер, например, Жамба Костлявый.

— Должен быть у тебя паяльник, — нахмурился Лувсанпэрэнлэй. — Лучше сказал бы прямо, что не хочешь чинить.

Паленым пахнет нынче в каждом хотоне, араты клеймят лошадей, быков, коров и верблюдов. Овец и коз, мелкий рогатый скот метят щипцами. От их сквозных прокусов на ушах у животных выступает кровь… В хотоне Цамбы люди довольны — дело близится к концу. Больше других ликует огородник Загд. Правда, его все чаще зовут теперь Зеленым Загдом — вконец человек обленился и возне с землей предпочитает дружбу с зеленым змием. Загд заранее предвкушает, какой пир будет у них в хотоне по окончании работы. Отпустят с привязи дойных кобылиц и примутся холостить молодняк, но это не беда — последний в этом году кумыс и молочная водка, приготовленные загодя, будут литься рекой. И свежего мяса будет вдоволь. А как же — вон возле одной из юрт натянута веревка с петлями, а к ней привязаны предназначенные на убой шесть овец и коза. Бедняги стоят смирно, не подозревая о своей печальной участи. Методично жует жвачку старый черный баран-лысуха с белой меткой на ухе в виде серьги. Он пойдет под нож с широкой прочной рукояткой, который принадлежит Дамбию. Рядом с бараном его товарка, черноголовая овца с меткой в форме зарубки на конце стрелы. Овце предстоит отправиться в большой медный котел Цамбы. Подле нее — годовалый ягненок, меченный рисунком, напоминающим переметную суму. Хозяин его — торговец Ванчиг. Далее к веревке привязан баран, принадлежащий Баасану. На ухе животного метка — острый уголок. Эту животину дожидается чисто выскобленное корыто. А еще стоит на привязи сероголовый баран желтовато-бурого окраса с большими крутыми рогами. Его недавно привел сам Загд. Конечно, он мог обойтись и захудалой козой, но сероголовый столько раз испытывал на хозяине прочность своих рогов, что тот решил им пожертвовать. И последняя жертва — козел, принадлежащий чавганце Лундэг. Его заколет нож с кривым лезвием, по которому проложен желобок.

Загд и Лундэг сейчас не у дел — нет у них крупного скота, а с мелким они давно управились, поэтому им остается только спокойно дожидаться праздника. Последний осенний забой скота означает не только окончание основных работ, которые производятся в это время года, но и знаменует собой наступление времени, когда араты откочевывают на зимние пастбища.

Когда Дамбий заканчивал клеймить скот, стало смеркаться. Оставалась одна трехлетняя корова-нетель с разными рогами, один выше другого. В прошлом году, когда клеймили скот, телка куда-то исчезла и объявилась совсем недавно. Находке в аиле порадовались, но только не супруга Дамбия. Бадам не любила эту корову: вечно она норовила забрести в чужое стадо. Однажды в разгар лета пришлось Бадам отмахать по жаре и пыли добрый десяток верст в погоне за ослушницей, а та все не давалась в руки. Утратив надежду поймать строптивое животное, женщина запустила в него увесистым камешком размером в чашку. Бадам — левша, и левая рука у нее очень сильная. Камень угодил телке в левый еще не окостеневший рог и отсек самый кончик. Искривленный рог стал расти книзу. Вот и получилось, что правый рог у коровы смотрит в небо, а левый — в землю.

— Ладно, — согласился Дамбий на требование жены проучить нетель. — Припечатаю ей тавро прямо на рог.

Он коротко размахнулся и опустил клеймо… прямиком на собственную левую руку, державшую обломанный рог. Забыл ли Дамбий про короткий рог или не заметил, что весь этот рог утонул у него в ладони, только сразу же после замаха животное рванулось прочь, а хозяин очутился на земле, вопя не своим голосом, словно его ужалил скорпион. Дочка подобрала с земли тавро и проворно сунула в ведро с водой, а когда Дамбий опустил туда руку в надежде унять боль холодом, вода успела хорошенько разогреться.

— Зачем ты бросила тавро в воду? — зарычал он на дочь. Действительно, в холодной воде боль отступила бы. А еще было бы лучше, если бы в ведре было кобылье или коровье молоко.

В хотоне, где живет Дамбий, самая большая и богатая юрта принадлежала Цамбе. Сейчас оттуда доносится сиплый голос, произносящий благопожелание. Праздник в хотоне начался.

ПЕРЕКОЧЕВКА НА ЗИМНИК

Хотон собирался откочевывать.

— Пора! — сказала однажды утром Бадам. — Погляди вокруг, муженек, все травы повыгорели, не на чем глаз остановить.

— Верно, — согласился с женой Дамбий. — Когда тронемся? Впрочем, лучше посоветоваться со священными книгами, пусть подскажут благоприятный день. Только нынче не просто сыскать человека, который взялся бы за предсказание.

Бадам плечами пожала — пусть муж поступает нынче по-своему. Да и что она могла возразить? Прошлой весной, едва они собрались переезжать на весеннее пастбище, Дамбий надумал свериться с гороскопом. Тогда она решительно возразила: «Снег почернел, чего еще ждать? И когда ты только перестанешь верить во всякую чепуху? Выезжаем завтра утром». Дамбий молча согласился, а в пути случилась беда. Когда переезжали замерзшую речку, лед под одним из нагруженных быков провалился. Они едва сумели выволочь его на сушу. И все равно животное не могло идти дальше, так как здорово зашибло ногу. Ух, как разбушевался тогда Дамбий, хоть в петлю лезь. «Я говорил тебе, надо выбрать подходящий день! — вопил он, размахивая руками. — Теперь беды не оберешься!»

Этот случай был еще слишком свеж в памяти Бадам, поэтому она сочла за благо помалкивать. Хозяин юрты — что сомонный дарга: как скажет, так тому и быть.

— К кому же обратиться? — задумчиво спросил Дамбий, которого кротость супруги порадовала и удивила. — Может, пригласить старика Жаала?

— Какая разница? Только зачем так далеко ходить? Лучше позови старуху Лундэг, — усмехнулась Бадам.

Вот тебе и покорная супруга! Дамбий рассердился.

— Что она знает, эта чавганца? Здесь нужен человек, понимающий священные книги. Нет, я еду к старику Жаалу, и точка!

И Дамбия как ветром вынесло из юрты.

Поглядев мужу вслед, Бадам снова усмехнулась и принялась за дело — ей предстояло перегнать последний в этом году котелок молочной водки. Женщина приготовила две посудины — одну большую, конусообразную, для гонки спиртного, другую поменьше — для его сбора. Совершай привычную работу, она не подозревала, что чьи-то глаза пристально следят за каждым ее движением. Это были глаза соседа, Зеленого Загда. Жена его отлучилась по хозяйству, и он, оставшись один, тотчас проделал по маленькой дырочке в левой и правой стенах юрты и стал поочередно пристраиваться то к одной, то к другой. Через левое отверстие ему хорошо было видно, что делается возле юрты Дамбия и Баасана, через правое — Цамбы и Ванчига. Загд благоразумно не показывался на глаза хозяевам, покуда не наступал самый ответственный момент в приготовлении молочной водки — сбор готовой горячительной жидкости. Тогда он приосанивался и отправлялся в гости. Ему всегда перепадала первая проба. «Нос у Загда запах спиртного за полуртона учует», — посмеивались его земляки.

За последнее время во внешности Загда произошли заметные изменения. Лицо его приобрело устойчивый красноватый оттенок, черные брови поблекли, поседели, словно их пеплом присыпало. Да и здоровье начало сдавать. Но не такой человек Загд, чтобы обращать внимание на эти пустяки. И разве бесплатно снимает он пробу со свежей самогонки? Отнюдь нет! На такой случай у него всегда имеется в запасе благопожелание. А кому же не по сердцу доброе слово? Впрочем, сочинять благопожелание по случаю перегонки спиртного — пожалуй, самое выдающееся, если не единственное достоинство Зеленого Загда.

У Бадам идет последняя перегонка, когда появляется сосед. Она сидит у порога спиной к нему, и тем не менее узнает его по шагам.

— Надеешься на рюмочку? — с иронией интересуется она, не оглядываясь.

— Ха-ха-ха! — смеется Загд. — Уважаемая хозяюшка, вы узнали меня по шагам, а я вашу водочку по сладкому аромату, так что мы квиты. — С этими словами он направляется в юрту с явным намерением водвориться на самое почетное место — напротив входа.

— Сколько лет водку при тебе гонят, а ты все никак обычай не усвоишь, странный ты человек, — взъерепенилась Бадам, сердито поправляя прядь выбившихся из-под ситцевого платка непокорных волос — Кто это без приглашения на почетное место усаживается, а?

Загд — человек не гордый, он может сесть и снаружи — возле перегоночной трубки, в которой так заманчиво булькает прозрачная жидкость.

— Очень нужны мне тут посторонние, — ворчит Бадам. — Нет, рано ты сюда заявился, слишком рано, Загд. Надо бы повременить, сейчас еще не водка идет, а первая очистка.

Но попробуйте обмануть Загда! Он уверен — идет водка. Недаром же он следил за всеми операциями и ошибиться не мог. Заметив, как дрожат у него руки, хозяйка говорит:

— Хорошо ли, когда мужчина на спиртное так падок? Боюсь, Загд, что скоро у тебя снова поменяется прозвище, люди станут звать тебя трясогузкой. Одумался бы ты, пока не поздно.

Но Загд не слушает добрых наставлений, он выкладывает свое благопожелание:

Напиток богов

Прекрасен на вкус,

Силой льва обладает,

Водкой зовется…

— Э-э, перестань гундеть у меня под ухом! — обрывает Бадам непрошеного краснобая. — Надоело!

Дело кончается тем, что хозяйка все-таки наливает ему водки. Выпив, Загд убирается восвояси. Между тем к Бадам начинается настоящее паломничество. Приходящих интересует одно — где теперь Дамбий?

— Отправился искать подводы, — мы откочевываем. А вы?

— Раз вы, значит, и мы.

— Так, так…

— А мы хотели просить его о помощи, сами знаете, рабочих рук при перекочевке всегда не хватает.

Бадам согласно кивает головой, но о том, что Дамбий собирается определить день отъезда по гороскопу — ни гу-гу. И люди расходятся, так и не выяснив, могут ли они рассчитывать на помощь Дамбия.

Дамбий возвращается домой под вечер. При нем ездовые лошади и подводы. И, конечно, Жаал тут как тут. Преисполненный чувства собственной значимости, старикашка ведет себя как знатный гость: велит сварить ему самого жирного мяса, насытившись, расстегивает дэл и устраивается отдыхать, потребовав для себя массу услуг. Наконец Дамбий робко осведомляется, когда же гость примется за дело. Старик приподнимается на подушке.

— День, когда вы задумали кочевать, для вас неблагоприятен. Вы же выбрали по незнанию день черной овцы, который считается днем небесных дев и сулит беду — можно в течение года лишиться всего скота.

— Вот как! — восклицает Дамбий и многозначительно грозит пальцем жене. — Послушайся я тебя, как прошлый год, мы бы разорились.

Вообще-то Дамбий почти никогда не грозил людям пальцем, однако сейчас он очень взволнован. Но Бадам нет дела до настроения мужа, и она не желает скрывать свое возмущение, обратя его на гостя:

— Хороший ли день, плохой ли, вы-то откуда знаете, Жаал-гуай? Ведь вам столько лет, что вы, пожалуй, все давным-давно перезабыли.

Ну и дерзкая же супруга у Дамбия! Он с опаской косится на старика и говорит жене грозным шепотом:

— Думай, прежде чем зря языком болтать. Уж не хочешь ли ты сказать, что Жаал-гуай все это придумал сам? Ему это было бы не под силу.

— А чьи же это выдумки? — громко спрашивает Бадам. Дамбий чуть не стонет от досады.

— Он говорит то, что написано в книгах, — бросает он и оборачивается к старику: — Не обращайте на нее внимания. Как говорится, волос долог, да ум короток.

— В каких таких книгах? — не унимается Бадам.

— Дамбий, есть у тебя священная книга? — слабым голосом спрашивает Жаал.

— Как не быть! — Дамбий извлекает со дна сундука старую замусоленную книгу и подает старику.

— Книга Луйшадзы. Ею даже ученые интересуются, — наставительно произносит тот. — Держи, женщина, и читай сама, вот здесь, — и он наугад отчеркивает пальцем место на засаленной странице, испещренной старым монгольским шрифтом.

Дамбий сует нос в книгу.

— Тут ничего не разберешь, все слилось.

— Разобрать можно.

— Не стану я себе голову ломать, — упрямится Бадам. — Я училась новой письменности, значит, ваши поучения, написанные старым шрифтом, не для меня вовсе.

— Ладно, я сам прочту, коли вы не можете, — говорит Жаал и торжественно произносит, уставившись к книгу: «День черной овцы — день небесных дев. Рискнувший предпринять откочевку в такой день, за один год лишится всего скота».

— Слышала? — сердито спрашивает Дамбий жену. — Ты хочешь, чтобы нас постигло несчастье?

— Какой же день тогда выбрать? — сдается Бадам.

«Наиболее благоприятный, — день быка, когда на землю спускается посланник благодати, — снова читает старик. — В такой день кочевка пройдет благополучно».

Дамбий тут же принимает решение — они снимутся с места в день быка и ни минутой раньше. Правда, до него остается еще шесть суток, и погода за это время может испортиться, но глава семейства стоит на своем, несмотря на заявление Бадам в случае ненастья пожаловаться на мужа и Жаала председателю бага.

— Вот неудача! Вечно я опаздываю! — воскликнул Магнай, застав на месте оживленного хотона Цамбы опустевшее стойбище. — Куда ни приедешь, всюду одна и та же картина. Теперь придется ехать к кочевникам в горы. Вот и семейство Дамбия откочевало.

Баговый агитатор осмотрелся по сторонам. Грустную картину являл собой бывший хотон. На месте разбросанных юрт остались огромные круглые отпечатки, отчетливые, как следы на снегу. Трава в этих местах жухлая и почти вытоптана. Подле кругов оставлены большие плоские камни. По их виду можно судить, кто прожил это лето в довольстве, а кто впроголодь. Одни камни лоснятся от жира — на них хозяева держали кишки, наполненные маслом. А вот камни, покрытые не жиром, а плесенью. На краю хотона свалка, которую объели вороны. К югу от каждого круга виднеется ямка с золой — место, где кухарничали хозяйки.

Магнай на миг представил себе на месте покинутого хотона благоустроенный поселок, а в центре его — маслобойный завод. Люди работают там сообща, и им не надо в течение одного года несколько раз менять стойбище. Это — не пустая мечта, она вполне осуществима, если жители хотона вступят в объединение и станут трудиться вместе на общее благо.

— Вот так встреча! Это ты, Магнай? — раздался вдруг певучий девичий голос.

Юноша, считавший, что здесь, кроме него, никого нет, вздрогнул от неожиданности и оглянулся. Из глубокой впадины на северном краю бывшего хотона появилась женская фигура. Магнай узнал Цэвэл.

— Ты что, душу свою тут хоронишь? — улыбнулся он, подходя к девушке.

— Признаешь, значит, существование души отдельно от человека? — уколола парня Цэвэл. — Эх ты… А еще агитатор! — Обычно застенчивая Цэвэл, видя, что Магнай один, несколько осмелела.

— Ну вот, ты меня и уличила, — смутился он. — Уличила в несостоятельности утверждения. Но если я тебя в свое время убедил, что души не существует, в этом есть и моя заслуга, не так ли? — Магнай подошел к Цэвэл и взял ее за руку. Девушка потупилась, но своей руки не отняла. Какое это было замечательное рукопожатие, сильное, энергичное. Цэвэл словно током пронзило. Магнаю же девичьи пальчики, несколько огрубевшие на дойке коров, показались холодными и равнодушными.

— Что ты тут делаешь одна, Цэвэл?

Девушка тихонько высвободила свою руку.

— Наши только что откочевали. Я осталась, чтобы припрятать здесь кое-что из домашней утвари до весны.

— Что припрятать?

— Котелки, ведра — им на телегах места не нашлось. Зимой эти вещи не особенно нужны, а весной вернемся и достанем.

— Значит, не хватило подвод? — догадался Магнай. — Если бы люди жили оседло, таких проблем не возникало бы. Я недавно проезжал вон за теми холмами, так там вода подмыла летнюю кладку, и все кастрюли теперь в лужах плавают. Покуда хозяев по весне дождутся, все проржавеют.

— Что и говорить, Магнай! Не только подвод, но и рук не хватает при перекочевке.

— Агитатору, знаешь, тоже трудно работать, когда люди кочуют, — вздохнул Магнай. — Например, я сегодня в пяти хотонах побывал и ни одного не застал на месте. Все откочевали, а я свою работу из-за этого не сделал. Перекочевки с места на место, разрозненные единоличные хозяйства, психология мелкого собственника — все это в наши дни становится тормозом на пути движения вперед, дорогая Цэвэл. Что хорошего, когда люди тратят столько сил на перекочевки? Вот и тянутся по степи караваны — верблюды с поклажей, кони с поклажей, быки с поклажей и люди с поклажей. У кого нет подводы, свое добро несет на собственной спине.

— Таков древний обычай…

— Верно. Но что же получается, согласно этому обычаю? Человек целиком и полностью оказывается зависимым от природы. Чтобы выжить, он изо всех сил старается сохранить свое частное хозяйство. Нет, настало уже время нарушить этот древний обычай, отменить его во имя лучшей жизни.

Тут Магнай решительно посмотрел в лицо Цэвэл. Глаза девушки были широко раскрыты, она трепетно внимала каждому слову своего собеседника.

— Путь к этой счастливой жизни лежит через коллективный труд. В нашем сомоне многие хозяйства уже объединились, а ваш хотон, особенно твой отец, упорно отказывается. Видно, агитатор я никудышный. Вот вы и останетесь скоро в одиночестве. Послушай, Цэвэл, ведь ты ревсомолка, почему не попробуешь переубедить отца?

Магнай замолчал в ожидании ответа. Цэвэл не знала, что сказать. Ее сбил с толку его наступательный тон. Ведь она так мечтала встретить Магная и поговорить с ним наедине. Но он, видно, совсем ею не интересуется, одно на уме у парня — агитировать аратов вступить в объединение.

— Ну, мне пора, — вздохнула она, когда молчание слишком затянулось. — А то не успею засветло догнать караван, придется мне тогда ночевать в степи под открытым небом.

Она уехала, с горечью вспоминая, что не сказала Магнаю и сотой доли того, о чем хотелось, и все невысказанное опять пришлось схоронить в тайниках сердца. Ехала, не разбирая дороги, и слезы бежали у нее по щекам.

Степная дорога кончилась, далее путь шел в гору. Первыми вступили на узкую крутую тропу тяжело груженные сарлыки. За ними вели лошадей с вьюками араты, на спинах которых тоже был груз.

— Ну, пошла! Эй, хо-хо! — то и дело раздавались понукания. Сразу же за грузовой частью каравана бежало собаки — Банхар с лохматым хвостом, веселый, проворный пес, пестрый Дойдон в широком ошейнике и еще несколько безымянных молоденьких щенков. На небольшом расстоянии от них женщины и дети, размахивая веревками, гнали впереди себя коров и телят. Позади всех расползалась по горному склону отара овец.

Дамбий уверенно шагает возле подводы. Шаг его размашист и тверд, на душе спокойно — сегодня день быка, самое благоприятное время для перекочевки. Поэтому и тревожиться не о чем. А вот паренек, что идет сзади, с опаской поглядывает на одного из быков, ему кажется, что вьюки сползают в сторону.

— Не свалится ли груз, Сонго-гуай? — на всякий случай спрашивает он у владельца быка.

Сонго с трудом поднимает голову — за спиной у него привязана огромная деревянная бадья.

— Не беспокойся, сынок, — ласково отвечает он. — Навьючить быка помогал мне Дамбий, а уж он все делает на совесть. Это верно, на Дамбия можно положиться, в мастерстве подготовить грузы для дальних перевозок нет ему равных. Дамбий — скотовод, сын, внук и правнук скотоводов. За свои сорок девять лет сколько провел он этих перекочевок. А скотоводы кочевали, бывало, четырежды в год. Случалось, к обязательным перекочевкам добавлялись вынужденные — меняли стойбища из-за гололеда и бескормицы во время засухи и других стихийных бедствий. Дети скотоводов и те с малых лет сбивали себе ноги в долгих странствиях. «Кочуй, кочуй, кочуй! Немедленно откочевывай!» — неукоснительно требовали законы земли и неба. И попробуй только ослушаться их! В один день можешь потерять все нажитое за долгую жизнь. Поэтому-то уже много столетий кочевье было неотъемлемой частью жизни скотовода.

Оставив своих, Цамба подъехал к Дамбию.

— Послушай, сосед, похоже, скоро снег пойдет, — встревоженно сказал он, показывая кнутовищем в сторону горы Хурмасту-Тэнгэр, вершина которой тонула в темных пухлых облаках.

— Возможно, только не снег, а дождь, — невозмутимо отозвался Дамбий. Он внимательно посмотрел на горную вершину и добавил: — В худшем случае дождь со снегом, но ненадолго… Бояться нам нечего, дорогой сосед.

Пробормотав что-то неразборчивое, Цамба отъехал. Ответ Дамбия несколько успокоил его. И в самом деле, было тепло и солнечно. Стоило ли беспокоиться из-за далеких облаков?

Кочевники миновали глубокую падь, и дорога снова повела их в горы. Как ни утешал себя Дамбий, что сегодня — благоприятный день, густеющие тучи над головой не хотели с этим считаться. Скоро он понял, что дождя не миновать. Прошло еще несколько напряженных минут, во время которых караван поднимался в полной тишине… И вдруг забились верблюды, замычали быки, и Дамбий с ужасом увидел, что навстречу с огромной скоростью движется полужидкая красноватая лавина. Сель! В безумном испуге быки бросились в разные стороны от дороги, и не было сейчас силы, которая могла бы их остановить. Поток обрушился на подводы Цамбы.

Катастрофа! Закричали люди, заржали лошади. В мгновение ока все смешалось — люди, животные, жидкая грязь. Детишки, ягнята и козлята нашли спасение на северном склоне горы. Оттуда им хорошо было видно все происходящее на дороге. Несколько женщин, шарахнувшись в сторону, угодили в горную речку, которая вышла из берегов, и едва выбрались живыми на бугор. Дамбий и Цамба, пытаясь спасти груз, вцепились в лошадей. Но мощный поток вышиб Дамбия из седла. Он еле успел ухватиться за конский хвост. Его голова то погружалась в воду, то показывалась на поверхности. Когда лошадь отчаянным рывком вынесла хозяина на сушу, Дамбий дышал через силу. Приподнявшись, он тщетно старался увидеть своих быков, которые везли деревянные сундуки с домашним скарбом. Цамба, который выкарабкался из потока на четвереньках, едва переведя дух, также старался отыскать своего сарлыка, который вез деревянную, на четырех ножках, укладку его жены.

Вот тебе и благоприятный день! Очевидно, на гребень горы обрушился жестокий ливень с градом, что и привело к беде. Оба мокрые, как водяные крысы, Дамбий и Цамба сошлись вместе.

— Что за мерзавец назвал тебе сегодняшний день благоприятным? — прищурив глаза, спросил Цамба. — Мы все едва не погибли. И ты хорош! До сих пор не избавился от предрассудков, дурень этакий! Все по твоей милости произошло.

Дамбий отвернулся. В самом деле, не утешения же ждать от Цамбы. А сколько еще горьких, но справедливых слов скажут ему земляки? Как же все-таки могло случиться, что с ясного неба гром грянул? Он задумался. Ну конечно, с утра были дурные предзнаменования, а Дамбий их не принял в расчет: поутру эта негодница Бадам опрокинула кувшин с молоком. Мало того, она еще чистила котел прямо на лужайке. Эти мысли родились у Дамбия из тех предрассудков, которые достались ему в наследство от его отца Туваана.

Дамбий на миг закрыл глаза, а когда снова открыл их, то увидел, как конь-трехлетка из хозяйства Цамбы, груженный запасной юртой, попав в поток, сумел освободиться от своей ноши, которую тут же унесло течением. Ох и достанется же теперь Дамбию от Цамбы! И поделом ему: не станет в следующий раз закрывать глаза на недобрые приметы.

СМЯТЕНИЕ

Давно уже земля вокруг обрядилась в белые зимние одежды. Озера и реки стали неподвижны, скованные мощным ледяным панцирем. Вода сопротивлялась долго, но в конце концов покорилась: холода — противник серьезный.

Жители с побережья реки Сайнусны-Гол обосновались на зимнике, кое-как оправившись после драматического происшествия в горах. Этот зимник обживался уже добрых два-три десятка лет. Вокруг него скопились целые горы навоза, в иных местах громоздящиеся выше юрт.

В морозы мелкий рогатый скот жмется к человеческому жилью, а когда становится и вовсе невтерпеж, овцы и козы набиваются в юрты. Лежат они смирно, вылизывая друг у друга шерсть и приглушая таким образом сосущее чувство голода.

Зимовка для семьи Дамбия началась как обычно. Из года в год члены ее по очереди выпасали крупный скот, а мелкий бродил сам по себе. Изредка проверяли, все ли верблюды и лошади целы. Иногда во время проверки обнаруживали замерзшее животное. Жалко, слов нет, но рабочих рук в хозяйстве недоставало, где уж тут уберечь каждую голову скота! Случалось, животное исчезало бесследно, и, обнаружив на гребне горы заледеневший труп, каждый хозяин думал, не его ли это скотина погибла? Распознать было трудно. Даже волки не могли добраться до мяса погибших, которые превращались на морозе в камень. Надо было дожидаться тепла. Ну, а тогда падаль становится легкой добычей, первыми за нее принимаются черви и насекомые.

Труднее всего зимовал скот, не нагулявший жира в теплое время года. Часто, не дожидаясь, пока скотина падет, ее забивали. С первыми теплыми днями, возвещавшими близкую весну, животные приносили приплод. Днем солнышко уже пригревало, однако вечером морозило, и молодняк начинал замерзать. Тогда люди брали новорожденных в юрты, где становилось так тесно, что и присесть не оставалось места. Было жарко и шумно, остро пахло мочой животных, но хозяева не жаловались, напротив, ходили радостные и веселые. Пусть плодится скот, а уж они постараются сохранить и выходить молодняк.

По таким вот издавна сложившимся законам должна была завершиться зимовка и в этом году. Однако нынешняя зима посеяла смятение в душах Дамбия, Цамбы и их земляков.

Началось с того, что в самом начале зимы из аймачного центра возвратился домой Баасан Туда-сюда. Обычно, как уже говорилось выше, он зиму жил в городе, работая по найму в разных учреждениях, а летом вкушал сладость жизни в худоне. Он и теперь в конце осени распрощался с женой и детишками до теплых дней. И вот его внезапному возвращению удивился весь хотон. На расспросы Баасан отвечал, что вернулся, мол, с важным поручением, в подробности не входил, и земляки ломали голову над его загадочным поведением. Недоумевал и Дамбий. «Наверняка, — говорил он своим домочадцам, — Баасан приехал с чем-то серьезным. Недаром он тут важной птицей расхаживает. Говорят, он служил в солидных учреждениях, вплоть до аймачного исполкома». В этих словах была известная доля правды — позже выяснилось, что Баасан и впрямь служил там в должности завхоза. Было ясно также, что Туда-сюда поднаторел в государственной службе и по части разных законов и порядков мог дать сто очков вперед самому опытному и смекалистому из своих земляков.

На другой день кое-что прояснилось. Баасан поднялся спозаранку, разбудил всех соседей и предложил им хорошенько расчистить стойбище, выложить камнями его границу. Получилось неплохо. Пока люди работали, сам организатор их коллективной деятельности покрыл свою юрту поверх войлока новенькой белой бязью. Но на этом инициатива горожанина не иссякла. Еще через день он снова созвал соседей и повел их на край стойбища, где велел выдолбить глубокую яму. Земля не поддавалась, люди бранились, но бросить работу не решались — в их понятии Баасан был городским начальником, распоряжения которого — закон. Только старая Лундэг ослушалась приказа. Она-то раньше всех догадалась, для чего роется яма. «Там будет отхожее место, вот что, — заявила она старику Сонго. — Только уж меня увольте, я не кошка ямками пользоваться». И старик вполне с ней согласился.

Приезд Баасана внес смятение в зимний распорядок жизни, когда люди ложатся спать рано, едва стемнеет, а встают поздно. Короток зимний день. Пока истопится очаг и хозяйка выгребет золу, а детишки повычистят сажу из труб да приготовят новую охапку дров на растопку, глядишь, солнце уже село за гору. Тут самое время укутаться поплотнее в меховой дэл да поиграть час-другой в кости или шашки. Это не понравилось Баасану: «Отсталые же, однако, люди живут в нашем хотоне», — сказал он себе, словно впервые увидел, как они проводят время.

Теперь самое время рассказать, почему Баасан вернулся домой, да еще принялся приобщать своих земляков к совместному труду и всяческому благоустройству. А случилось вот что. Уже не год и не два Туда-сюда возвращался на лето к семье на свежие молочные продукты да на кумыс. Осенью, когда он снова появлялся в аймачном центре, для него всякий раз находилась новая работа. Баасан побывал и курьером, и истопником, что его вполне устраивало. Но нынче его блаженству пришел конец. В аймачном исполкоме, куда он снова сунулся в поисках должности, за него принялись всерьез. Партийная ячейка, в которой Баасан состоял на учете, так проработала летуна на собрании, что от него пух и перья полетели. Вот уж действительно, говорили, на два дома человек живет: одна нога у него увязла в частной собственности, а другая пытается устоять на государственной почве. На первый взгляд он вроде бы служащий, а приглядишься — типичный мелкий хозяйчик. И такое двойственное положение по меньшей мере странно для члена партии, и, пожалуй, даже несовместимо с этим высоким званием. Он, видите ли, взял себе за правило блаженствовать все лето на лоне природы, жить за счет жены и детей. Да он просто эксплуататор, вот что! И в то время, когда по всей стране развернулось массовое кооперирование, Баасан, член партии, палец о палец не ударил для того, чтобы приобщить своих земляков к идее коллективного хозяйствования.

Сперва Баасан слушал критику вполуха, но выступавших было много, и никто не сказал о нем ни единого доброго слова. Это вселило в него сперва смутное беспокойство, которое под конец переросло в настоящую панику. Когда же последний оратор потребовал исключить его из партии за неблаговидные действия, душа Баасана ушла в пятки. Он немедленно попросил слова.

— Товарищи, ваша критика вполне справедливая, я такой и есть, — начал он, опустив голову.

— Какой же именно? — раздалось с места.

— Баасан Туда-сюда. Свою вину осознал только сейчас! До этого не нашлось никого, кто бы объяснил мне, что я живу неправильно.

— Но ты же летун, что ни год, то у тебя новая работа, — возразили ему.

— Понимаю, понимаю. Но свои недостатки я исправлю, только оставьте меня в партии. Я вернусь на родину и постараюсь сделать все, чтобы мои земляки кооперировались и изменили свою жизнь к лучшему.

— Сколько же у тебя земляков?

— Семь хозяйств.

— Из семи аилов объединения не получится.

— Не сбивайте его, товарищи, — перекрывая голоса, сказал секретарь партийной ячейки. — Семь хозяйств — это целая производственная бригада, она может присоединиться к какому-нибудь ближайшему объединению.

Такова краткая история возвращения Баасана в родной хотон. Естественно, что о ней он предпочитал не распространяться, тем более, что действительно решил приобщить своих соседей по хотону к методам социалистического хозяйствования.

Однако новоявленный энтузиаст понятия не имел, какие шаги следовало предпринять в первую очередь. Каждое утро он собирал людей в своей юрте и начинал агитировать. «Мы отстали от всего света, — говорил он. — Нам надо объединиться». «Мы не возражаем, — отвечали ему, — но с чего начинать-то?» Этот вопрос неизменно загонял Баасана в тупик, и он снова заводил свое: «Нам надо объединиться».

Однажды поутру, когда родители пошли на очередное собрание к Баасану, Цэвэл осталась дома одна. Подложив под чистый лист бумаги книгу в твердом переплете, она приготовила карандаш и задумалась. Минуту назад все казалось так просто: бери бумагу, садись и пиши письмо, тебя в этот миг никто не видит, значит, и стыдиться нечего. Отчего же в таком случае смуглое, миловидное лицо девушки залил яркий румянец? Ну как же — она решила написать Магнаю, все ему объяснить…

Неделю назад Баасан втянул Цэвэл в одно дело, которое обернулось не так, как хотела того девушка.

Под вечер того дня с неба сыпался густой пушистый снег, и на сердце у Цэвэл было грустно. Как и сегодня, она была одна в юрте. «Хотя бы агитатор наш заглянул, — подумала девушка о Магнае. — За весь месяц ни разу не удосужился навестить родной хотон».

— Ну и погодка! — внезапно появившись на пороге, прогудел Баасан и зябко потер руки.

— Проходите, пожалуйста, — вежливо пригласила вошедшего Цэвэл. — Какие в мире новости? Жаль, нет у нас радиоприемника. Я, правда, заказала его в аймачном центре, но раньше весны его, видно, не получишь. Живем как в глухом лесу. Вот и агитатор наш давно не показывается. Наверняка боится трудной дороги.

— Кто у нас агитатор? — поинтересовался Баасан. — А-а, Магнай, я уж было запамятовал. Надо ему хорошенько напомнить.

Девушке стало не по себе — ей хотелось только одного — повидаться с Магнаем, а получалось так, будто она на него пожаловалась.

Баасан задумался. И впрямь, хорошо было бы, окажись тут агитатор. Уж он объяснил бы людям, что к чему, тогда и Баасану не пришлось бы ломать себе голову над тем, как растолковать идею коллективизации.

— Правда, пригласите его! — с неожиданным чувством попросила вдруг Цэвэл.

— Сделаем, сестренка, вот что: я напишу письмо, а ты его подпишешь — «скотоводка Цэвэл». Это подействует сильнее.

Цэвэл кивнула в знак согласия. Если, получив письмо, Магнай появится здесь, она готова подписать что угодно. Да и что в этом особенного? Никто не знает, что она любит Магная, в том числе и он сам… А ей хочется послушать о событиях в стране и за рубежом.

Баасан написал письмо, она прочитала его, не особенно вникая в смысл, только б, не дай бог, он не заметил, как она волнуется, и поставила свою подпись. Баасан тут же запечатал письмо и отослал с нарочным в сомонный центр.

Прошла неделя. Агитатора все не было. И вот Цэвэл мусолила в одиночестве карандаш, не решаясь начертать имя Магная на бумаге. Залаяли собаки. Она встала, приоткрыла дверь и выглянула — к хотону издалека приближался всадник. В последние дни она уже много раз обманывалась в своих ожиданиях и теперь, не разглядев как следует верхового, сердито захлопнула дверь. А еще говорят, любимый чувствует, когда его ждут… Да разве можно ждать постояннее и вернее, чем поджидала Магная Цэвэл? Ждала со всей силой своей первой любви, ждала во сне и наяву. А он и не чувствует, как в маленькой юрте на заснеженном зимнике высоко в горах тоскует по нему сердце девушки. Хорошо бы стать сказочной невидимкой, слетать к милому на волшебном посохе, шепнуть ему: «Дочь Дамбия с побережья реки Сайнусны-Гол полюбила тебя всем сердцем. Ты для нее — единственный в мире, самый лучший, самый близкий человек. Это для тебя она украдкой от посторонних глаз вышивает цветным шелком нарядный кисет». Или нет, пожалуй, надо сказать иначе: «Где твои глаза, Магнай? Девушка по тебе сохнет, а тебе и горя мало. Больше года прошло с той встречи, как впервые почувствовало ее сердце сладкую тревогу. Приглядись же повнимательней к Цэвэл, дочери Дамбия, может статься, и ты полюбишь ее».

От этих мыслей Цэвэл становилась храбрее, и мечты уносили ее в далекие дали… Вот Магнай узнаёт о ее чувстве и сам проникается к ней любовью. Молодые люди объясняются, потом играют свадьбу в новой белой юрте, красивой и просторной. Вот Цэвэл своими руками настилает крышу из белоснежного войлока. А потом — потом она держит на руках крошечное существо, каждая черта которого — повторение отца, Магная.

«Я, кажется, письмо собиралась писать, — спохватилась Цэвэл. — Конечно, конечно… Так, а с чего начать? Я ведь никогда не писала писем молодым людям». Взгляд девушки случайно упал на конверт, заткнутый между стропилами и войлоком. И она потянулась за ним. От кого это отец получил письмо? Ах, вот оно что! Это пишет их дальний родственник. Что ж, Цэвэл возьмет это послание за образчик. Старательно подражая ему, девушка начала было перечислять небогатые события своей жизни, перечитала написанное и почувствовала, как от собственных строк повеяло скукой. Она отложила в сторону чужое письмо. Она напишет по-своему, как сумеет. Но где найти слова, чтобы выразили всю глубину ее чувства? Может, поискать в книгах?

— Эй, хозяева, собак придержите! — послышалось вдруг за дверью. О, небо, да это же голос Магная! Цэвэл сорвалась с места и бросилась из юрты. Уж не почудилось ли ей? Нет, не почудилось, перед нею и в самом деле был Магнай. Он соскочил с коня, поздоровался и с широкой улыбкой добавил: — Баговый агитатор Магнай по вашему вызову явился!

«По вашему вызову!» Эти чудесные слова звучали у Цэвэл в ушах, когда она глядела, как Магнай отворяет дверь в ее юрту, когда она торопливо вносила в юрту сухой аргал и растапливала печурку.

В юрте Магнаю тут же попался на глаза чистый лист бумаги, на нем в самом верху была всего одна строчка: «Хотела бы я сказать слова, чистые как снег, твердые, как скала, длинные, как реки…»

— Ты написала? — удивился он. — Кому же предназначены эти замечательные слова? А, понимаю, личная тайна, прости, что прочитал.

Красная, как мак, Цэвэл бросилась к листку и разорвала его в клочья.

— Прости, — еще раз повторил Магнай. — Прости, что вмешался куда не следует… А начало у письма замечательное, жаль, что ты разорвала листок… Дорого бы я дал, чтобы узнать, кто получит от тебя письмецо. — «Тебе оно предназначалось, только тебе, догадайся же, дорогой», — мысленно отвечала ему Цэвэл, но Магнай не догадался. Стиснув зубы, девушка подбрасывала топливо в горящий очаг.

— Ладно, шутки в сторону! Ты, я гляжу, мастерица писать письма. Наша областная газета с твоей легкой руки прославила меня как плохого агитатора. Ты бы лично меня покритиковала, а то сразу в газету пишешь. — Магнай расстегнул кожаную сумку и протянул девушке газету. — Вот, полюбуйся! Там, на второй странице, заметка под рубрикой «Письма трудящихся».

Понятно, это Баасан постарался… Не в сомонный центр отправил он письмо Цэвэл, а прямо в аймак, в редакцию газеты. Такой оборот дела удивил Цэвэл. Но содержание письма осталось почти неизменным, если не считать, что его немного сократили.

— Я не хотела, чтоб письмо было напечатано, — попыталась оправдаться девушка. — Ты не сердись, пожалуйста.

— С чего ты вообразила, что я сержусь? — удивился Магнай. — Ты правильно написала: араты, что живут у реки Сайнусны-Гол, оказались отрезанными от всего мира на своей дальней зимовке. И агитатор месяцами к ним носу не кажет. Тоже верно. Так о чем же тебе хотелось послушать, обитательница берегов Сайнусны-Гол?

Она не ответила. Подвел ее Баасан! Вот и верь после этого человеку! Получилось неловко — она ославила Магная на всю округу, он ей этого ни за что не простит.

Она присела у печки — ее жерло было забито аргалом. Цэвэл явно перестаралась. Огонь уже начал задыхаться. Она встала на колени и стала раздувать. Горький дым валил из дверцы, и, наверное, поэтому слезы застлали Цэвэл глаза. Она боялась смотреть на Магная. Неужто теперь все кончено? Наверняка! Разве можно любить девушку, которая критикует тебя на страницах печати?

Неизвестно, как завершилось бы это свидание, которого с таким нетерпением ждала Цэвэл, если бы ее не выручили соседи. Узнав о приезде агитатора, они один за другим потянулись в юрту Дамбия. Магнай аккуратно сложил газету и спрятал в сумку.

— Все собрались? Можно начинать? — спросил он просто.

Парень добросовестно выполнял задание, полученное от багового председателя вместе с крепким нагоняем. Это у него называлось: действовать по следам критики скотоводки Цэвэл. Магнай рассказывал о текущем моменте, отвечал на многочисленные вопросы аратов, раздавал им свежие газеты. Тем временем в хотон прибыл еще один человек с двумя верблюдами.

— Это кинопередвижка из сомонного центра, — объявил Магнай. — А с ней — киномеханик. Он покажет вам интересную картину. По моей просьбе, — скромно добавил он.

Новость была встречена с нескрываемым восторгом. Одна Цэвэл чувствовала себя по-прежнему неловко и постаралась укрыться за чужие спины, когда вновь прибывший киномеханик, парень разбитной и веселый, после первого же знакомства объявил, что может всех сфотографировать, а коли у кого нет денег, он может получить за труд натурой.

Охотников увековечить себя на бумаге нашлось, как и следовало ожидать в глуши, немало. Но Баасан и тут вмешался. Зачем сниматься поодиночке, не лучше ли всем вместе? Все согласились, кроме старой чавганцы Лундэг. Она вообще отказалась фотографироваться и поплелась домой. Кому, в самом деле, нужна ее фотография? Кажется, за последние двадцать лет карточка ее нигде не понадобилась.

Два дня агитатор провел в хотоне, и все это время там царил настоящий праздник. Баасан видел в том свою заслугу: не отправь он письмо за подписью Цэвэл в газету, ничего бы не было — ни кино, ни интересных разговоров, ни свежих газет. Улучив момент, он завел с Магнаем такую беседу:

— Мы хотели бы создать объединение. Правда, хозяин одного из аилов отказывается, зато остальные шесть согласны. Как вы на это смотрите, товарищ агитатор, можем мы создать свое коллективное хозяйство?

— Дело ваше верное. А с тем, кто отказывается, вы разговаривали? Пробовали убедить его не оставаться в стороне от общего дела?

— Говорил, да все без толку.

— Верно, от одних разговоров пользы мало, — согласился Магнай. Немного подумав, посоветовал: — Вам надо на деле доказать преимущества коллективного труда, тогда люди сами в объединение потянутся. Живое дело — вот самый убедительный аргумент. Значит так — попробуйте распределить между семьями все основные работы…

Долгое время еще разговаривал Магнай с Баасаном. Агитатор сказал, что по весне, если будет на то согласие хотонцев, они могут стать членами объединения, которое создано по соседству.

Все время, которое Магнай провел в хотоне, он был занят по горло и лишь перед самым отъездом забежал к Цэвэл попрощаться.

— Ты правильно меня раскритиковала, я теперь буду часто к вам приезжать. Кстати, письмо-то ты написала? Можешь со мной отослать. Не бойся, не потеряю, спрячу его в сумку, а в сомоне собственноручно сдам на почту.

В ответ на его чистосердечное предложение Цэвэл только головой покачала. Ее волнение выдавали руки, нетерпеливо теребившие кончик косы. «Некому мне писать, кроме тебя. Можешь ты это понять?» Так стучало ее сердечко. Но губы не разжались, чтобы выдать самое заветное.

— Ты, может быть, думаешь, я прочитаю? — спросил Магнай. — Зря, тайна переписки у нас охраняется законом. Возможно, ты права, не доверяя мне, хотя в своих беседах чужие тайны я никогда не раскрываю.

Цэвэл вышла его проводить. Юноша легко вскочил в седло.

— Будь здорова, до скорой встречи! — сказал он весело, но глаза у него были грустные. Натянув поводья, он оглянулся. Цэвэл стояла в дверях юрты, приложив к губам ладонь, словно стараясь сдержать крик. «Да что это с ней?» — подумал Магнай.

ИДЕЯ РАЗВИВАЕТСЯ

После отъезда агитатора Баасан развернулся во всю ширь. Первым делом он настоял на строгом распределении трудовых обязанностей между жителями хотона, словно все они уже стали членами объединения. Дамбию поручили ухаживать за всеми верблюдами. Старому Пилу — подметать стойбище, расчищать снег и вывозить мусор. Цамба стал пасти скот, в основном коров и быков. Загд и Ванчиг — мелкий рогатый скот. Сам Баасан решил заготовлять на всех топливо.

Каждый невольно стремился показать другим, на что он способен, и вкладывал в порученное ему дело все свое умение и сноровку. Один только Цамба поначалу выказал явное неудовольствие — теперь у него совсем не остается времени на то, чтобы всласть посидеть после обеда за игрой в кости. Но постепенно и Цамба перестал ерепениться, заметив, что земляки начинают на него подозрительно коситься.

Остальные помалкивали, хотя предприятие, затеянное Баасаном, казалось им в диковинку. Но общее дело мало-помалу начало рождать у людей и общие мысли. «Ну и работенку мне подыскали, не обрадуешься, — с обидой думал про себя старый Пил, проворно орудуя метлой с наполовину вылезшими прутьями. — С какой стати я обязан за всеми грязь подчищать? Но если хорошенько поразмыслить, другие пасут мой скот и заготовляют для нас со старухой топливо. Так что, похоже, я не внакладе».

Тот же Цамба, поначалу уверовавший, что его превратили в настоящего батрака, обязанность которого — гнуть спину на всех, в том числе на завзятого лежебоку и лодыря Загда (это казалось особенно обидным), постепенно смекнул: ведь тот же Загд теперь гоняет его овец на пастбище и обратно, а их у богача Цамбы побольше, чем у всех остальных хотонцев, вместе взятых.

Итак, почти у всех жителей хотона, за которых так ретиво взялся Баасан, в конце концов мысли сошлись на одном — работать сообща, объединившись, куда выгоднее и легче, чем вести единоличное хозяйство в одиночку. Да если еще разумно распределить обязанности внутри маленького коллектива, то и совсем хорошо. Один только упрямец Дамбий считал иначе.

Протест возник в его душе после того случая, когда из общего стада верблюдов исчезли два крупных здоровых самца, принадлежащих Цамбе.

Прошло несколько дней, верблюды не объявлялись. Делать нечего, надо было Дамбию отправляться на розыски. В то утро, когда предстояло это сделать, Дамбий проснулся затемно и, чтобы не разбудить жену, долго лежал, стараясь не шевелиться.

В нем живут и постоянно борются друг с другом два совершенно разных человека. Первый умница и добряк, его произвели на свет хорошие люди, неутомимые труженики. Его противник — человек жестокий, неуступчивый, денно и нощно помышляющий о своем добре — как его сберечь да приумножить. Этот Дамбий силен, хотя простым глазом и невидим, ибо сотворила его пресловутая частная собственность — отара овец, немного другого скота, да сундук с имуществом. В постоянном споре этих двух разных Дамбиев первый чаще всего терпит поражение.

Итак, лежит себе Дамбий на кровати под затейливо выстеганным женой теплым одеялом, уставился в потолок и предается безмолвному негодованию. «С какой стати ты должен бегать за верблюдами богача Цамбы? Пока отыщется пропажа, своих коней загонишь. Да еще присматривай за верблюдом-кастратом старухи Лундэг. А какая тебе от того польза? Никакой», — обращается второй Дамбий к первому. «Погоди, приятель, — урезонивает первый. — Все ли так беспросветно? Кто пасет твоих овец и коров? Кто заботится, чтобы у тебя было вдоволь топлива для очага? Цамба, Ванчиг и Загд! Да еще Баасан. Та же Лундэг отлично вычинила твои гутулы. Полюбуйся еще раз, они стоят у твоей кровати. Выходит, ты работаешь на людей не впустую».

Так вот и спорит Дамбий сам с собой, а между тем наступило утро и в незапертую дверь ввалился Баасан. Вот уж кому тоже не спится.

— Чего тебе спозаранку не сидится дома? — не слишком-то приветливо встретил хозяин соседа. Но Баасан и ухом не повел.

— Дело к тебе есть, Дамбий. Собираюсь ехать в город, чтобы объявить где следует, что мы вступаем в объединение. Надеюсь, ты вступаешь?

— Гм… Как все, так и… — он не договорил. Второй Дамбий властно повелевал первому соблюдать осторожность и не давать опрометчивых обещаний. — Конечно, если теперешнее наше житье назвать объединением, стоит подумать.

— И все-таки? — настаивал Баасан.

— Со вступлением повременю, пожалуй. — Он сказал это таким тоном, что Баасан, не терявший надежду уговорить его, сразу прекратил разговор на эту тему. «Странный человек ты, Дамбий, — мысленно сказал он хозяину. — Тебе бы только другим палки в колеса ставить».

Но давно ли Баасан был ничем не лучше Дамбия? Небось и сейчас жил бы на два дома, если бы не взялась за него партийная ячейка. Стараясь выполнить свое обязательство — вовлечь аратов в объединение, Баасан незаметно и сам увлекся этой идеей, свыкся с ней, и ему теперь казалось странным, что не он сам до нее додумался. Впрочем, не обошлось здесь и без примеси тщеславия — Баасан надеялся присоединить к своему хотону еще несколько соседних аилов, кочующих за ближними горами. В таком случае он прославится как создатель коллективного хозяйства и, глядишь, его изберут председателем объединения. С такой должностью он справится, опыт хозяйственной работы у него есть, работал же Баасан некоторое время завхозом. Правда, аилы, что кочуют за скалой Шонтон-Хад, слышно, собираются сами объединиться. Надо их опередить, чтобы не жители побережья реки Сайнусны-Гол к ним потом влились, а наоборот.

Обескураженный отказом Дамбия, Баасан вернулся домой. Впрочем, огорчался он недолго. Вскоре мысли его приняли иное, более приятное направление. Как следует назвать будущее объединение? «Искра Алтая» или «Из искры возгорится пламя»? Надо бы подыскать хорошее литературное название — «Утренняя заря» или, скажем, «Как закалялась сталь». Это название книги. А кто же ее написал? Ага, вспомнил — Николай Островский. Но, может быть, для объединения подойдет название попроще? Это дело следует хорошенько обмозговать. В конце концов, проблема не в названии. Интересно, когда же выбирают председателя? Вероятно, уже после создания кооперативного хозяйства, на общем собрании. Аймачный комитет партии и другие руководящие инстанции должны учесть опыт работы Баасана в государственных учреждениях, где она всегда была связана с решением больших ли, малых ли — какая разница! — хозяйственных вопросов, и поддержать его кандидатуру. Конечно, теперь и речи не может быть о том, чтобы исключить Баасана из партии. В случае чего свой же коллектив за него и вступится. Одни напишут в аймком партии, другие — в ревизионную комиссию, отстоят своего председателя. Когда же прибудет из города большое начальство, Баасан станет показывать ему свое крупное объединение, в котором будет состоять не менее семисот аилов, и скромно скажет: «А ведь начинали мы всего семью аилами…» Нет, не семью, а шестью, ведь Дамбий заупрямился. Может, он еще передумает? А что, если Баасана не изберут председателем? Ну что ж, кручиниться он не станет, сам понимает — не хватает ему образования, да и культура, надо признаться, не на должном уровне. Но как бы там ни было, следует срочно известить власти, что его земляки, им, Баасаном, сагитированные, готовы вступить в объединение. И он решил действовать дальше.

Баасан велел всем собраться в юрте у Цамбы. Араты пришли все как один: несмотря на то, что последнее время над ним подтрунивали и звали «Баасан-объединение», в глазах земляков он по-прежнему оставался официальным лицом, представителем городских властей.

— Я вот по какому поводу собрал вас, — начал Баасан и вдруг замолчал, ибо заметил рядом на столике тарелку с топлеными пенками, до которых был большой охотник. Он тотчас сунул в рот здоровый кусище. Говорить с набитым ртом было неловко, и Баасан торопливо зачавкал, оглядывая тем временем присутствующих.

Вот сидит Цамба, с невозмутимым лицом, как у бронзового божка, что красуется в юрте на самом верхнем сундуке. Цамба старательно выколачивает в кулак свою трубку с длинным, чуть ли не в целую пядь, мундштуком. Трубка эта — гордость владельца, стоит дорого. Такая по карману лишь весьма состоятельному человеку.

Рядом с Цамбой, напоминающим жирного тарбагана в осеннюю пору, старый Пил кажется совсем тщедушным. С нескрываемым удовольствием втягивает он носом зеленый нюхательный табак. И как только пряная ароматная пыльца начинает щекотать слизистую оболочку, Пил громко и от души чихает на всю юрту.

Крутолобый, угрюмоватый Дамбий, сцепив на животе крепкие заскорузлые руки, задумался, уставившись прямо перед собой в одну точку.

«Думай, думай, — мысленно советует ему Баасан. — Авось надумаешь не откалываться от земляков, не портить мне погоду».

Дожевав и небрежно обтерев губы, Баасан торжественно продолжил свою обдуманную речь, которую сам же вдруг и прервал в угоду собственному чревоугодию:

— В единстве — великая сила. Мы теперь стали братьями. Сейчас я по вашему поручению отбываю в сомонный центр, а там и прямо в аймак — доложить, что мы создаем, на добровольных, разумеется, началах, свое коллективное хозяйство. Можно мне упомянуть, что ваш Баасан для этого немало постарался? Вопросы будут?

Вопросы были.

— Разве из одного хотона получится настоящее объединение?

— Пришлют ли из центра знающих людей, которые помогли бы нам хозяйство наладить? Не наделать бы ошибок, как тогда, в тридцатые годы.

— Знаете что, друзья мои, — оттопырил нижнюю губу Баасан, — нынче по указке сверху вступать в объединение никого не неволят. Но если сами араты выступят с такой инициативой, партия и государство их поддержат. Только зачем же нам человек из города? Разве среди нас не найдется достойного возглавить объединение?

Баасан, ожидавший поддержки собственной кандидатуры на пост председателя, немного удивился, что араты пропустили мимо ушей его вопрос. Ответом ему было общее молчание. Потом вдруг раздался дребезжащий голосок старого Пила:

— Так ты, Баасан, поспрошай в городе-то насчет дельного человека, ладно?

— Хорошо, спрошу, — скучным голосом ответил Баасан.

— Ну вот и ладно, — прошамкала старуха Лундэг, зябко кутаясь в ветхий, выцветший дэл из дешевенькой ткани. — Ты уж в городе-то похлопочи за нас, сынок.

«Вот старая карга, — сердито подумал Баасан. — Совсем ослепла, что ли? Чем я-то ей плох?» Реденькие брови на его опечаленном лице недоуменно полезли вверх.

— Что ж, тогда я поехал…

— Погоди, Баасан. Что же это за объединение такое из семи хозяйств? — заявил Цамба. Кое-кто из мужчин поддержал его.

— А мы присоединим к нему аилы, что кочуют по ту сторону Шонтон-Хад, Остроконечной скалы, — возразил Баасан.

— С какой стати? Кому захочется иметь дело с их горлопаном Чунгом? Или, скажем, Довин — тоже скандалист известный. Они с женами-то своими поладить не могут, а ты надумал хозяйствовать с ними сообща.

— Людей можно перевоспитать, — важно ответил Баасан. Он уже держал наготове исписанный лист бумаги, который извлек из старенькой потертой планшетки. Немного поколебавшись, положил его на стол и обеими руками взъерошил давно не стриженные, уже тронутые первой сединой, но еще густые волосы.

— От вашего имени, товарищи, я составил этот документ. Сейчас я его зачитаю. И всякий, кто с ним согласен, пусть поставит под этим документом свою подпись.

«Араты пятого бага Наран-сомона Гоби-Алтайского аймака, руководимые своим земляком Баасаном, желают создать объединение на основе сознательности и добровольности».

Ниже были перечислены полные имена аратов: Лочингийн Баасан, Онийн Цамба, Тувааны Дамбий, Бутачийн Пил, Бямбын Загд, Лувсангийн Ванчиг, Лоопойн Лундэг.

— Начинаем подписывать. Чур, я первый! — воскликнул Баасан. Он тщательно вывел свое имя, отодвинул бумагу, дважды проверил написанное и только тогда передал карандаш другому. Подписали все, кроме Дамбия и Цамбы.

— Объясните товарищам, почему отказываетесь, — попросил Баасан, не ожидавший, что вроде бы согласный со всем, что он говорил, Цамба пойдет на попятный.

— Я колеблюсь, — пробасил Цамба.

— Вы хорошенько подумали?

— Чего мне думать-то? Как я понял, в объединение вступают добровольно, а не из-под палки. Если не вступлю, мне за это ничего не будет.

— Да вы с Дамбием два сапога пара! — огорчился Баасан. — Несознательные вы, товарищи. Даже старуха Лундэг вас обоих здесь перещеголяла. Впрочем, я не прав. Вы отказываетесь вполне сознательно, и я скажу об этом, где следует.

— Говори, говори. Только дурного умысла у нас нет. Сейчас соблюдается принцип добровольности, так в чем нас можно обвинить?

— Ладно, — махнул рукой Баасан. — Послушаем, что вы запоете, когда останетесь в одиночестве.

Покуда Баасан ездил в сомонный центр, в хотон Цамбы приехал посланец от аилов, кочующих по ту сторону скалы Шонтон-Хад. Послушать его араты опять собрались у Цамбы.

— Наши аилы, — сказал гость, — вместе с частью дворов, что кочуют на склоне западных гор, создают объединение. Скоро к нам приедут представители из аймака, чтобы помочь организовать ведение коллективного хозяйства. Вот мы и подумали: не сочтете ли вы себя обойденными, если останетесь в стороне от этого дела? Присоединяйтесь к нам, мы рады будем.

— Наш Баасан только что поехал в сомонный центр, чтобы зарегистрировать наше собственное объединение, — ответили гостю. Тот недоверчиво улыбнулся:

— Семь хозяйств — разве это объединение? Если хотите работать в коллективном хозяйстве, вливайтесь в наше объединение, иначе за бортом останетесь, не разрешат вам таким малым числом в отдельное хозяйство выделяться.

Разговор продолжался осторожно, араты старались выяснить все, что их интересовало: сколько хозяйств объединилось, сколько отказалось. Они узнали, что соседи создали довольно крупное хозяйство, в него вошли сто аилов, и только один хотон предпочел остаться в стороне.

— Ну, записывать вас? — спросил гость.

— Давай пиши, — подал голос торговец Ванчиг после продолжительного общего молчания. Его примеру последовали остальные, но Цамба с Дамбием и тут воздержались.

ОТСТАВШИЕ

Зима еще держалась крепко, но солнце все дольше пригревало землю, и вот появились на горных склонах первые плешины, одуряюще запахло оттаявшей прошлогодней полынью и растущей прямо из-под снега заячьей травой. Чудесный, неповторимый запах! Он бывает только весной. Из года в год, из века в век возвещает он пробуждение природы. По утрам, иногда до самого полудня, подымается от земли голубоватый влажный парок. И хотя до прихода настоящего тепла здесь, в Гоби, еще далеко, соседи Дамбия по хотону снялись с места и отбыли на весенние пастбища сразу же после цаган-сара. Подбил их на раннюю перекочевку все тот же неугомонный Баасан. До аймачного центра он тогда не доехал — уже в сомоне ему разъяснили, что лучше будет, если он и его земляки присоединятся к ближайшим соседям вместо того, чтобы создавать самостоятельное хозяйство.

Итак, великие замыслы Баасана рассыпались в пух и прах. Теперь нечего было и мечтать, что его поставят руководить объединением. Люди вокруг говорили, что на такую работу государство посылает людей с образованием. А какое у Баасана образование? Однако чем черт не шутит. А вдруг все-таки его назначат как активиста. И он с удвоенной энергией принялся трудиться на ниве коллективизации. В последнюю минуту перед тем, как хотон снялся с места, неожиданно сошел с, казалось бы, твердых позиций Цамба — он поедет со всеми. Этого следовало ожидать — одному Цамбе, даже если все его чада и домочадцы будут работать от зари до зари, со своим хозяйством не управиться. А земляки помогут.

Но сломить упрямство Дамбия, несмотря на уговоры жены и дочери, не удалось. Дамбий был глух и слеп. Он желает кочевать сам по себе, и баста!

Дамбий, надо отдать ему должное, умеет выбрать для весеннего пастбища самое подходящее место. И выгоны с густым травостоем приглядит, и вода неподалеку будет. Даже пронзительные ветры, так часто случающиеся в Гоби, на выбранном участке словно бы и не заставляют людей и животных дрожать от холода.

Дело это непростое, особенно в горах, где расположено большинство весенних пастбищ. Здесь в глубоких распадках и ущельях до самого лета, а то и круглый год льдисто поблескивает слежавшийся снег. Да и погода в этих краях чаще всего неустойчивая, полная капризов и всяческих неожиданностей. Ей ничего не стоит, например, в ласковый весенний денек, понуждающий забыть о всякой осторожности даже бывалых скотоводов, разразиться снежной вьюгой или крупным, губительным градом. А как часто сели сметают в горах все живое на своем пути! Страшен скотоводу и его другой извечный неприятель — волк. Отощавший за зиму зверь наглеет, и тут уж держи ухо востро, иначе вмиг не досчитаешься глупого ягненка или приотставшей от отары молоденькой ярочки. Вот и старается хозяин и облюбовывает на весну стойбище, такие места, где в случае необходимости может укрыться скот. Как всегда, Дамбий выбрал себе весеннюю стоянку — лучше не придумаешь.

В его хозяйстве царит оживление — от скота получен хороший приплод. Теперь все семейство — сам Дамбий, жена его Бадам и дочка Цэвэл озабочены тем, как сохранить и вырастить молодняк без потерь. Рабочих рук в хозяйстве не хватает. Сам хозяин присматривает за коровами и лошадьми. Бадам занята дойкой отелившихся коров, а Цэвэл так загружена работой по уходу за молодняком, что выпасать отару, например, некому, и овцы пасутся без всякого надзора. Раньше, когда семья жила в хотоне рядом с другими аилами, всегда находилась возможность объединиться и пасти скот вместе или по очереди. А теперь даже старухи Лундэг под рукой нет. Вечерами, когда Дамбий валится с ног от усталости, внутренний голос нет-нет и шепнет ему, что, дескать, зря он, опытный скотовод, оторвался от своих, на что Дамбий возражает, что такая жизнь все-таки лучше, чем в объединении, куда пришлось бы сдать свое добро, нажитое с неимоверным трудом, и наблюдать, как тянутся к нему жадные руки разных бездельников.

Когда окотились последние овцы и козы, Дамбий вздохнул с облегчением. Но отдыхать было рано, предстояло холостить скот. Дамбий и прежде замечал, что последние годы в его хозяйстве молодняк рождается все чаще мужского пола. И это огорчало его: конечно, куда выгоднее иметь больше маток, тогда прирост стада происходит быстрее. Подсчитывая ягнят и козлят, которых предстояло кастрировать, Дамбий угрюмо хмурился. На память ему пришла прошлая осень. Араты согнали тогда весь скот для этой операции на краю хотона. Прямо на земле разостлали войлочные коврики, выставили на них угощенье и, по старому обычаю, дабы все прошло благополучно, приношение богам — зерно в чашках, молоко в ведрах. Некая толика этого приношения перепадала мычащему и блеющему племени.

Считалось, что у Дамбия легкая рука, его то и дело просили подсобить, и он важно восседал на своем войлоке, натачивая маленький нож, и без того острый, как лезвие бритвы. Ему подносили ягненка, и орудие его справлялось с задачей в мгновение ока, и было при этом, как говорилось в благопожелании, быстрее стрелы, легче пера.

Нынче же Дамбий все будет делать в одиночку, и на душе у него скребли кошки…

Дамбий заканчивал работу, когда на окраине его стойбища появились сарлыки с грузом. Уже по укладке Дамбий сразу догадался, кто решил стать его соседом, облюбовав, как и он, это место для весенней стоянки. Первого сарлыка тянул на поводу ехавший перед ним всадник в коричневом шелковом дэле. «Куда несет нечистая сила этого скандального Лувсанпэрэнлэя, — сердито подумал Дамбий, — вот уж, как говорится, послал бог соседушку, хуже некуда». К Дамбию пришла жена.

— Ты выбрал для отары нового барана-производителя, а старого не охолостил, — напомнила она. Значит, снова Дамбию приниматься за дело. Он про себя порадовался небольшой отсрочке — нельзя ему оторваться от работы, чтобы немедленно приветствовать нового соседа. Однако жаль было холостить старика, который несколько лет был хозяином отары. Да ничего не поделаешь — два производителя в одном стаде не уживаются. Дамбий на миг смутился, когда, схватив барана за крутые рога, заметил, как из зеленых глаз животного выкатилось две слезы. Или это только почудилось Дамбию? Взяв себя в руки, он взмахнул ножом и разом превратил самца в валуха.

Когда Дамбий выпрямился, семейство Лувсанпэрэнлэя деловито ставило юрту. Как ни огорчило его появление соседей, он решил, что пренебрегать обычаем нельзя, и подошел приветствовать прибывших.

— Да получится у вас юрта правильная, стройная! — вежливо пожелал он хозяевам.

— Да исполнится ваше благопожелание! — живо откликнулась супруга Лувсанпэрэнлэя. Ее муж ничего не сказал в ответ — для этого он казался слишком занятым и смотрел вверх, прикидывая, хорошо ли подогнаны уни возле дымового отверстия. Однако на лице у него было написано: «Нет чтобы раньше подойти да помочь! А теперь, когда юрта вышла приплюснутой, явился насмешничать!»

Тем временем домочадцы его продолжали устраиваться на новом месте. Прежде всего в юрту внесли высокие деревянные сундуки и поставили в глубине, против входа — один большой сундук на другой, а между ними еще один — плоский, изъеденный временем. Неизвестно, как он выносил лежащую на нем тяжесть. Объем среднего сундука вроде бы невелик, однако в нем хранятся все семейные ценности. Внутри аккуратнейшим образом сложена целая сотня маленьких хадаков. По старому поверью именно это число длинных полосок шелковой ткани обеспечивает их владельцу полное благоденствие. Кроме хадаков в сундуке лежит кожаный недоуздок и веревка — символ устойчивого скотоводческого хозяйства. Есть там и еще одно сокровище — бутылка водки с длинным узким горлышком. Ее ни разу не открывали после сотворения мира, поэтому неизвестно, водка ли там на самом деле или просто затхлая водица.

Справа в юрте приспособлено несколько планок, чтобы вешать одежду, конские путы. Ниже прилажены две подставки из тамариска, на одной из них красуется серебряная уздечка. Тут же на земле поставлен вместительный металлический сосуд для кумыса.

Слева в юрте стоят кровати. Некогда украшавшие их спинки золоченые и серебряные узоры поблекли и кое-где истерлись до основания. На кроватях — груды рабочих дэлов, забрызганных молоком и бульоном, с нашитыми у воротов простыми латунными пуговицами.

В ногах у самой широкой кровати (на ней почивает сам хозяин) установлены два деревянных ящика, один на другом, так что получилось подобие шкафа. В нижнем отделении Бэгзлхам, супруга Лувсанпэрэнлэя, держит разные мелочи для рукоделия — нитки, иголки, клей, подметки и войлочные заготовки для гутулов. В верхнее отделение составляется посуда: чашки, стаканы; тут же и сетка для сбора меда, сушеный творог в маленьких мешочках. Рядом со шкафом — нагромождение тазов, котлов и чайников. Вот, собственно, и все. Сколько раз в году ни перекочует Лувсанпэрэнлэй, столько раз вещи с завидным постоянством водворяются на свои строго заведенные места.

Но вот семья управилась с расстановкой домашнего скарба, и Бэгзлхам приготовилась стряпать. В это время пригнали задержавшийся в пути скот. Лувсанпэрэнлэй покосился на Дамбия и вроде бы только теперь его заметил.

— Ах, Дамбий, — ласково произнес он, — будь другом, заколи нам овцу, сам я нынче здорово уходился. А ты, жена, укажи ему которую.

Бэгзлхам, устроившаяся у очага, встрепенулась было, но с места не сдвинулась.

— Какие еще указания! Знаешь что, Дамбий, выбери любого барашка в конце отары. Я пошла бы с тобой, да мне несподручно.

Никакого особо симпатичного барашка Дамбий не обнаружил и остановил свой выбор на лысом баране со звездочкой на лбу. Он отвел его за юрту и зарезал, и лишь после этого, пуская кровь, с ужасом обнаружил на шее у барана плетеный ошейник. Неужто он заколол барана — хранителя стада? Так оно и есть! Значит, быть беде. Лувсанпэрэнлэй сроду ему этого не простит, да еще порчу наведет на все хозяйство Дамбия. Нельзя ли что-нибудь предпринять?

Дамбий с опаской осмотрелся. Ни души. Мысль у него лихорадочно работала. Надо отрезать голову и ноги, сбегать домой, заколоть свою овцу и подложить… Он принялся выполнять задуманное. Пот градом катился по лицу, руки дрожали. Внезапно рядом раздался голос Бэгзлхам.

— Хорошо, Дамбий, ступай теперь в юрту, ты свое дело сделал.

— Сейчас, сейчас, — растерянно пробормотал Дамбий, чувствуя, что от беды не уйти. Действительно, не успел он и шагу ступить, как появился Лувсанпэрэнлэй.

— Давай, я сам дальше. — Он наклонился над животным и вдруг глухо вскрикнул:

— Что ты наделал?

— Я — что… Мне сказано: выбрать посимпатичней барашка, ну мне и приглянулся вот этот.

От злости у Лувсанпэрэнлэя на глазах слезы выступили.

— Чтоб ты высох на корню вместе с дэлом и гутулами, — принялся он костить Дамбия. — Зарезать хранителя стада! Что теперь будет с нами? Ты, негодница, указала Дамбию на этого барана?

— Успокойся, приятель, тут уж моя вина, — буркнул Дамбий, приходя в себя. — Видит бог, я не нарочно. Отдам тебе любую овцу.

— Сам ты овца! — еще больше рассвирепел Лувсанпэрэнлэй. — Разве можно заменить барана-хранителя? Ах, чтоб тебе пусто было!

Так закончилась первая встреча Дамбия с его новыми соседями. И Дамбий окончательно утратил душевное равновесие.

Невесело было ему на весеннем стойбище. Привыкший жить в большом хотоне, он сперва очутился в одиночестве, а потом и того хуже — обрел ненавистника соседа. Если смешать два мутных потока, образуется один грязный. От соседства двух занозистых характеров тоже добра ждать не приходится. Только Цэвэл искренне обрадовалась появлению Лувсанпэрэнлэя. Должен же сын навещать своих родителей, думала девушка и со дня на день ждала появления Магная. Какое же это счастье — снова увидеть его и услышать… Но время шло, а Магнай и глаз не казал к отцу с матерью. Цэвэл понятия не имела, чем он теперь занят. Может, не работает больше агитатором, может, поступил на службу? Ей бы расспросить Лувсанпэрэнлэя о сыне, но она не смела, стеснялась.

Бадам сперва тоже была недовольна появлением соседей, но постепенно привыкла. И то сказать — было теперь с кем словом перемолвиться. А главное, она, по здравому размышлению, ничего не имела бы против женитьбы Магная на Цэвэл. Чем плоха ее дочка, в самом деле? Трудолюбивая, и личико у нее миловидное, и глаза ясные… Бадам первая догадалась о ссоре Магная с родителями. Они наотрез отказались вступить в объединение и откочевали, покинули свой хотон.

Да, не мила стала Дамбию жизнь. Вырванный из привычной среды, он все чаще горько сожалел о том, что рискнул расстаться с земляками-однохотонцами, людьми по-своему ему близкими. Конечно, он пытался убедить себя, что поступил правильно, но стоило ему только взглянуть на большую фотографию, что красовалась в массивной рамке над сундуком, как сомнения принимались жестоко терзать его душу. На фотографии — его бывшие однохотонцы, с легкой руки Баасана запечатленные бойким киномехаником. Теперь их лица день и ночь смотрят на Дамбия, но убрать фотографию у него не хватает духу. В центре снимка — Баасан. В принципе, он человек неплохой. Столько зим в городе провел, а ведь ни чуточки не зазнался. Вот он острым взглядом из-под тяжелых, набрякших век уставился прямо на Дамбия. Длинные, чуть не до плеч, волосы, прямой короткий нос, узкая полоска губ и вдобавок две родинки на щеке. Прическа еще так-сяк, а уж родинки куда больше пристали бы какой-нибудь кокетке.

От пристального взгляда Баасана Дамбию немного не по себе, и он начинает разглядывать Цамбу. Бедняга Цамба, сказать по правде, красотой не блещет. Приплюснутый нос, голова горшком. Маленькие пухлые губы вечно полуоткрыты, и видны крупные желтоватые резцы, выдающиеся вперед. Из-за этих-то резцов Цамба здорово смахивает на упитанного тарбаганчика.

Нескрываемое осуждение чудится Дамбию в глазах Цамбы, и он принимается рассматривать физиономию Пила. Морщины безжалостно испещрили худое, скуластое лицо старика с запавшими щеками — знать, насмотрелся Пил на своем веку всякого. В молодости, говорят, довелось ему жить в самой Урге, слышать последний ритуальный звон во многих столичных храмах. Пил беспрестанно нюхает табак, от этого кончик носа у него приобрел устойчивый желтый цвет. Любит старик нацепить на нос очки в массивной латунной оправе, и здесь, на снимке, он, конечно же, в очках. «Ай да Пил Четыре Глаза! — подумал Дамбий. — Как живой получился!» Старик не любил это прозвище, он предпочитает, чтобы его называли Пил Водяные Стекла. Почему водяные? Да потому что прозрачные. Это — во-первых. А во-вторых, старик всерьез утверждает, что очки улучшают ему зрение и даже память. Как-то раз Дамбий примерил эти хваленые водяные стекла, и ничего хорошего из этого не получилось: у него страшно закружилась голова. Вот и теперь Дамбию становится не по себе, и он вглядывается в свое собственное лицо. На фотографии оно задумчиво, даже хмуро, это лицо, которого уже коснулось, так сказать, дыхание осени. Кажется, совсем недавно был Дамбий веселым, живым парнем с блестящими глазами и ослепительной улыбкой. Когда он служил в армии, товарищи любили его за ровный, общительный нрав. Лучше не вспоминать. Что было, то давно быльем поросло. Дамбий трогает себя за подбородок. У него тяжелая челюсть, о такой говорят — квадратная.

Он отступает от фотоснимка, щурится, чтобы рассмотреть его получше. Но сколько ни смотрит, все ему кажется, соседи-однохотонцы вопрошают с молчаливым укором: «Почему ты, друг, нас оставил? Сколько зим, сколько весен вместе кочевали, а теперь отделился ты от людей… Навсегда ли?»

Дамбий невесело усмехается, крепко потирает крутой лоб. На радость ли, на беду ли принял он свое решение? Жизнь покажет.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ