От кочевья к оседлости — страница 4 из 9

ВЬЮГА

В конце зимы долина реки Халиун-Гол совершенно безлюдна. Летом тут кочуют араты, а сейчас безраздельно хозяйничают метели и ветра. Вот и сегодня с самого утра не на шутку разгулялась вьюга. Играючи выворачивает обнажившиеся корни караганы, легко поднимает и закручивает в воздухе столбы снега и пыли. Попадись ей сейчас одинокий путник — несдобровать бедняге: в два счета с пути собьется. Пуржит так, что собственного носа не видно.

И надо же такому случиться, чтобы именно сегодня, в метель, судьба занесла в долину двух всадников. Они стараются ехать стремя в стремя. Тот, что повыше и покрупнее, время от времени стараясь перекричать ветер, спрашивает своего спутника:

— Скоро будем на месте?

— Скоро, осталось совсем немножко. Мужайтесь.

Вот и весь диалог. Но как он ни краток, а на зубах у всадников начинает противно скрипеть песок.

— Товарищ председатель, мы почти у цели. — Это говорит Сурэн, местный житель. Он натягивает повод, и конь охотно замедляет ход.

Еще несколько долгих минут продолжается их борьба с метелью, пока, наконец, тот, кого назвали председателем, не разглядел в мятущейся мгле смутные очертания двух плохоньких серых юрт. Неужто это и есть центральная усадьба? Председатель напряг зрение, надеясь увидеть что-нибудь еще, но тщетно: больше ничего разглядеть не удалось.

— Значит, здесь? — уточнил он.

— Да, председатель. Не удивляйтесь, объединение-то образовано всего дней пятнадцать назад.

Новый порыв ветра швырнул в лица путников полные пригоршни песка, колючего, словно иглы. «Как здесь работать?» — без всякого энтузиазма подумал председатель. Досадливо морщась, он нахлобучил шапку до самых бровей и в краткий миг затишья увидел вдруг на одной из юрт маленький красный флажок. Несмотря на ненастье, он весело трепетал на ветру. Так манит к себе сердца огонек в ночи. И будто бы теплом повеяло от этого флажка, а на душе у председателя немного полегчало.

Этого человека зовут Дооху. Еще несколько дней назад он работал заместителем председателя исполкома депутатов трудящихся Гоби-Алтайского аймака. Путь в долину реки Халиун-Гол он проделал по собственному желанию с целью занять предложенный ему выборный пост главы только что созданного в этих краях производственного объединения. Спутник его, которого зовут Сурэном, всего неделю назад избран секретарем партячейки того же коллективного хозяйства.

При виде так называемой «усадьбы» в душе у Дооху возродились самые худшие предположения, о которых он почти позабыл во время трудной дороги. Разумеется, так он и знал: коллективное хозяйство создали закоренелые единоличники. Долго, видать, они раздумывали, как им поступить. За это время коллективизация по всей стране в основном завершилась. Значит, работа будет неимоверно трудной… Правда, трудности не страшили Дооху — за плечами у него солидный опыт работы. Четыре года назад, когда вышел первый призыв партии к опытным государственным, партийным и хозяйственным кадрам идти работать в коллективные хозяйства, он написал заявление в числе первых. Он тогда после службы в армии был зампредом исполкома в Хубсугульском аймаке. За четыре года Дооху поставил новое объединение на ноги, его имя пользовалось там глубоким уважением, и с большой неохотой он перешел работать, снова зампредом, в Гоби-Алтайский аймак. Не то чтобы не по душе была ему эта работа, но тянуло в глубинку, и поэтому, когда вышел второй призыв партии, Дооху решил и на него откликнуться.

Путники спешились у юрты с флажком. Наверное, здесь размещается правление хозяйства, подумал Дооху, привязывая коня к коновязи. Конь звонко заржал, ему тут же ответил другой, но из юрты никто не появился. Однако попахивало дымком, внутри, видимо, топилась печь. Пришлось войти без приглашения.

— Здравствуйте, дедушка! — раздалось над ухом сладко задремавшего Пила. — Принимайте гостей.

Старик проворно вскочил на ноги.

— Добро пожаловать, добрые люди, присаживайтесь. — Он схватил рукавом кипящий чайник с печурки, наполнил до краев две выщербленные пиалки и почтительно поднес гостям. Только после этого он спросил, куда путники держат путь.

— В ваши края, дедушка. Что здесь у вас нового? Объединение создали, верно?

— Верно. Хлопот теперь полон рот. Скот мы обобществили, суеты стало много, да толку мало. Не знаем, как дальше-то быть. На моем веку такое уже не в первый раз — в тридцатые годы тут было создали артель «Красный сеятель», только сеять было нечего, вот ее я распустили. Надо думать, нынче дело пойдет иначе, сейчас все хотят новую жизнь строить.

— Где же люди из правления? Вы что, один здесь?

— Нет у нас никакого правления. Ждем вот из города грамотного, знающего человека. Надо бы, чтоб помоложе был да порасторопнее. Говорят, приедет он добровольцем по призыву партии. Слыхали?

— Слыхал.

— Вот-вот!.. И значит, дает он партии слово поднять объединение в самые короткие сроки?

— Верно, — подтвердил Дооху. Мягкие складки на лице Пила собрались к глазам, в них мелькнули веселые искорки. Но председатель не почувствовал никакого подвоха.

— Бедняга он, этот наш будущий председатель, — горько вздохнул Пил. — Пусть загодя прощается с партийным билетом, ничего у него не получится.

— Почему вы так считаете, дедушка? — вскидывается Дооху. — Объясните поподробнее.

— Можно, — согласился старик и тут же стал серьезным. — Народ у нас здесь трудный, с ним сразу каши не сваришь.

— Ну, ну, рассказывайте, — попросил Сурэн.

— Судите сами. Состоит, к примеру, в нашем объединении некий Загд. Какой из него работник, если он без хмельного дня прожить не желает? Жена всю жизнь на этого бездельника спину гнет, а ему хоть бы что. И управы на этого пропойцу не сыщешь, чтоб ему пусто было! А еще Цамба есть. Человек он непростой, и хорошо понимает, от чего ему и какая польза. И характерный же человек! Вечно со всеми ссорится, в семье у него одни скандалы. Как же он с нами-то в одном хозяйстве уживется, когда с собственным отцом поладить не может? И таких, как эти двое, в объединении много. Разве добьешься с ними чего-нибудь путного? Вот я и говорю — что у нового председателя, что у парторга нашего партбилет в кармане долго не залежится. А еще…

— Погодите, дедушка, — прервал старика Дооху. — Пьяницу можно от вина отвадить, скандалиста утихомирить. Человек за свою жизнь, бывает, не один раз переменится.

— Уфф! Не знаю, — нахмурился Пил. — Когда недавно мы обобществляли скот, я отдал три десятка голов, а старикашка Довдон выбрал себе из моего стада хорошего валуха, заколол и съел. Я — к нему. Ты, такой-сякой, зачем это мою животину извел? А он мне в ответ: не у тебя, мол, старый дурак, взял, у объединения. Вот тебе и весь сказ.

— И чем же дело кончилось? — спросил Сурэн.

— Известно чем, — грустно улыбается старый Пил. — Повздорили маленько, друг дружку за грудки подержали. Я ему дэл порвал, он тоже в долгу не остался. Ну, а вы, молодые люди, куда, собственно, направляетесь?

Дооху ответить не успел — в юрту вошли новые люди, временное руководство молодого объединения.

— Здравствуйте, председатель, только что узнали о вашем приезде. Как доехали?

— И вы здравствуйте, — отозвался Дооху. — Доехал хорошо, спасибо.

— Вот ведь какая незадача, — сказал один из вошедших. — Нам поместить-то вас негде. Здесь, сами видите, всего две юрты, небольшой аил. Вот если немного подальше отсюда, к югу, проедете, так увидите юрту торгового агента Бонхора. У него вам, председатель, будет неплохо.

— Не беспокойтесь, устроюсь как-нибудь здесь, — ответил Дооху. — Лучше скажите, часто ли у вас такие дикие вьюги задувают?

— Почти каждый день.

Завязалась беседа. Прибывшие принялись рассказывать, что в объединение вступили аилы, кочующие в трех разных сомонах: Баянском, Наранском и Тумэньском. Люди еще мало знают друг друга, их разделяет большое расстояние. Нужен сперва оседлый пункт. А вьюги да бураны — здесь дело привычное.

Словно в подтверждение последних слов, песок с силой забарабанил по северной стене юрты.

Старый Пил слушал этот разговор с открытым ртом. Как же это он опростоволосился? Думал, приезжие — люди посторонние, и наболтал им тут лишнего. Но вот он несмело вставил:

— Ветры в наших краях дуют, как тыщу лет назад, управы на них нет, сколько они земли вымели — хватило бы всю долину метровым слоем засыпать.

— Э, дедушка, погодите, настанет час, мы эти вьюги хорошенько обуздаем, приручим, если хотите.

— Приручите? — с недоверием переспросил старик. — Как же это, сынок?

— Найдем способ. Обсадим, к примеру, долину деревьями, они образуют мощный заслон воздушным потокам, и станет здесь тихо. А тогда и сады и леса насадим.

— Ой ли! — покачал головой Пил, но спорить не стал: рано или поздно председатель сам убедится, что на этой земле ничего не растет, одни колючки да карагана. Если саженцы посадить, ветер с ними живо расправится. Может, он думает — семенами? Тогда долго ждать. Ему, Пилу, во всяком случае, при жизни ни садов, ни лесов в этой пустыне не дождаться.

…Под вечер приехали секретарь ревсомольской ячейки, учетчик и другие. Их не удержала метель, собрались, словно одна семья у общего очага.

Слабый свет, днем проникавший в юрту через дымовое отверстие, потускнел и померк. Пил зажег две свечки. Дооху и Сурэн не уставали расспрашивать людей о состоянии нового хозяйства.

— Очир-гуай, может, вы скажете? — дотошно допытывался председатель. — Как скот обобществляли? Что за люди состоят в объединении, много ли аилов осталось за его пределами?

— Члены партии уже распределили между собой обязанности? — интересовался Сурэн.

Очир, секретарь сомонного исполкома, стеснялся новых людей, отвечал не сразу. От усердия на носу его выступили крупные капли пота. Вот он вытер лицо и полез в сумку. На свет появилась толстая ученическая тетрадь в клеенчатом переплете.

— По состоянию на 27 февраля 1959 года в объединении состоит триста пятьдесят один двор, тысяча сто человек.

— Вы лучше своими словами, Очир-гуай, — мягко попросил Дооху, — Цифры нам более или менее известны.

— В наше объединение народ пришел добровольно, — обескураженно помолчав, снова начал Очир, — однако, если копнуть глубже, кое-что вылезает наружу…

— Ну-ну, — подбодрил Очира председатель. — Людей побудили на то разные причины, хотите вы сказать? Понимаю. Одни пошли наперекор женам, другие поступили, как все, третьи сделали это вполне сознательно, не так ли?

— Верно, — обрадовался Очир и, отбросив официальный тон, заговорил горячо и быстро: — Собрали мы, значит, на общее собрание всех, кто подал заявление о приеме в объединение. Поименно зачитали список и утвердили его. Затем дали объединению название. Потом распределили обязанности, кто чем будет заниматься, обобществили скот. Вышел на этом собрании большой шум. Это когда встал вопрос о том, где быть центральной усадьбе. А затеял спор арат по имени Цамба. Он решительно потребовал, чтобы поселок был заложен в долине реки Сайнусны-Гол, то есть там, откуда он сам родом. «Это слишком далеко от аилов, которые кочуют в Баян-сомоне», — не менее решительно возразил Ханчин, уроженец этого сомона. «Торговец Ханчин, ты только и думаешь о собственной выгоде, — разошелся некто Баасан. — Я основал объединение, мои хотонцы первыми его образовали, значит, нам и выбирать, где быть усадьбе. В долине реки Сайнусны-Гол, вот что! И нечего тут реветь, словно стадо верблюдов». Баасана осадил какой-то толстяк, не помню его имени. Он заявил, что все это враки, что первыми начали создавать объединение его земляки, кочующие по ту сторону скалы Шонтон-Хад.

— На чем же вы остановились?

— Вопрос остался открытым, отложили до вашего приезда, дарга. Вот завтра поедем с вами по аилам, может, картина и прояснится.

— Решено, — сказал Дооху. — Какие еще проблемы? — тут же задал он новый вопрос, не давая Очиру передышки. Растерянно поглядывая на Дооху, тот продолжал рассказывать.

— Когда дело дошло до обобществления скота, несколько отсталых аратов не выдержали и забрали обратно свои заявления. Кто именно, спрашиваете? Пожалуйста: Лувсанпэрэнлэй, Дондив… Нашлись и другие.

— Чем они объяснили свой выход?

— Одно твердили: это, мол, дело добровольное, неволить их никто не имеет права. Разговоры пошли: «Надо бы успеть при жизни свою говядину съесть, покуда ее разные голодранцы не расхватали». Дальше — больше: отдельные араты, правда, таких очень мало, украдкой начали свой скот забивать и даже сбывать на сторону. Иногда аратки своих мужей к этому понуждают.

— Вот-вот, — вступил в разговор один из аратов, — и моя тоже заладила одно, как сорока: режь скотину, и точка!

— Что ж, вы так и пошли на поводу у жены?

— Зачем же! Поучить даже хотел маленько, да рука у меня тяжелая, зашибешь ненароком, кто отвечать будет? Ведь не вы же!..

— Еще есть у нас здесь один тип, Цамбой прозывается, — продолжал Очир, — богач не из последних. Скота у него много, сам щеголяет и в будни в шелковом дэле. Когда стали его скот на баланс в объединение принимать, он отобрал из своего табуна лучших коней и угнал в такую даль, что ни глазом не видать, ни рукой не достать.

— Что же это он так?

— А что? Заладил свое: легче, мол, своих лошадок сгубить, чем дождаться того дня, когда нищая старуха Лундэг на них гарцевать будет!.. Словом, председатель, вашей работенке не позавидуешь, живьем заест.

— Ну, не совсем так. Где это видано, чтобы человека у нас дали заживо съесть, — возразил Сурэн. — Но трудности, конечно, предстоят огромные, скрывать нечего.

Очир крепко потер левый висок и продолжал:

— Да чего уж там, председатель, из-за этого объединения семьи у нас распадаться стали. Жена, случается, наотрез отказывается последовать примеру мужа вступить вместе с ним в коллективное хозяйство. На этой почве — скандалы, ну и, глядишь, уже в разные стороны смотрят.

— И у меня чуть до полного разрыва со старухой не дошло, — покачал головой старый Пил, высовываясь из-за печки. При слабом свете свечей лицо его показалось Дооху вырезанным из темного корявого дерева.

— Как же вам, дедушка, удалось и семью сохранить, и стать членом объединения? — улыбается Дооху.

— Я — хозяин строгий, всем известно. Только старуха моя заикнулась, что будем мы с ней, дескать, обузой объединению, как я рассерчал, попросил одного парнишку от нашего имени написать заявление о приеме и отдал. Вот и все дела. Старуха с тех пор и рта не раскрыла. Хотя, по совести говоря, я смутно себе представляю, что такое коллективное хозяйство. И вступать в него я не собирался. Так что, выходит, вступил назло своей старухе.

— Значит, ваша супруга сделала доброе дело, — улыбнулся Дооху. Ему с первого взгляда стал чем-то симпатичен этот дед, наверное, своей непосредственностью, — Надо вашей жене спасибо сказать.

— Да неужто? — ахнул старик.

— Кто же из вас, товарищи, секретарь ревсомольской ячейки? — спрашивает председатель.

— Это я, — откликается Магнай. До сих пор он молча сидел у самых дверей, стараясь не пропустить из беседы ни единого слова. Внимание председателя смутило его, и парень потупился.

— Что это с вами? — недоуменно поднял брови Дооху.

— Магнай, наш ревсомольский секретарь, тоже изрядно пострадал, — сказал Очир, а Магнай тут и вовсе залился краской.

— Каким же это образом? — спросил Дооху, глядя то на одного, то на другого.

— Родители его наотрез отказались вступать в объединение и откочевали далеко в горы. Вот Магнай и стыдится, тем более, что сам долгое время агитатором был. Да вы, председатель, не сомневайтесь: Магнай — парень правильный, передовой. Это отец и мать у него отсталые.

Дооху внимательно всматривается в лицо Магная. У дверей и вовсе темно, и председателю не видно, как полыхает румянцем красивое скуластое лицо юноши, как выступает на лбу его пот и заполняет ложбинку, которую образует единственная поперечная морщина. «Только приехал новый человек, и уже все мои недостатки ему расписали, — в смятении думает Магнай. — Но не могу же я силком загнать родителей в объединение, не такие уж они недалекие, какими хотят казаться. Придет время, осознают, что были неправы, и вступят».

— Кстати, возник такой вопрос, — продолжает Очир. — Магная мы приняли в объединение, как говорится, безлошадным. Родители ему скота не выделили. Можно ли в принципе принимать людей, у которых ничего нет?

— Разумеется! Если у человека нет имущества, руки-то у него всегда при нем. Обобществит свой труд. Труд, товарищи, это тоже своего рода капитал, да еще какой!

— Вот это правда! — подает голос старый Пил. — Кто работает, у того и губы в масле.

— Много ли в объединении молодежи и ревсомольцев? — интересуется Сурэн.

— Почти половину членов объединения составляет молодежь, а ее большую часть — ревсомольцы.

— Славно, славно! — радуется Сурэн. — С молодежью можно горы своротить.

— Итак, немало еще хозяйств осталось за пределами объединения, — подытоживает Очир. — Для членов партии работы здесь достаточно. Организация труда в объединении, распределение трудовых обязанностей — проблема за проблемой встает…

Дооху слушает и думает, что надо непременно добиться, чтобы каждый член объединения участвовал в организации и ведении общественного хозяйства. Дело пойдет на лад, когда люди на своем личном примере убедятся в преимуществах коллективного хозяйствования. Да… А чтобы животноводство развивалось, нужно о земледелии заботиться, ох как нужно!

Слушает Очира и Сурэн, а сам прикидывает, как лучше организовать работу с каждым членом партии и со всеми вместе, с чего начинать.

Давно наступила ночь, когда люди спохватились, что неплохо было бы провести остаток ее в постели. Очир забеспокоился — в юрте не было кровати, нельзя же такого человека, как Дооху, на полу укладывать. Он нахлобучил на голову меховой малахай и направился к выходу.

— Куда же вы, товарищ Очир? — окликнул его Дооху. — Час поздний, неровен час, заблудитесь.

— Иду кровать для вас раздобывать. Вам же спать не на чем.

— Что я, девушка, по-вашему? Нет, не неженка я… Как и вы, вырос в юрте, так что не валяйте дурака, а раздевайтесь, спать пора, — засмеялся Дооху и принялся разматывать пояс. По его же инициативе в юрте устроили одно большое спальное место для всех. Заметив, что его собираются выделить, уложить отдельно, он решительно запротестовал:

— Товарищи, ночь холодная. Чтобы не замерзнуть, лучше лечь потеснее, поближе друг к другу.

Очир, улегшийся было в почтительном отдалении, тотчас же подхватил свой матрац и устроился рядом с Дооху.

— А вы что же, старина, у дверей легли? — спросил Дооху у Пила. — Вас там наверняка продует. Забирайте свое одеяло и идите сюда, на гостевое место, здесь вам будет удобнее.

Пил было встрепенулся — подумал, не затлело ли у него одеяло от нечаянной искры, а когда разобрался, с места не тронулся — в северной части юрты положено спать гостям, тем более, что Дооху уже там устроился.

— Оставайтесь на своем месте, председатель, — сказал Магнай, — а я с дедушкой поменяюсь местами. — Не долго думая, он поднял старика на руки и перенес на свой войлочный коврик. Вскоре из-под одеяла донесся дребезжащий старческий тенорок:

— Зачем вы со мной столько возитесь, братишки? Ведь я, как дряхлый верблюд, никому не нужен. — В голосе Пила стояли слезы.

— Бросьте, старина! — улыбнулся Дооху. — Нашему государству дорог каждый его гражданин.

Пил зажмурился так крепко, словно веки его смазали клеем. Он долго не мог уснуть, пытаясь осмыслить все, что говорил председатель. И слова-то какие нашел, слова… «Нашему государству дорог каждый его гражданин». Как это хорошо сказано! Значит, он, старый Пил, уже проживший свой век на земле, тоже нужен стране? Выходит, что так. Председателю виднее. У него чистая душа, добрая. Наверное, у Дооху есть старый отец… Интересно, будь Пил на месте председателя, конечно, если вообразить себя молодым, как бы он повел себя? И старик со стыдом признался самому себе, что уж он-то распорядился бы разбить отдельную юрту для своей особы, не отказался бы от разных почестей. «Нынче совсем другие времена настали, прошлое уходит безвозвратно!» — с этой мыслью старый Пил погрузился, наконец, в сон и уже не слышал, как Дооху, погасив свечу, вполголоса сказал Сурэну:

— Дайте срок: объединение встанет на ноги, мы своих гостей не так принимать будем, мы для них настоящую гостиницу построим.

— Непременно, непременно, — сонно пробормотал Сурэн, и в юрте воцарилась тишина.

ЛЮДСКИЕ РАСЧЕТЫ

Когда наступило утро, кони Дооху и Сурэна стояли уже оседланные. Пурга улеглась, день обещал быть ясным, однако очень холодным. Но уж лучше мороз, чем песок в лицо. После чаепития Дооху и Сурэн поехали дальше, каждый в свою сторону, потому что для ускорения дела они условились объехать аилы порознь и на месте познакомиться с людьми, с обстановкой, в которой им предстояло работать.

Провожая начальство, старый Пил сокрушенно сказал:

— Вся дверь в юрте облезла, а ведь ее красили только в позапрошлом году.

Дооху невольно обратил внимание на дверь: большие щели, остатки краски — жалкое зрелище. Оно почему-то больше всего вдруг подействовало на Дооху. «А и впрямь мне придется очень трудно», — подумал он, вскакивая в седло.

Понукая своего коня, председатель взял курс к северо-западным горам, а Сурэн — к хребту Хара-Азрага.

Перед взором председателя открылась безлюдная, словно вымершая ледяная пустыня Шаргын-Гоби. Далеко-далеко впереди она уперлась в невысокие куполообразные горы, напоминающие гигантские перевернутые чаши, выстроенные в ряд. Это был хребет Сутай. С востока к нему примкнули горные цепи Тайширского хребта, его склоны поросли густым лесом, который сбегает в глубокую лощину. Там располагаются земли нового объединения. Справа от хребта Сутай и лежит хребет Хара-Азрага.

Окидывая взглядом местность, председатель думает о предстоящем землеустройстве объединения — в лощине, если она не особенно глубока, надо завести пашню. Долину Шаргын-Гоби следует обнести деревьями — меньше будут хозяйничать здесь буйные ветры. Овец и коз удобнее выпасать в горах справа, крупный рогатый скот — слева. Ну а верблюдам лучше всего в предгорьях. Центральную же усадьбу целесообразнее всего расположить у южного склона горы Халиун, в долине реки того же названия. Дооху кажется, что лучше места и не придумать: находится оно в самом центре округи, и дорога от него в аймачный центр удобная.

Если верить календарю, в этих краях уже должна начинаться весна. Но весной даже не пахло, напротив, мороз поджимал так, что Дооху опустил уши у своей барашковой шапки и поплотнее закутался в теплый дэл. И все-таки промерз до костей, пока дорога не привела его в лощину. У первого же аила он туго натянул поводья.

Покуда привязывал коня, из юрты донеслись до него возбужденные голоса. Похоже, он приехал не вовремя: люди внутри шумно выясняли отношения. Дооху переступил порог и увидел, что хозяева не просто бранятся, но перешли уже к боевым действиям. Глава семейства бегал вокруг очага, стараясь увернуться от преследований своей достойной половины, пытавшейся дотянуться до мужа кочергой. Черное пятно сажи у плеча на его желтом шелковом дэле красноречиво говорило о том, что агрессивные поползновения женщины были небезуспешны.

Появление гостя хозяева обнаружили только тогда, когда он громко и настойчиво повторил свое приветствие. Как ни в чем не бывало супружеская чета дружно уселась у очага, пригласив вошедшего последовать их примеру.

— Не удивляйтесь, уважаемый, — сказала женщина, вытирая вспотевшее лицо и с трудом переводя дух. — У нас тут свои неприятности. Нам скрывать нечего.

— Что случилось-то? — участливо спросил Дооху, довольный, что в юрте воцарился мир.

— Знаете ли, в прошлом году сын у нас был осужден по одному пустяковому делу. Но ведь не век же парню в колонии сидеть, глядишь, скоро выпустят. Ну, я и берегла для него несколько голов скота… чтобы было ему, как вернется, с чего жизнь начать. А мой Цамба, — тут рука ее опять потянулась к кочерге, а названный Цамбой благоразумно отодвинулся поближе к двери, — от большого-то ума возьми да и вступи в объединение. Вот беда!..

— Что же тут худого? — удивился Дооху. В тепло руки и лицо у него стали отогреваться, и он с наслаждением расстегнул ворот, чтобы прогнать последние остатки холода.

— А что хорошего? — удивилась хозяйка, высоко поднимая редкие брови. — Он же и тот скот, что я для сына берегла, в общее хозяйство отдал. Вернется сынок — объединение назад скота ему не отдаст.

— Утихомирилась бы ты, Дэжид, — робко вставил Цамба, опасливо покосившись в сторону супруги.

— Вы добровольно вступили в объединение? — спросил председатель. — Что побудило вас это сделать?

— Ну да, ясно, что добровольно, когда иного выхода у нас не было, — забормотал Цамба. — Все вокруг вступили в объединение, рабочие руки взять неоткуда, а за скотом смотреть надо. У нас его было много, не пропадать же добру, вот и пришлось вступить… Вступили, как в полынью бросились.

— Снявши голову по волосам не плачут, — неожиданно запела Дэжид ту же песню. — А что бы мы делали, если во всей округе некого нанять овец пасти?

Она налила гостю чаю, предложила еду. Дооху наскоро выпил и засобирался дальше: ему все было ясно с этим семейством. Цамба вовсе не был таким недотепой, которым пыталась его выставить жена: когда в большом хозяйстве богача перестало хватать рабочих рук, он вступил в объединение, обобществив половину скота, а с другой половины ему, как члену объединения, государство скостило все налоги. Разве не выгодно? Но как же это проглядел Цамба, что часть лучшего их скота, который Дэжид мечтала передать сыну, попала в общественное стадо? Опростоволосился, бедняга! Супруга долго не даст ему забыть об этом.

Дооху распрощался с хозяевами и, сделав несколько коротких заметок в блокноте, направился к их соседям, Это было семейство торговца Ванчига. Хозяин аила с головой ушел в сборы — намеревался вскорости отбыть в аймачный центр.

— Вы, верно, только что из города? — словно невзначай поинтересовался он у гостя.

— Угадали, — ответил Дооху, замечая, как вдруг оживился хозяин. Ванчиг принял председателя за простого путника, поскольку, рассудил он, должностные лица в одиночку по незнакомым краям не шастают, а потому пустился на откровенность. Правда, он сперва поинтересовался, по каким делам занесло гостя в их края, но что-то насторожило Дооху, и он ответил уклончиво, что следует, дескать, по своим делам. Этого оказалось достаточно, чтобы Ванчиг спросил:

— Какие нынче цены в аймаке на овец?

Дооху украдкой оглядел убранство юрты. Чего только там не было — и ковры, и украшения, и хорошая посуда. Наверняка, хозяин барышничает, набивает карман за чужой счет. Предположение это разозлило Дооху, и он решил схитрить.

— Овцы на рынке в аймаке нынче не в цене. Предложение превышает спрос. Знаете, теперь многие пытаются продать овец, которые должны быть переданы в объединение.

— Я же говорила тебе, что не одни мы такие умные! — сердито бросила Ванчигу жена.

— Ну а все-таки, цены-то какие стоят? — настаивал хозяин.

— Да зачем вам знать? Или вы хотите продавать?

— Хочу и имею на то полное право. Все, что положено, я сдал в общее хозяйство, а личным хозяйством волен распоряжаться по собственному усмотрению.

— Тогда мы можем с вами сговориться. Сколько у вас голов на продажу?

— Десяток, и все жирные бараны. Отдал бы по сто пятьдесят.

— Значит, всего полторы тысячи тугриков?

— Да, да, — нетерпеливо закивал Ванчиг. — Если вам дорого, могу немного уступить, оптовому покупателю.

Дооху достал свой блокнот.

— Скидки не прошу. Я, видите ли, заготовляю овец на мясо для рабочих одного завода. Назовите свое имя, я запишу и вернусь с транспортом, вывезу овец. Тогда, разумеется, и деньги получите.

— Вот и отлично, — засиял Ванчиг. — Меня найти легко, кочую в этих краях, прежде-то все больше в долине реки Сайнусны-Гол, а нынче вот к объединению прибился.

Дооху пытливо посмотрел на Ванчига. Не может ли он сказать, кто еще из членов объединения собирается скот продавать, десять баранов — не велика покупка, речь пойдет о сотнях голов. И Ванчиг охотно назвал несколько имен, которые Дооху тут же взял на карандаш.

— Всего, выходит, восемь аилов? — уточнил председатель.

— Восемь, восемь, — подтвердил хозяин.

«Значит, столько же здесь и барышников, — решил про себя Дооху. — Сейчас — восемь, постараемся, чтобы вскоре ни одного не было…»

От Ванчига председатель попал в семью Баасана. Хозяина дома не оказалось. По словам его супруги, он во главе бригады заготовителей топлива отправился в горы.

— Как вам нравится в объединении? — спросил Дооху хозяйку. Цанжид охотно ответила, что нравится. До прошлого года ей приходилось трудненько — муж каждую зиму в аймаке работу себе находил, а она с детьми надрывалась в хозяйстве. Теперь Баасан, похоже, остепенился, живет с семьей. В объединении муж и жена оба чабанят, работа вполне посильная, так что и детям тоже легче приходится.

Тут появился старый Сонго. Он уставился на гостя с любопытством.

— Из аймака?

— Оттуда.

— Скажи, сынок, чего нам ждать от этого объединения? К чему мы придем?

— Оно превратится в крупное хозяйство, а жизнь у всех членов объединения будет счастливой. Обеспеченность, уверенность в завтрашнем дне — вот что оно принесет людям.

— А что оно сможет дать, объединение-то? И сколько? — не унимается Сонго.

Дооху охотно поясняет:

— Кто сколько заработает, тот столько и получит. Кто не работает, тот не ест. Понятно, дедушка?

Сонго сразу скисает.

— Плохи, выходит, мои дела, сынок.

— Почему же? — удивляется председатель.

— Стар я стал и слаб. Последние десять лет харчевался у сына. Кто же будет меня в объединении кормить?

— Объединение берет на себя заботу о стариках и детях, так что успокойтесь. А не захотите без дела сидеть, найдем вам работу по силам.

— Есть у нас два человека — Лувсанпэрэнлэй да старик Жаал. Оба они утверждают, что в объединении нет и быть не может никакого равенства. Одни внесут свой скот на общий кошт, а другие, у которых скота или вовсе нет, или малость какая, станут черпать из общего-то котла полной мерой, как было в тридцать втором году… Тогда всюду колхозы да коммуны создавали, а что вышло? Теперь, случаем, того же не будет?

— Нет, — твердо обещает Дооху. — Сейчас не тридцать второй год. Араты объединяются добровольно, они убедились, что кооперация — единственный верный и надежный путь к общему благосостоянию.

На четвертые сутки, завершив объезд аилов, председатель и секретарь партячейки устроили общее собрание членов нового объединения. Они съехались в долину, туда, где было намечено заложить центральную усадьбу, а пока стояли две большие юрты. С раннего утра потянулись на усадьбу конники. Легко несли всадников крепкие невысокие лошадки, степенно покачивали седоков величавые верблюды густого палевого окраса. Шум голосов, конское заливистое ржанье огласили окрестность.

Усевшись за низким столиком, стоящим в почетном месте юрты, Дооху открыл собрание. Рядом с председателем с невозмутимым лицом сидел Сурэн, с удовольствием и вместе с тем с тревогой замечая, что народ все продолжал прибывать. Скоро в юрте для тощей змеи места не останется. Договорились, что приедут представители аилов, но всем охота послушать, вот валом и валят. Протискиваясь в юрту, люди не стесняются выказывать удивление. «Неужто и впрямь такой большой начальник, как Дооху, будет председателем нового объединения?» «Чем ему плохо жилось в городе?» «Наверняка наш председатель в чем-то провинился, вот его и разжаловали — к нам послали, в этакую глушь». «Да не председателем он прислан, а представителем аймачных властей». О Сурэне говорят меньше, и это немного задевает его самолюбие. Внезапно до него доносится: «Вон тот хмурый вчера был у нас в аиле. Хорошо говорил, складно. Спиртного ему поднесли, так едва пригубил, видать, непьющий…» Сурэн не сдержал довольной улыбки — дошел и до него черед.

В юрте становилось жарко. Плыл к потолку синеватый табачный дым. К его запаху примешивался терпкий дух нюхательного табака и сырых дров, сваленных у горящего очага для просушки.

Последним в юрту ввалился Ванчиг. Расталкивая сидевших и стоявших, он прямиком направился к столу и, невзирая на недовольные возгласы, уселся почти рядом с Дооху, сделав вид, что не расслышал, как кто-то бросил ему: «Видать, наш Ванчиг здорово задницу свою уважает, вынь да подай ей лучшее место рядом с начальством».

— Давайте знакомиться, — громко и звучно произнес Дооху. Голоса сразу стихли. — Меня зовут Гомбын Дооху. Добровольно приехал, чтобы вместе с вами поставить на ноги новое объединение. А это — товарищ Сурэн, его рекомендуют секретарем партийной ячейки. Давайте поступим по всем правилам и выберем президиум.

Когда с формальностями было покончено, Дооху принялся разъяснять задачи, стоящие перед новым сельскохозяйственным кооперативом. Араты слушали, не спуская глаз с председателя, стараясь постичь простой и вместе с тем глубокий смысл его слов.

— Наше коллективное хозяйство, — говорил Дооху, — образовано не по воле одного человека, а по вашему собственному желанию, дорогие товарищи. Значит, это ваше собственное общее хозяйство. Правильно я говорю, араты?

— Правильно! Как же иначе? — понеслось со всех сторон.

— Наше объединение образовано одним из последних в стране, — продолжал председатель. — Другие коллективные хозяйства уже успели набрать силу, и это обстоятельство для нас — важный положительный фактор. Почему, спросите вы. А потому, что мы можем и будем использовать их опыт, брать из него лучшее и остерегаться повторения ошибок. Отсюда же вытекает и определенная трудность — наше объединение должно в короткий срок догнать своих старших собратьев. Для этого каждому из нас придется хорошенько потрудиться.

Председатель сделал паузу, и тут же посыпались вопросы. Видимо, последние его слова задели людей за живое.

— Как быть, если человек очень стар?

— Инвалидам дадут посильную работу?

— Как быть слепому?

Минуту или две горланили так, будто все члены объединения — старики и инвалиды. Но таких, в сущности, было немного, и Дооху, убежденный, что путь в объединение открыт для всех, серьезно ответил:

— Каждый будет делать то, что он может. Но здоровым, трудоспособным людям придется работать не покладая рук, ибо никто не должен жить за счет другого. Поймите, товарищи: мы с вами обобществляем не столько скот, сколько труд. Отсюда и ценность коллективного имущества. Никто не должен его расхищать. С расхитителями мы поведем самую суровую, непримиримую борьбу.

— Круто гайки закручиваешь, председатель, — бросил кто-то в глубине сизого полумрака.

«Придется продать весь скот до последнего ягненка», — зашептал кто-то совсем близко. Интересно, кому это понадобилось продавать? Однако выяснять это Дооху некогда: он стал рассказывать о порядке оплаты труда — каждый член объединения получит столько, сколько заработает, ни больше, ни меньше. Потом зачитал списки производственных бригад и их распределение по пастбищам. Люди не возражали — места были родные, исхоженные с детства вдоль и поперек.

— А теперь, — с особым, торжественным выражением в голосе произнес Дооху, — я хотел бы поговорить с вами о будущем нашего объединения. Центральная усадьба станет у нас со временем благоустроенным поселком. Для этого мы создадим специальную строительную бригаду, будут у нас свои плотники, столяры, штукатуры. И еще организуем земледельческую бригаду — в ваших краях народ издревле приучен понемножку сеять зерно, вот и возродим эту традицию в более широком масштабе — отведем под пашню все земли, что лежат в долине реки Халиун-Гол.

Возгласы удивления были ответом председателю. Разве освоить столько земли?

— В одиночку — никому из нас не освоить, а сообща справимся. Правильно я говорю, араты?

— Правильно, людям нужно зерно. Мучного не поешь, откуда силы возьмутся?

— Значит, будем пахать и сеять, — твердо сказал председатель.

Когда организационные вопросы были исчерпаны, дело осталось за малым — выбрать объединению название. Но тут-то и разгорелись самые жаркие споры, пока Дооху не внес свое предложение: пусть название даст самый старый и уважаемый всеми арат. Таким оказался столетний старец Амба. Несмотря на преклонный возраст, это был живой, энергичный человек с белыми, как снег, усами. Все, что касалось объединения, очень интересовало его, и он не поленился приехать на собрание, хотя путь был неблизкий.

Когда назвали его имя, старик тотчас же поднялся на ноги. Он был явно польщен.

— Дети мои, вы оказали мне немалую честь. Но тут дело тонкое, речь ведь идет не о том, чтобы наречь ребенка, а дать одно общее имя вам всем, дети мои. — Старик остановился в глубокой задумчивости. — Вот мой совет — назовем-ка новорожденного «За коммунизм». Впрочем, вам решать, не мне. Да ведь вместе и легче. Как говорится, дружные сороки изюбра одолеют.

Ответом старику были дружные аплодисменты — каждый думал: «До чего просто! И как мне первому не пришло это в голову».

Сурэн сказал:

— Решено. Не посрамим же имени, которым нарек наше детище самый старый и мудрый арат в округе. Будем работать во имя коммунизма, товарищи.

Поднялся Баасан и попросил слова.

— Место под центральную усадьбу выбрано окончательно? Не лучше ли заложить ее в горах? Там виды красивые открываются, и речка протекает — Сайнусны-Гол.

— Тогда уж лучше в местности, где я живу, — тотчас же перебил кто-то Баасана.

— Нет, в сомоне Буди удобнее всего.

— Может, прямо у дверей твоей юрты усадьбу основать? — ехидно заметил кто-то высоким тенорком.

— Чем плохо здесь? Высокие холмы здесь прикроют усадьбу от ветров, — вступил в спор Дооху.

— Худое вы задумали, — послышался тревожный голос, по которому Дооху узнал старика Пила. — Нельзя здесь строиться.

— Что, нечистая сила водится? — не выдержал Дооху.

— Эх, сынок, сынок! Да на этом самом месте уже пять раз строительство начиналось, и ни одно не закончилось.

— Какое еще строительство? — удивился Дооху, и не только он — большинство земляков Пила с недоумением посмотрели на старика.

— Слушайте же, — обидчиво поджал губы Пил. — Некогда выстроили здесь буддийский храм. Он сразу развалился.

— Так уж и сразу? — в юрте раздался дружный смех. Старик пожевал мягкими губами:

— Мы для того и революцию совершили, чтобы храм тот смести с лица земли.

Снова взрыв хохота.

Пил переждал смех и упрямо продолжил:

— Здесь стоял полк охраны внутренней безопасности, присланный из аймака. Тоже долго не задержался.

— После подавления контрреволюционного мятежа полк вернулся в аймак, — возразили старику, но тот и ухом не повел.

— Потом здесь основали колхоз. И он тоже распался!

— Не колхоз, а коммуну!

— Пусть так, но она распалась, факт! Значит, это четвертое, что не устояло на этом месте, — сказал хитрый старик. — А в-пятых, тут хотели аймачный центр строить, да вовремя передумали, иначе и его постигла бы та же участь.

Последние слова Пила заставили всех призадуматься. Кое-кто припомнил, что и впрямь когда-то ходили слухи о строительстве в этой долине аймачного центра.

— На сей раз должно получиться, — сказал Цамба. Он впервые на этом собрании подал голос.

Видя, что спор затягивается, Сурэн решил положить ему конец. Он попросил внимания и долго толковал о преимуществах долины реки Халиун-Гол — удобный подъезд, защищенность от северных ветров, примерно равная отдаленность от всех бригад. В конце концов, здравый смысл одержал верх — последнее слово осталось за Сурэном. Правда, Пил и еще несколько аратов его возраста остались недовольны, но постарались это скрыть за невозмутимым видом, который сохраняли до конца собрания. «Зимнее солнце не греет, старый человек бесполезен», — с горечью думалось Пилу.

За Дооху голосовали единогласно. Теперь можно было бы и разойтись, но тут председатель вдруг сказал:

— Вот и стали мы единой семьей. Прежде всяк знал свое маленькое хозяйство, нынче же у нас одно, зато крупное. Шутка сказать, в нашем объединении более тысячи человек, а в общественном стаде — более тридцати трех тысяч голов скота. Однако мне известно, что кто-то хочет поживиться из общественного котла, продать на сторону один-другой десяток овец.

Дооху не смотрел на Ванчига, но тот сразу почуял, откуда ветер дует.

— Так можно же продать скот, который остался в личном пользовании? — решил торговец предупредить свое разоблачение.

— Но тот десяток жирных баранов, которых вы определили на продажу по сто пятьдесят тугриков за голову, числятся на балансе объединения, не так ли?

— А вот и нет! — торжествующе воскликнул Ванчиг.

— Мы уточним, — пообещал Дооху. — Скажите, Ванчиг, кроме этого десятка, у вас еще осталось в личном хозяйстве какое-то поголовье?

— Нет, — притворно вздохнул Ванчиг, — ни единой овцы, клянусь вам.

— Что же получается? — огорченно воскликнул председатель. — Скот оставлен в личном хозяйстве арата для того, чтобы зимой у него было мясо. Если вы весь его продадите, вас должно будет обеспечить мясом едва-едва образовавшееся объединение. К тому же дурной пример заразителен, ему могут и другие последовать. Значит, начнем проедать основной капитал?

— Верно, председатель! Этот бесстыжий всегда готов за чужой счет проехаться! — закричали араты. Ванчига долго стыдили, тот огрызался и, наконец, чертыхаясь, стал пробираться к выходу.

Люди разъезжались по домам небольшими группами, обсуждая дорогой все слышанное на собрании. Говорили и о председателе, обменивались впечатлением, которое он на них произвел. Точно так же, оставшись вдвоем, Дооху и Сурэн подводили итоги собрания.

НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ СОСЕДСТВО

Вот уже несколько дней, как Лувсанпэрэнлэй поставил юрту по соседству с Дамбием. И ведут себя два хозяина вроде бы так, как положено соседям — по очереди выпасают овец, вместе о топливе заботятся. Однако червоточинка в душе Дамбия, появившаяся в тот день, когда Лувсанпэрэнлэю вздумалось обосноваться рядом с его аилом, все разрасталась, а после одного случая превратилась в изрядную ссадину.

Однажды, когда солнце уже зацепилось за отроги западных гор, но еще не скрылось из виду, Дамбий завалился на кровать и продался невеселым размышлениям. Покоя не давала ему мысль о том, что явно поспешил он оторваться от однохотонцев. И вот сегодня он признался себе в этом. Действительно, какая муха его укусила? Да, пожалел свой скот, ну а другим разве не было жалко своего? Постепенно привык бы. А теперь он как овца, отбившаяся от стада. Рук в хозяйстве мало, одному прожить трудно… Вечно будешь зависеть от этого толстого сквернослова и хулителя Лувсанпэрэнлэя. А как иначе? Очень уж трудно расставаться с тем, что наживалось потом и кровью.

Дамбий тяжело вздохнул. Перед тем как лечь, он выпил две пиалы горячего чая, и теперь ему было жарко. Он провел ладонью по влажному лбу. Огрубевшие пальцы не чувствовали морщин, но Дамбию и без того известно, какими глубокими бороздами пропахала ему кожу жизнь. Дамбий не любит вспоминать прошлое, но сегодня он словно снял узду с памяти, и она повела его за собой, в глубь десятилетий.

Родители Дамбия умерли рано, и сироту взял к себе один богатый аил. Вскоре мальчонка стал настоящим батраком. Шли годы, и Дамбий был уже юношей, когда глава семейства, обрюзгший жирный боров, до революции крупный феодал, оказался замешанным в подготовке контрреволюционного мятежа в монастыре Амарбуянт и в 1932 году, после разоблачения заговора, бежал через китайскую границу. Бежал ночью со всеми чадами и домочадцами, «позабыв» о Дамбии — дело было глухой полночью, когда юноша, умаявшись за день, видел десятый сон. Если бы в семье богача не называли Дамбия родственником (ведь близким не платят за работу!), предательство хозяина не так поразило бы его. На смену отчаянию пришла ярость. Парень поджег старенькую покосившуюся юрту и вдруг услышал жалобное блеянье — в юрте ночевал ягненок, а Дамбий его и не заметил! Он выхватил ягненка из пламени, прижал к груди этот опаленный трепещущий комок жизни и побрел в сторону реки Намалзах-Гол, вдоль которой, он знал, были посевы. В пути заходил он в аилы, выпрашивал молоко и кормил малыша. Ночевал в степи под открытым небом. У реки он появился в самый разгар полевых работ. Дамбий надеялся получить работу, но таких охотников, как он, было тут предостаточно. Не нашлось ему ни работы, ни пристанища. Он сделал было попытку собирать оставшиеся после уборки колосья, но его тут же обозвали ворюгой, и он отступился. Отощал он вконец, и ягненок его стал совсем заморышем, когда над Дамбием сжалилась одна старуха. Она посоветовала ему терпеливо дождаться, когда жнецы совсем оставят поля, и тогда уже собрать потери. «Только, сынок, терпение нужно большое, зернышко по зернышку, авось и наберешь кучку». Она взялась присматривать за ягненком, кормить его мучной болтушкой, пока Дамбий будет по полям бродить. Какой же это был каторжный труд! Дамбий ползал по земле на коленях, каждую пядь земли чуть ли не сквозь пальцы просеивал, чтобы не пропустить ни зернышка. Все тело у него ныло, на коленях появились волдыри и мозоли. В ту осень у бедных мышей-полевок да птиц был грозный конкурент, ухитрившийся лишить их зимних запасов. Десять котлов зерна насобирал Дамбий — с этаким добром можно было начинать жизнь сызнова. Правда, до весны было далеко, предстояло еще пережить долгую и суровую зиму. И он пережил — нанялся батраком, выполнял самую черную и трудоемкую работу. Своего ягненка кормил уже травой, не ленился добывать ему из-под снега корешки дикого лука и чеснока. К весне ягненок стал взрослым, и хозяева отказали Дамбию от места: «Твой баран — ублюдок, — заявили они напрямик, — глянь, какой у него хвост, вроде собачьего, он нам всю отару перепортит. Холости его либо убирайся вон!» Превращать доброго барана в валуха Дамбий отказался наотрез. Он, мол, пригодится ему для собственной отары. Хозяева смеялись до слез: «У тебя нет даже самой захудалой овечки, а ты туда же — отара!»

Забрал юноша своего барана и пошел в другой аил. Но и там его постигла неудача — никто не хотел брать на работу батрака с таким бараном.

Время шло к посевной, большую часть зерна Дамбию пришлось извести на еду. Из оставшихся трех котлов два он продал и купил взамен двух ягнят, будущих маток. Так он стал обладателем небольшого стада. А когда пришла пора пахоты, погнал свою маленькую отару в долину реки Намалзах-Гол. Там, у подножия холма, соорудил себе подобие шалаша и твердо решил обзавестись клочком пашни. Для этого ему пришлось поднимать целину, а как ее поднимешь голыми руками? Он просил людей одолжить ему кирку и лопату, но почти всегда натыкался на отказ — инструмент был здесь дорог, а он мог его притупить или сломать. Когда ему везло и в руках оказывалась лопата — мир не без добрых людей, — он работал, не разгибая спины, стараясь сделать как можно больше, покуда у него не отбирали орудие. Чаще же он ковырял землю гвоздем или плоским камнем. Видя, как он припадает к земле, многие считали, что парень спятил. Действительно, «аил» его производил странное впечатление — маленькое жалкое стадо, худой навес из веток, жалкий исковерканный клочок земли. Еще случались заморозки, а Дамбий ходил босиком, не чувствуя холода. Глаза его сердито сверкали из-под густых, вечно нахмуренных бровей.

Но как бы там ни было, а посеял Дамбий свой котел зерна, и земля отблагодарила его сторицей за каторжный труд — урожай на поло юноши выдался невиданный для здешних мест. Один из хлеборобов, порадовавшись за Дамбия, дал ему любопытный совет:

— Ты, сынок, напоминаешь мне меня самого в молодости. Приметил я, что руки твои никакой работы не боятся. Сделай вот что — попробуй на другой год посеять вот этакий ячменек. — С этими словами арат показал Дамбию ячменный колос с шестью усиками на макушке. — Приходилось тебе встречать такой? — Юноша только удивился: колосьев с шестью усиками ему до сих пор не встречалось.

— Уберут люди зерно, ты не поленись, прочеши как следует жнивье. Встретишь такой колосок, пусть даже с одним уцелевшим зерном, подбери: на другой год вырастет из него колос с семьюдесятью одним зерном. На большой сбор не рассчитывай, а только те зерна, что соберешь, с другими не смешивай, и на следующую весну посей отдельно.

Вдоль и поперек пропахал Дамбий на коленях поля после уборки урожая. Колючая стерня резала ему руки и ноги, но он упрямо искал необычные колоски. Миска зерна высокоурожайного злака была ему бесценной наградой.

Поздней осенью юноше удалось обзавестись плохонькой юртой. А там и овцы принесли приплод. Оказалось, что баран, от которого открещивались здешние владельцы отар, был высокопородным чамаром[4].

На следующий год уродился у Дамбия отменный ячмень, и впервые он вздохнул свободно. Благосостояние, которого он постепенно достиг, досталось ему тяжелым трудом, и ни на минуту Дамбий не забывал об этом. Женитьба, рождение дочери, борьба за сохранение стада в трудные зимы — вот вехи, которыми был отмечен дальнейший жизненный путь Дамбия. Чтобы не допустить падежа, в дождь и в стужу, в метель и в жару не знала покоя его душа, и чем труднее ему приходилось, тем прочнее прикипало его сердце к нажитому добру. Казалось — отдай он свой скот в общественное стадо объединения, вся жизнь его пойдет прахом, ибо лишится Дамбий всего, чего он достиг за долгие годы не прекращающейся ни на день упорнейшей и суровой борьбы за существование. А внести свое зерно в общий котел? Семена у него отборные, одно к одному, и каждое взращено на земле, политой его соленым потом.

От невеселых размышлений, нагнавших на лоб Дамбия целую стаю морщин, его отвлек заливистый лай собак. Кто-то приехал. Дамбий поднялся с постели и посмотрел в приоткрытую дверь — у юрты соседа спешивался всадник.

Привязав коня, Магнай вошел в отчий дом. Однако Лувсанпэрэнлэй встретил сына без особого восторга — на приветствие ответил нехотя и тут же язвительно спросил:

— Как дела в объединении? Все еще принимают туда босяков? Или тебя уже выгнали, как неимущего?

Магнай рассердился.

— Что вы говорите, отец! Я приехал убедить вас вступить в объединение. Не о себе, так обо мне подумали бы. Я был агитатором, теперь меня избрали секретарем ревсомольской ячейки. А мой отец — закоренелый единоличник.

Лувсанпэрэнлэй засмеялся.

— Вступать или не вступать, сынок, это дело добровольное.

— Значит, вам наплевать на родного сына? — взорвался Магнай. — Говорите прямо — прислушаетесь вы наконец к моим словам?

Лувсанпэрэнлэй даже на месте подскочил от такой сыновней непочтительности.

— Придержи-ка язык! Чем тебя наградит твой ревсомол, если тебе удастся меня в объединение загнать, а?

Но Магнай не сдался. Упрямство у него было отцовское.

— Меня можете поносить сколько угодно, а ревсомол не задевайте. А коли вы своей же пользы понять не желаете, я сам вас перевезу в объединение.

— Действуй, сынок! Сворачивай юрту и отправляйся. А твой родной отец останется в степи под открытым небом. Да я сдохну, но с места не двинусь!

Магнай оторопело уставился на родителя.

— Вы… собственник вы несчастный! — выкрикнул он, глотая подступивший к горлу ком горечи. — У вас гнилое нутро!

В отчаянье от собственных слов Магнай опрометью кинулся к выходу. Ему вдогонку неслось:

— Я — собственник, а ты — сын собственника, от гнилого гнилое и рождается. Яблоко от яблони недалеко катится.

Заткнув уши руками, Магнай опустился на землю, чтобы перевести дух и немного прийти в себя. Разве он собирался ссориться с отцом? Вовсе нет, он приехал уговорить отца вступить наконец в объединение. Вышла нелепая ссора. Теперь к родителю ни на каком коне не подъедешь. Не таких упрямцев, как Лувсанпэрэнлэй, доводилось уламывать Магнаю в бытность его баговым агитатором. А тут нашла коса на камень.

Глотая злые слезы, Магнай до боли прикусил губу, и в этот момент на глаза ему попалась дочка Дамбия, которая гнала овец с пастбища — вечерние сумерки незаметно вступили в свои нрава. Эх, не вовремя подвернулась Магнаю под руку кроткая Цэвэл. «Семейка Дамбия — тоже все собственники. Не будь ее, мой папаша остался бы в одиночестве. А Цэвэл? Она же ревсомолка! Почему она не убедит отца вступить в объединение? Вот как выполняет она общественный долг! Придется ей об этом напомнить».

Магнай толкнул плечом дверь, вошел в юрту и уселся в правой ее части. Дамбий, возившийся у очага, поднял голову.

— А, это ты, Магнай, здорово!

— Дядюшка Дамбий, — напрямик заявил Магнай, — почему вы сами в объединение не вступили, да еще и отца моего совратили с пути истинного? Не стыдно вам?

Дамбий ушам своим не поверил — едва порог переступил гость сопливый, слова приветного не произнес, а туда же, со старшими таким грубым тоном разговаривает.

— Ах ты, щенок этакий! Кого это я совратил, а? Да твой папаша сам ко мне прибился. — От гнева Дамбий побагровел, внутри у него все клокотало, словно искра упала в сухое сено. Цэвэл стало стыдно за отца — не подобает ему, человеку немолодому, из себя выходить. Но и Магнай хорош — нагрубил Дамбию. Она открыла было рот, чтобы упрекнуть Магная за резкость, как тот упредил ее:

— А ты куда смотришь, ревсомолка Цэвэл? Почему вместе с отцом сбежала из хотона? Неслыханный проступок. Насколько мне известно, кроме тебя, так ни один ревсомолец не поступал. Куда же ты совесть свою подевала?

Атака была внезапной, и девушка растерялась. Слезы обиды выступили у нее на глазах. Ее любовь к Магнаю, надежды на взаимность — неужто всему этому конец?

— Что за жестокая шутка! — пробормотала она едва слышно. — Разве можно мне оставить родителей? Я у них единственная дочь.

Магнай поднялся с места. Что он находил хорошего в этой девушке? Ссутулилась и застыла в какой-то неуклюжей позе. Нашла в чем родителей поддерживать, горе-ревсомолка!

— Если ты, Цэвэл, не вступишь в объединение, мы исключим тебя из ревсомола, — жестко отчеканил Магнай и направился к двери.

— Счастливого пути, — гремел за его спиной голос хозяина. — Мало тебе, паршивец, что задурил девчонке голову, так ты ей еще и угрожаешь? А вот я тебя, щенок, проучу хорошенько! — И Дамбий схватился за недоуздок.

— Вы — типичный собственник! — не остался в долгу Магнай. — Думаете, что и дочь — ваша собственность? Что можно помыкать ею, как угодно?

Магнай выбежал из юрты Дамбия вне себя от возмущения. Ни минуты он больше не задержится в этом проклятом стойбище, и нечего было Цэвэл бросать на него умоляющие взгляды. Прочь отсюда!

Непослушными пальцами Магнай отвязал коня, вскочил верхом и погнал что есть мочи. Из юрты выскочил Лувсанпэрэнлэй, чтобы благословить, как полагается, отъезд сына. Надо было покропить ему вслед молоком, но, как на грех, молока под рукой не оказалось, зато попался кувшин с простоквашей, и пока отец стряхивал на землю рукой тяжелые капли кислушки, перед ним возник сосед. Желваки так и ходили под кожей щек, выдавая крайнюю степень раздражения Дамбия.

— Вот как, значит, Лувсанпэрэнлэй! Сговорился ты со своим сынком со свету меня сжить? Ну-ну, ешь меня живьем, да только гляди, не подавись.

— Дамбий, приятель, что это ты так разгорячился? Успокойся да объясни, в чем дело? — оторопело проговорил Лувсанпэрэнлэй, едва не выронив из рук кувшин.

— Сам вступать в объединение не желаешь, так зачем на меня сваливаешь, что я, дескать, тебе палки в колеса ставлю, а? — понизив голос, зло спросил Дамбий.

— Ты-то здесь при чем? — искренне удивился Лувсанпэрэнлэй.

— Твой Магнай бросил мне такое обвинение, как его понимать?

— Отец за сына нынче не в ответе. Разве ты сам не видишь, что он бросил родителей и глаз сюда почти не кажет? Как говорится, мысли отца всегда с сыном, а мысли сына высоко в горах кочуют.

— Верно, — озадаченно пробормотал Дамбий. — Хотел твой выкормыш, чтобы и я остался без дочери. — С этими словами он круто повернулся и зашагал прочь.

— Если дети хотят, чтобы родители вступили в объединение, может, стоит последовать их совету? — донесся до него голос Лувсанпэрэнлэя.

И снова вспыхнуло гневом сердце Дамбия. Он обернулся и, постегивая себя недоуздком по гутулу, произнес с чувством уязвленного достоинства:

— Ты учить меня вздумал, как ребенка? Так вот, откочевывай отсюда на все четыре стороны, можешь ехать и вступать в объединение. А не откочуешь, я сам отсюда уеду, только ты меня и видел.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Лувсанпэрэнлэй. — Далеко ли ты уедешь? Если захочу, я тебя все равно найду.

Дамбий возвращался к своей юрте и поглядывал на небо — интересно, какая погода будет ночью? Если лунная, он украдкой откочует, вот и все.

Близилась полночь. Лувсанпэрэнлэй возлежал на кровати, вперив взор в открытое тоно, в котором весело поблескивали далекие звездочки. Тишина вокруг, первозданный покой. Не спалось Лувсанпэрэнлэю, растревожили его душу события прошедшего дня. «Куда же этот негодный Дамбий грозится уехать? Уж не сам ли в объединение подастся? С него станется. Этот на все пойдет, лишь бы мне хорошенько насолить». Кочевать одному Лувсанпэрэнлэю вовсе не улыбалось — трудно жить в полном одиночестве. Лувсанпэрэнлэй поморщился. Звезды подмигивали ему, говоря, что жизнь прекрасна, что время идет вперед и не стоит цепляться за прошлое, а оно тут как тут — так и поплыло перед внутренним взором Лувсанпэрэнлэя точно так же, как это было днем с его соседом.

…Случилось это много лет назад, и, помнится, в тот год стояло великолепное лето. Однако в здешних местах было неспокойно — люди поговаривали, что вот-вот начнут создаваться коллективные хозяйства. Слухи подтвердились, и когда действительно стали возникать первые колхозы, Лувсанпэрэнлэй вступил в один из них без особых колебаний, хотя, как и большинство аратов, не очень-то четко представлял себе, какой будет новая жизнь. В общественное стадо он передал две сотни самых лучших своих баранов. Лувсанпэрэнлэя прозвали за это красным революционером. Председателем колхоза был тогда молодой и, видать, совсем неопытный парнишка, который требовал «полного обобществления». Под ним подразумевалось, что все члены коллективного хозяйства должны питаться сообща из одного котла и спать под одной крышей. Насчет еды было все ясно, а вот общий ночлег организовать председателю не удалось — люди не помещались все в одной, даже самой большой юрте. Как же его звали, того председателя? Догноон Чоймбол, вот как… Впоследствии оказалось, что был он правым уклонистом и исчез бесследно. Поняв, какие насаждаются порядки, Лувсанпэрэнлэй спохватился и хотел было выйти из колхоза, но председатель устроил большой шум, обвиняя красного революционера в несознательности. И Лувсанпэрэнлэй остался. С ужасом он наблюдал за тем, как ежедневно на прокорм членам коллективного хозяйства забивалось по пять его баранов. «Что вы делаете? — воспротивился Лувсанпэрэнлэй. — Это же мои животные!» «Отсталый вы человек, — пристыдил его председатель. — Разве вы потомственный дворянин или феодал из бывших? Нет? Так, может быть, вы кулак-кровопийца? Если да, то вас придется уничтожить как класс, ясно? Вашего здесь ничего нет, все общественное. И каких животных пустить на еду, решает у нас не один человек, а весь коллектив. А он в основном из бедняков состоит да батраков. Попробуйте-ка их кормить плохим мясом, они у нас живо восстанут».

После этого разговора Лувсанпэрэнлэй отступился. Вскоре от двухсот его баранов осталось на свалке восемьсот копыт, а потом пришел день, когда и колхоз распался. После дележа имущества Лувсанпэрэнлэю достались заезженный коняга со сбитыми копытами и ребрами, выпирающими, словно обручи, да старый — кожа да кости — холощеный верблюд.

Разорившийся дотла, Лувсанпэрэнлэй был вынужден искать поденной работы в богатых аилах. Много воды утекло, много пролито было пота, пока не стал он снова на ноги. Горький опыт прошлого предостерегал его от повторного обобществления скота. «Кто знает, не повторится ли история?» — нашептывал ему предостерегающий голос. Конечно, он вступил бы в объединение, но прежде хотел бы понять, что там будет за жизнь. Если объединенцы эти опять разбазарят общественный скот, Лувсанпэрэнлэю после этого уже не оправиться, чай, не молоденький. Вступишь — и окажешься как лиса в капкане. Тогда будешь целиком зависеть от органов социального обеспечения…

Тревожные мысли одолевали и его соседа, который уже не расставался с мыслью этой ночью украдкой покинуть стойбище. Он по горло сыт обществом этого завзятого скандалиста и сквернослова. Теперь небось люди считают их закадычными дружками, а на самом деле Дамбий и знать не хочет своего соседа.

Когда Дамбий начал снимать веревки, крепившие верхнее покрытие юрты, жена его всполошилась:

— Что ты делаешь, муженек? А как ночью ветер подымется? Завалится юрта.

— Мы откочуем ближе к рассвету. Ты, жена, займись скотиной.

— Соседи тоже вместе с нами, конечно?

— Тихо! Одни соберемся… Хоть куда поедем, только бы избавиться от соседушки.

— Побойся бога, Дамбий! Куда это годится-то. Ведь мы с соседкой-то сошлись накоротке последнее время. Как я потом этой Бэгзлхам в глаза посмотрю?

— Ладно, вы — старые приятельницы, только ты поторопись. Я решения не изменю.

Жене пришлось подчиниться. Они молча увязывали веревками домашний скарб. Цэвэл помогала родителям как во сне — из головы у нее не выходил Магнай. Как часто сокровенные мечты разрушаются из-за вторжения грубой действительности! Еще совсем недавно Цэвэл была счастлива тем, что живет на одном стойбище с родителями Магная. Надеялась, что приедет Магнай навестить стариков, и она увидится с любимым. Увиделась, ничего не скажешь! Магнай хорошенько отчитал ее. Как он сказал? «А ты куда смотришь, ревсомолка Цэвэл? Почему вместе с отцом сбежала?» Да будь ее воля, она давно бы уже состояла в объединении. Но можно ли пойти своей дорогой, ослушаться родителей, которые вскормили ее и вспоили. Конечно, здравый смысл давно подсказывал Цэвэл, что пора бы ей поговорить с отцом и матерью о возможности жить по-новому, убедить их порвать с частнособственническими традициями. Хорошо ли, в самом-то деле, оставаться одним, в стороне от общих дел. Повести за собой родителей — разве не в этом состоит ее ревсомольский долг? Голос рассудка был строг и неумолим, в сущности, то же самое сказал ей вчера Магнай. Что он теперь подумает об их семье, когда узнает, как они ночью откочевали? Откочевка украдкой, без сообщения соседям, всегда считалась недостойным поступком. Ее милый постарается, конечно, забыть Цэвэл и женится на какой-нибудь славной девушке из объединения, зачем ему дочка закоренелого единоличника. И он будет рассказывать о Цэвэл молодой жене, они вдвоем посмеются над ней. «Какая же я несчастливая», — сетовала про себя Цэвэл, украдкой смахивая слезы.

Несмотря на то, что бо́льшую часть ночи Лувсанпэрэнлэй провел без сна, он чуть свет был уже на ногах. Бэгзлхам еще не разжигала огонь в очаге, когда он вышел из юрты. Стоял утренний полумрак, но он не скрыл, что отныне семейство Лувсанпэрэнлэя пребывает на стойбище в одиночестве — там, где еще вчера прочно стояла юрта Дамбия, осталось на земле только огромное круглое пятно.

— Что за чертовщина? — громко воскликнул Лувсанпэрэнлэй. — Куда они подевались?

— С кем ты тут разговариваешь? — поинтересовалась супруга, высунув голову в дверь.

— Иди сюда, жена, полюбуйся, каковы наши соседи, чтоб им пусто было, откочевали!

— Не может быть! — Женщина пулей выскочила из юрты. Но факт был налицо — на всем стойбище теперь стояла одна-единственная юрта, их собственная. — Стыд-то какой, стыд! — запричитала верная спутница Лувсанпэрэнлэя, горестно всплескивая руками. — Знать, плохими людьми мы оказались, достойными такого пренебрежения.

— Успокойся, жена! — прикрикнул на нее Лувсанпэрэнлэй. — А то смотри у меня. Лучше пересчитай скотину, вся ли на месте, да прикинь, не забрали ли они наше топливо.

— Будет тебе, Лу! — пыталась урезонить мужа взволнованная женщина, дрожащими пальцами поправляя выбившиеся на лоб волосы.

— Делай, что тебе говорят! — уже не крикнул, а завопил Лувсанпэрэнлэй, отворачиваясь в сторону, чтобы скрыть закипевшие на глазах слезы жгучей обиды.

ЗА МОЛОДЕЖЬЮ

По узкой, едва приметной тропинке, вьющейся по долине реки Халиун-Гол с севера на юг, на бархатисто-черном коне ехал всадник. Бодрая песня так и рвалась с его губ, пробуждая ото сна окрестности.

В окружении тысяч и тысяч коней

Жеребец мой взрывает копытами пыль.

Далеко-далеко, в многолюдной толпе,

Моя милая легкой походкой скользит.

Звонкий голос поющего поднял из кустов зайца — вскочил и замер, готовый задать стрекача. С веток вспорхнули какие-то пичужки и подняли гам.

Вдали показались очертания юрт, и Магнай, а это был он, оборвал песню и присвистнул от удовольствия. Мысли его вернулись к предстоящим делам. Магнай уверен — усадьбу объединения «За коммунизм» должна строить молодежь. Она составляет большинство членов объединения, следовательно, от нее сейчас зависит, какой станет новая жизнь. Советская молодежь в свое время воздвигала Комсомольск-на-Амуре, совершив геройское дело, которым восхитился весь мир. У молодежи объединения «За коммунизм» задача в данном случае скромнее — построить благоустроенный поселок в безлюдной степи и вдохнуть в него жизнь. Однако энтузиазма здесь потребуется не меньше. Поселок можно будет так и назвать — Молодежный. На днях в серьезном разговоре с секретарем партячейки Магнай высказал предложение о строительстве поселка силами молодежи. «А ребята знают о твоем предложении?» — спросил секретарь. «Еще нет, но уверен — они меня поддержат». «Собирай молодежь и заручись их поддержкой», — посоветовал парторг. Магнай обещал. Слышал бы Сурэн-гуай, как Магнай вчера разговаривал с бедняжкой Цэвэл! Ему так хотелось вовлечь ее в общее дело! Нечего сказать, вовлек… При одном воспоминании о собственном недостойном поведении у Магная начинали гореть уши. А ведь Цэвэл немного нравилась Магнаю…

На усадьбе заметили приближение всадника, и навстречу ему сразу выехало несколько верховых — молодежь встречала своего вожака.

Собрание ревсомольской ячейки проходило бурно. Сперва Магнай выявил, есть ли среди молодежи люди строительных профессий — плотники, каменщики, маляры, столяры. Таких оказалось немного. Да и с образованием дело обстояло не блестяще — у кого начальная школа, у кого кратковременная служба в армии. Кое-кто из ревсомольцев засомневался — справятся ли они со строительством. Вот поднялся с места юноша в шелковом дэле, отряхнул полы. Девушки заулыбались — так поступали их деды и бабки, когда хотели отогнать нечистого духа.

— Меня зовут Жалсарай, — назвался юноша. — Я хочу спросить: на усадьбе один дом будет или несколько разных построек?

Ревсомольцы засмеялись — конечно, много будет зданий разного назначения.

— Сколько же времени будем строить усадьбу, если, к примеру, наша семья — родители и шестеро детей два года строили простой сарай.

— Ты, наверное, ленив больно! — зашумело собрание. Смущенный Жалсарай поспешил сесть на место.

Приступили к голосованию. Ревсомольцы единогласно постановили — взять на себя строительство усадьбы. Воздержался лишь один Жалсарай. «Не уверен, что у нас получится», — пробормотал он и больше ничего не добавил.

Присутствовавшие на собрании Сурэн, а также член бюро ревсомольской ячейки предложили написать об этом коллективном решении в Центральный Комитет ревсомола.

Зачитали вслух и стали горячо обсуждать текст обращения. Молодой учитель Базаррагча заметил, что в тексте много лишних слов и его следует тщательно отредактировать. Замечание было принято.

— Кто еще хочет сказать? — спросил Магнай. С места поднялся один юноша.

— В обращении мы упоминаем, что, мол, первым делом построим на усадьбе баню. Не лучше ли все-таки сперва контору поставить, где разместится правление, руководство общественными организациями? Над зданием будет колыхаться красный флажок, а над входом прибьем вывеску: «Правление объединения «За коммунизм». Тогда каждому все будет ясно.

— Пожалуй, и впрямь лучше сперва контору построить, — неуверенно сказал Магнай, поглядывая на секретаря партийной ячейки.

— Контора может немного обождать, — сказал Сурэн, попросив слова. — Только представьте себе: возвращаетесь вы со стройки грязные, пыльные, а помыться где? Как свежесть и бодрость после работы восстановить? Вот то-то же! На смену кочевому быту идет новая жизнь. Чистота станет неотъемлемой потребностью каждого. А новая жизнь, она не обязательно начинается с конторы. Словом, полезнее начать строительство с хорошей бани. И еще — с красного уголка. Потом школу построим и магазин. Где начальство будет располагаться, спрашиваете? Не дело ему сидеть на одном месте, оно должно быть там, где кипят настоящие дела. Где люди, там, значит, и руководство. А контора может разместиться пока в юрте. Впрочем, решайте, молодежь, сами, мое дело — дать вам совет.

— Кто за то, чтобы принять предложение Сурэн-гуая и утвердить обращение в целом? — спросил Магнай. Ответом ему был сплошной лес поднятых рук.

В ближайшие же дни место, отведенное под центральную усадьбу объединения «За коммунизм», превратилось в большую строительную площадку. Молодежь дружно приступила к работе. Жгли известь, месили для кирпича глину — дело нашлось каждому. Все казалось внове парням и девушкам, которые впервые вкусили великое чувство причастности к общему делу. Собранные из разных мест, они знакомились друг с другом, присматривались, находя в общении невиданное прежде удовольствие. Разумеется, не все шло гладко. Когда, например, стали рыть котлован для фундамента под баню, появились первые признаки недовольства.

— Слишком высокое место выбрали для строительства, сюда не только машина, человек пеший не доберется, ноги переломает. Вкалывать тут нелегко будет. Не лучше ли скот пасти у родного батюшки? — открыто ворчал кто-то из парней.

— Пора перекур устроить, ребята, что мы, каторжные, что ли, несколько часов кряду скалистый грунт долбить? — вторил ему другой. Впрочем, такие разговоры сразу угасали, стоило поблизости появиться Магнаю.

Работать действительно было тяжело. Почва каменистая, а мерзлота сделала ее совсем неподатливой. Новенькие ломы и кирки, закупленные для строителей, моментально тупились. Надо было бы жечь костры и оттаивать лед, но топлива было в обрез, и против мерзлоты главным оружием становились энтузиазм и физическая сила.

Одну из строительных бригад возглавил Магнай. Он работал не покладая рук, не обращая внимания на мозоли, зато часто оглядывался по сторонам, держа в поле зрения все основные участки работ. К вечеру дело заметно сдвинулось с места — из котлована было вынуто порядочное количество земли.

Когда стемнело, молодежь собралась в одной юрте. Пили чай, не забеленный молоком, развязывали узелки с домашними припасами, угощали друг друга сухим печеньем, арулом, вяленым мясом. Что значит молодость! Забыта дневная усталость, которая, казалось, могла пригнуть человека к земле, расправлены плечи, задорно и весело блестят молодые глаза.

— Ребята, есть предложение! — перекрывает общий гомон чей-то звучный голос. Все взоры устремляются к крепкому пареньку с умными, как у лисы, глазами.

— Вы меня, Черного Санжу, знаете? — спрашивает он.

— Знаем, знаем, тебя же в бюро ячейки недавно выбирали. Так что у тебя за предложение?

— А вот какое… — Паренек лукаво улыбается. — Когда построим красный уголок, давайте подготовим к его открытию концерт своими силами.

— Своими? — несется по юрте возглас удивления. — Мы же ничего не умеем. Лучше пригласить артистов из города.

— Но говорят же: в каждом человеке живет актер. И это действительно так. Я уверен, у каждого из нас есть какой-либо талант!

— Вот ты и покажи свой талант! — кричит Санже парнишка по прозвищу Липучка — он вечно пристает ко всем с дотошными вопросами. — Что ты умеешь делать на сцене?

— Покажу. Но уговор дороже денег: после меня и ты покажешь, и другие, — смеется Санжа. Внезапно лицо его становится серьезным, и вот в юрте раздается бархатистый и очень красивый голос:

…Малой силой тебя

Разве кто одолеет…

Песня разрастается, потом стихает, и в юрте на некоторое время воцаряется тишина.

— Хорошо! — от души хвалит исполнителя паренек по имени Дорж. — Теперь, Липучка, твоя очередь.

Названный столь неблагозвучной кличкой вдруг ощетинился:

— Ты бы, Дорж, поменьше язык распускал. Тебя вот тоже Лохмачом называют.

Дорж беззлобно смеется — волосы у него до плеч, и в душе он считает, что прозвище ему дали справедливо. Впрочем, расставаться с долгой гривой он не собирается, полагая, что она к лицу ему.

— Ладно, сейчас я спою, а потом тебе не отвертеться.

Песни и смех звучали в юрте до полуночи. Само собой, решение готовить по вечерам концерт художественной самодеятельности было принято.

Наутро работа возобновилась, но кое у кого прыти поубавилось — с непривычки ныла спина, побаливали натруженные мышцы. Откровенно стал отлынивать от работы Липучка. Завидев Магная, он скорчил болезненную мину и схватился за живот. Этого притворщику показалось мало, и он повалился на землю, испуская жалобные стоны.

— Что с тобой? — перепугался не на шутку Магнай.

— Ох, дарга, у меня температура, разрешите мне пойти в юрту и прилечь.

— Посмотри на него, дарга, — возмутился напарник. — Разве он похож на больного?

Магнай пригляделся — перепачканное глиной розовощекое лицо парня зародило в нем сомнение.

— Не слушайте его, — причитал Липучка.

— А я и не слушаю. Сейчас приведу доктора, пусть осмотрит тебя на месте.

Притворщик сделал вид, что обрадовался:

— Большое спасибо, врач, конечно, освободит меня от работы. Но не лежать же мне на земле, так и концы отдать недолго.

Магнай повел «больного» в юрту. Тот немного полежал под теплым одеялом, но ему скоро стало скучно, он разыскал Магная и потребовал отпустить его домой.

— Повидаю отца, а там и помирать можно, — с дрожью в голосе заявил он.

Магнай вышел из себя.

— Ты завтра же будешь здоров, и перестань чепуху молоть. — Он не слыхал, что пробормотал в ответ Липучка — его внимание привлекли еще двое ребят — они оставили работу и сидели один подле другого.

— С вами-то что случилось? — сердито бросил им Магнай.

— Смотри сам. — Они показали секретарю руки, на которых вздулись кровавые волдыри.

— Хуже девчонок, — начал было Магнай, но спохватился — руки-то у ребят действительно стерты. — Ладно, ступайте и лечите ладони.

— Мы завтра же станем на работу.

— Вот и хорошо!

Но ничего хорошего из того, что Магнай освободил от работы двух парнишек, не вышло. К Магнаю тут же подскочила одна из девушек.

— Почему эти двое уходят с работы?

— Я разрешил. У них волдыри кровавые.

— Волдыри? А у меня?

Магная окружили со всех сторон. У всех ладони были стерты. Секретарь понял, что допустил ошибку, отпустив с работы парнишек, и попросил позвать их обратно. Когда юноши, переминаясь с ноги на ногу, предстали перед секретарем, он снял с рук свои рукавицы, которые взял у Санжи, и вручил им.

— Надевайте по очереди и за работу, чай, не малые дети, привыкать надо к трудностям, они у нас с вами еще впереди.

После обеда работа продолжалась в прежнем высоком темпе и была в самом разгаре, когда на центральную усадьбу приехал новый человек — статный красивый юноша на резвом коне. Некоторые, знавшие его прежде, зашумели:

— Глядите, кто к нам пожаловал! Скотовод Чойнроз собственной персоной!

— Чойнроз из Наран-сомона, известный задира и хулиган.

Не обращая внимания на возгласы, которые трудно было принять за искренние приветствия, Чойнроз прямиком направился к Магнаю.

— Здравствуй, секретарь!

— Здорово! Когда вернулся?

— На днях. Отсидел свое, теперь о будущем надо подумать. — Чойнроз с опаской покосился по сторонам — кругом были люди. — Нельзя ли нам поговорить с глазу на глаз?

Магнай воткнул лопату в грунт и повел Чойнроза в юрту. В полумраке помещения он не заметил, как побледнело лицо у отпрыска Цамбы, иначе догадался бы, как волнуется парень перед разговором.

— У меня большая просьба, — бесстрастно проговорил Чойнроз, — Возьми меня в свою молодежную бригаду.

Этого Магнай никак не ожидал. Шатун и бездельник, бандит, покушавшийся на жизнь его отца, просится в бригаду! Ишь, какой прыткий! Да он здесь всю молодежь перебаламутит.

Магнай поджал губы, его скуластое прямодушное лицо стало каменным. Чойнроз поспешно сказал:

— Я — не тот Чойнроз, которого здесь знали раньше. Другим человеком стал. И мой отец нынче — член объединения, не отказывай мне, секретарь! — последние слова парень произнес умоляющим голосом отчаявшегося человека. Он почувствовал отказ и не ошибся.

— Так просто я не могу решить этот вопрос, — осторожно ответил Магнай. — Во-первых, сам ты еще не член объединения, во-вторых, не член ревсомола. Желающих поступить к нам очень много! Мы же, принимая в бригаду, отдаем предпочтение ревсомольцам.

— Прошу верить мне — я буду очень стараться! — Чойнроз сцепил руки, пытаясь унять охватившую его дрожь.

— Пока не могу, — отрезал Магнай.

— Но у меня хорошая характеристика… — слабым голосом возразил Чойнроз. Магнай его больше не слушал. Вернувшись к мосту работы, он стал яростно копать грунт — он был недоволен собой. Правильно ли это — не давать парню участвовать в общем деле? Он и так уже достаточно наказан.

К Магнаю подошли товарищи.

— Зачем Чойнроз появился?

— На работу к нам просился.

— А ты что?

— Отказал.

— Правильно сделал, он же человека едва не убил! Нечего ему делать в нашем коллективе.

— А не рано его освободили из заключения?

Последний вопрос долетел до Чойнроза, развязывавшего поводья у лошади. Чувствуя, что вот-вот не выдержит и расплачется при всех, он вскочил на коня и погнал его, не разбирая дороги.

— Нахлестывай коня, нахлестывай, — неслось ему вслед, — конь-то у тебя свой, не из объединения, иначе мы тебе показали бы, как с животным обращаться!

ПЕРЕШЛИ ПОРОГ

Семейство Дамбия, тайно откочевав в местность, известную под названием «Верблюжья шея», принялось устраиваться. Поставили юрту, разложили в ней немудреные пожитки. Потом пришло время выгонять отару на пастбище, и Цэвэл послушно отправилась за овцами. Бадам осталась дома хлопотать по хозяйству, а Дамбий пошел в табун за ездовой лошадью. Шагая по изрытой ветрами почве, он думал о том, что наконец-то избавился от нежелательного соседства. Конечно, Дамбий рисковал — Лувсанпэрэнлэй может напустить на него порчу своими проклятиями. Если с Дамбием в ближайшее время произойдут какие-нибудь неприятности, значит, тот и впрямь обладает способностью изводить людей. Но и эта мысль не пугала теперь Дамбия — пусть случится беда, лишь бы подальше быть от Лувсанпэрэнлэя. Дамбий засмеялся от удовольствия. Закинув голову, он несколько минут постоял, с наслаждением вдыхая свежий степной воздух.

Оседлав коня, Дамбий выехал на одну из проселочных дорог с намерением навестить своих дальних родственников, по слухам, кочевавших в этих краях. Однако первый же встречный сообщил ему, что все они вступили в объединение и теперь перебрались на новое место. Вторым встречным оказался не кто иной, как бывший однохотонец Загд по прозвищу Зеленый.

— Как ты поживаешь, Дамбий? — спросил он, обрадованным неожиданной встречей со старым земляком.

— Сам знаешь, в одиночку кочевать не больно весело, — угрюмо отозвался Дамбий.

— Да вступай же ты в объединение! Я отдал свой скот, и не жалею, у меня его было немного, да и то весь какой-то ледащий. Сейчас вот держу путь в аймачный центр, меня послали раздобыть там кое-что из стройматериалов. Ты слышал, молодежь нашей округи взялась строить центральную усадьбу? Сейчас там дым коромыслом стоит. Ты бы заглянул как-нибудь, право. Говорят, по трудодням будут деньги платить и продукты давать, жена у меня дояркой заделалась, так что моя семья теперь благоденствует. — Загд давно не произносил таких длинных монологов. Он тяжело вздохнул и извлек из сумки бутылку молочной водки.

— Со встречей, значит, нас, Дамбий! — Он налил ему весело булькавшей жидкости в старую серебряную чашку, которая также нашлась в сумке, и протянул двумя руками. Дамбий, как и положено, принял угощение двумя руками, обмакнул в водку кончик пальца, прыснул в небо, дабы умилостивить духов, и залпом осушил чару.

Загд тоже выпил свою долю.

— Мне пора. А ты, приятель, прикинь на досуге, может, и надумаешь к нам присоединиться, милости просим. Сам смекай — платят по труду, а ты — работящий, как вол, заработаешь кучу денег.

Он ускакал, и радость, возникшая в душе Дамбия от встречи с Загдом, сразу померкла. Объединение представилось ему теперь неким вездесущим явлением: все только о нем и говорили… Оплата по труду — это, конечно, хорошо, но только покуда ты молод и сила играет в мускулах, а как состаришься, чем жить станешь?

Возвращаясь к своему новому стойбищу, Дамбий издали заметил, кроме своей, еще одну юрту. Неужто у него от выпитого в глазах двоится? Он подстегнул коня. Нет, водка была не виновата, на стойбище действительно выросла новая юрта. «Неужто судьба ниспослала мне товарища по кочевью, то-то радость!» Да и как не радоваться? Трудности одинокого кочевья навалились на семью сразу же по прибытии на новую стоянку. Но, видать, не под счастливой звездой родился Дамбий — вслед за ним на новое место собственной персоной прибыл Лувсанпэрэнлэй. Глухое отчаяние овладело Дамбием. Выпитая водка придала смелости — он направил лошадь прямо к коновязи соседа. Рывком отворил дверь.

— Хочешь со света меня сжить? Привязался, как чесотка. Давай сыпь своими проклятиями, будь ты неладен!

Повергая Дамбия в великое удивление, Лувсанпэрэнлэй смиренно ответил:

— Ты поступил со мной не по-людски, сосед. Но я за это зла на тебя держать не стану. Давай заживем по-хорошему.

— Тогда я лучше в объединение вступлю.

— А что ж? И я за тобой следом. Меня тоже, я думаю, примут.

— Уж не сынок ли твой велел меня допечь? — подозрительно спросил Дамбий, сбавляя тон.

— С чего ты взял? — искренне удивился Лувсанпэрэнлэй, пожимая плечами. Не говоря больше ни слова, Дамбий шагнул вон из юрты, преследуемый натужным смехом хозяина.

В эту ночь Дамбий долго лежал без сна. Незаметно подкралась тоска и овладела им исподволь, как потемки юртой. Как всегда в таких случаях, Дамбий затеял долгий спор сам с собой.

Первый Дамбий спрашивал: какой же скот отдать в общественное стадо? Может, согнать без разбора, да и дело с концом?

Другой Дамбий усмехнулся: без разбора? Как бы не так! Легче расстаться с пестрой лошадью, она под седлом ходит плохо, спина у нее слабая. Да еще с жеребенком-двухлеткой, который не отличается выносливостью. А себе оставить несколько послушных лошадей, обладающих хорошей скоростью. Овечью отару тоже надо пересмотреть как следует. Обобществить животных, что похуже. Главное, баранов сбагрить, а маток придержать, матка, она выгоднее барана, она приплод дает. Да и баранов отдавать жалко — все у Дамбия хороши, какого ни возьми.

Первый Дамбий: стыдись! Неужто собираешься отдать обществу только то, что тебе самому негоже? Твои товарищи не одобрят плохого поступка.

Другой Дамбий: молчи, совесть! Какой скот свести в объединение — дело хозяйское. Я с юных лет горе мыкал, чтобы обзавестись стадом. А в объединении какие-нибудь бездельники живо проедят все мое достояние. Им только подавай на дармовщинку. И с зерном как быть? Придется и его на семена ссыпать. А у Дамбия не зерно, а чистое золото.

Спор между двумя Дамбиями наверняка продолжался бы до рассвета, и трудно сказать, за кем осталось бы последнее слово. Во всяком случае не за тем, кто не выдержал и захрапел с лошадиной силой. «Умаялся, родной, дума его замучила, — прошептала Бадам, накрывая мужа теплым одеялом. — Да еще этот Лувсанпэрэнлэй навязался на нашу голову, без него тошно!»

Наутро, едва прикоснувшись к еде, Дамбий оделся и поехал на центральную усадьбу объединения. Там он быстро отыскал Магная и торопливо, словно опасаясь растерять свою решимость, сказал ему:

— Не попомни зла, Магнай, виноват я — обидел тебя зря, ты же хотел мне добра…

Дамбий произнес эти слова шепотом, чтобы не слышали окружающие. Магнай, не обремененный этой заботой, громко засмеялся:

— Что вы, дядюшка Дамбий, я и думать об этом забыл. Честно говоря, я и сам был хорош.

— Ладно, — уже смелее заговорил Дамбий, — значит, так, сынок, напиши-ка ты за меня одно заявление, — и он достал из-за пазухи аккуратно свернутую тетрадь.

— Какое заявление?

— О приеме меня и всех членов моей семьи в объединение «За коммунизм».

Магнай удивился и обрадовался. Взял тетрадь, уселся на камень и тут же начал писать. Еще одна победа человека над самим собой. Магнай понимал, что решение вступить в объединение далось Дамбию не просто, и не донимал его лишними словами, хотя на языке у него так и вертелся один вопрос: когда же появится на центральной усадьбе Цэвэл, дочка Дамбия — ее огорченное лицо с полными слез глазами нет-нет да и вставало перед мысленным взором Магная. Напрасно он обошелся с ней круто.

— Скажите, дядюшка Дамбий, а что мой отец? Он не собирается тоже вступить в объединение?

Вопрос о Лувсанпэрэнлэе, столь естественный для его сына, был неприятен Дамбию — ведь он вконец раздружился с отцом Магная.

— Мы поссорились маленько, — схитрил Дамбий. — Я откочевал было в местечко Верблюжья шея, а за мною батюшка твой, — опять тут как тут. Он сказывает: если Дамбий вступит в объединение, то и он, мол, не заставит себя ждать.

— Это серьезно?

— Куда уж более.

— Тогда я заодно напишу заявление и от его имени.

— Погоди, Магнай, — перепугался Дамбий. — Пусть тебе отец сам скажет о своем решении. Ждать недолго, он вот-вот здесь появится.

Взяв заявление, по всей форме написанное Магнаем, Дамбий отправился на поиски председателя объединения. Тот ему обрадовался и сказал, что дело верное, Дамбия непременно примут.

Домой Дамбий вернулся умиротворенный. Глаза его блестели, в широкой улыбке поблескивали ровные белые зубы. При виде мужа Бадам тоже засияла, даже щеки у нее порозовели. Женщина словно помолодела на десяток лет. Вернувшаяся с пастбища дочь сразу обо всем догадалась и разделила радость родителей. Что до Дамбия, то на душе у него было так легко, словно с плеч свалилась огромная тяжесть.

— Теперь, дочка, все мы — члены объединения.

— Поздравляю, отец, — ответила Цэвэл, поднося руку к груди, в которой сильными толчками билось сердце. Она тоже чувствовала себя окрыленной. Так чувствует себя, наверное, птенец турпана, впервые ощутивший способность подняться в воздух.

— Снеси-ка это письмо Лувсанпэрэнлэю, — попросил Дамбий, вручая Цэвэл смятый треугольник. Девушку не надо было просить дважды. Она взяла письмо и опрометью бросилась к соседям. По дороге она украдкой прижимала к щеке бумажный треугольничек, на котором дорогой рукой было выведено: «Отцу от сына Магная». Передав послание, она побежала на пастбище к своей отаре. «От сына Магная!» — громко сказала она повернувшему к ней голову круторогому черному барану. Но что взять с глупого животного? Баран — он и есть баран, и в человеческих чувствах не разбирается. У дороги Цэвэл заметила большого сарыча, расправившего крылья для полета. «От сына Магная!» — крикнула она птице и побежала вприпрыжку, словно девочка. Потом, немного успокоившись, запела:

Из яйца проклюнулся утенок

И в тумане приозерном скрылся.

Треугольник-письмецо держу я —

В нем лица любимого не видно.

Хорошая это была песня, душевная, и как кстати пришлась.

Через несколько дней, оставив жену дома, Дамбий вместе с Цэвэл погнали скот в объединение. В основном это были животные, составлявшие худшую часть поголовья в хозяйстве Дамбия. Коровы были старые, малодойные либо вовсе бесплодные. Приблизительно так же распорядился хозяин и с лошадьми и с овцами. В личном пользовании остались у него самые отборные животные и высокопородные производители. «Интересно, кому поручат пасти мой обобществленный скот?» — думал Дамбий. Он надеялся, что араты из других сомонов, незнакомые с ним и с его хозяйством, не смогут раскусить его хитрость.

Однако надежды Дамбия сильно поколебались, когда к нему подошел его бывший однохотонец Баасан и отрекомендовался членом комиссии по приемке скота.

— Здорово, Дамбий! — приветствовал он земляка. — Наконец-то и ты с нами. Правильно сделал, что вступил. У нашего объединения большое будущее.

— Что уж тут говорить, земляк, — усмехнулся Дамбий. — Без кооперации социализм не построишь.

Баасан даже оторопел от проявления такой сознательности. Вот вам и частный собственник!

— Ну, посмотрим, какой скот ты пригнал, — пробормотал Баасан, внимательно оглядывая стадо.

— Приходится расставаться с добром, которое взращивал годами, невзирая ни на дождь, ни на снег, — стараясь казаться равнодушным, произнес Дамбий, но сердце его вдруг тревожно сжалось. Эх, не надо было хитрить, а сдать в объединение хороший скот. Этот активист Баасан, если что, ославит его на всю округу.

— Помнится, земляк, у тебя были хорошие животные, — сказал он, с сомнением покачивая головой: меня, мол, не проведешь.

Тут подошли остальные члены комиссии, и приемка скота началась. Баасан, воспользовавшись случаем, украдкой шепнул председателю: «Мы с Дамбием были соседями. Он пригнал скот похуже, а лучший для себя оставил». Дооху призадумался. Если Баасан говорит правду и факты подтвердятся, можно отказать Дамбию в приеме в объединение. Но можно принять и попытаться перевоспитать. Дооху остановился на втором. «Пристыдите этого жулика и отправьте домой», — угодливо шепнул Баасан. Дооху почему-то рассердился: «Я сам знаю, что делать». Баасан обиженно замолчал.

Когда регистрация скота закончилась, Дооху подозвал к себе Дамбия. «Сейчас мне достанется», — с ужасом подумал Дамбий, чувствуя, как ноги у него прирастают к земле. «Так тебе и надо. Разоблачать нечестных — мое правило», — прочитал он на торжествующем лице Баасана, заметившего, конечно, смятение Дамбия.

— Объединение приняло ваш скот на свой баланс, — спокойно сказал Дооху. — Теперь забирайте его и возвращайтесь домой. Правление поручает вам пасти животных, которые теперь принадлежат нашему коллективу. Желаю успеха.

— Вот спасибо! — искренне обрадовался Дамбий. Такое решение показалось ему справедливым — кому как не хозяину лучше других знать свою скотину, ее особенности и повадки.

К Дооху подскочил маленький сухой старикашка.

— Послушайте, председатель, мне же был обещан скот на выпас.

— В другой раз, уважаемый, в другой раз, — ответил Дооху. Самым недовольным оказался Баасан. «Наверняка наш Дооху какой-нибудь дальний родственник Дамбию. Мне, как члену партии, молчать не пристало, я всех тут выведу на чистую воду».

Дамбий вернулся домой с легким сердцем. Правда, у него зародилась смутная догадка, что председатель провел его, но он старался об этом не думать. И все бы сошло гладко, если бы его умница жена не съязвила:

— Забракованный тобою скот к тебе же и вернулся, нам в наказание.

— Помолчи, когда тебя не спрашивают! — крикнул Дамбий, но Бадам только головой покачала — муж кричал на нее исключительно в тех случаях, когда был зол на самого себя.

Так или иначе, Дамбий переступил порог новой жизни. Да, как говорится, настоящая жизнь, начинается после свадьбы. И трудно заранее предсказать, какой будет она, эта новая жизнь.

АРТЕРИЯ ЖИЗНИ

На центральную усадьбу объединения «За коммунизм» съехались опытные земледельцы. Они издавна сеяли зерновые в долинах здешних рек. Среди прибывших — наши старые знакомые: Цамба, торговец Ванчиг, старик Пил да новый член объединения Лувсанпэрэнлэй. Он решился на вступление не сразу же, по примеру Дамбия. Увидев, что Дамбий пригнал свой скот обратно, Лувсанпэрэнлэй понадеялся, что и с ним будет так же. Однако сданных им в объединение лошадей и большую часть овец передали на выпас бывшему батраку. Лувсанпэрэнлэю такое решение пришлось не по вкусу, он ходил злой, и сейчас, приехав на усадьбу, не скрывал своего дурного настроения. Он хмуро, вполуха слушал, что говорит председатель.

— Я слышал, товарищи, что вы — хорошие земледельцы, — сказал Дооху. — Сегодня нам с вами надо выбрать основные земли под посевы. Ваше мнение?

— В долине реки Намалзах-Гол!

— Шинэусны-Гол!

— Сайнусны-Гол!

Мнений было много. Дооху задумался. Очевидно, у него было собственное представление о том, где завести коллективную пашню.

— Что, если мы подымем земли в долине реки Халиун-Гол? Между двумя холмами — Хотгор и Гудгэр.

— Но это невозможно! — вскочил с места Лувсанпэрэнлэй.

— Сидите, сидите, товарищ. Так почему же невозможно?

Дооху оглядел собравшихся. Старики громко охали, качая головами.

— Очень просто — земли там прорва, и нам ни за что не осилить эти просторы. Меня считают крепким хлебопашцем, но и мне никогда не удавалось засеять земли больше, чем сеет обычно один аил для собственных нужд.

— Можно я скажу? — вызвался Цамба. — Столько земли силами всего аймака не поднять. А коли вы рассчитываете, что это сделаем мы, горстка людей, я сразу же отказываюсь участвовать в подобном «развитии земледелия».

— Воды для орошения не хватит. Все реки в разгар лета пересыхают, — вставил свое слово Ванчиг. — А я еще не видел, чтобы растения хорошо росли и плодоносили без влаги.

— Кто еще хочет высказаться? — спокойно поинтересовался Дооху. Ни один из веских, казалось, доводов его не смутил.

— Размах у вас, председатель, больно велик, — сказал старый Пил и наивно спросил: — А кто же уберет выращенное зерно? Его столько намолотят, что и хранить негде будет. Да и кому нужна такая прорва зерна?

— Кто еще? — спросил председатель. По его виду не было заметно, что он разделяет опасения Пила. — Тогда позвольте мне. Кажется, вы, товарищи, земли испугались. Это прежде, когда вы хозяйствовали каждый в одиночку, можно было бояться. Например, много ли надо было земли вам, товарищ Лувсанпэрэнлэй? Семья у вас маленькая — вы сами, сын Магнай да супруга Бэгзлхам.

— Точно, — ответил Лувсанпэрэнлэй, пораженный, откуда Дооху знает всю его семью наперечет? Да и каждого, кто здесь присутствует, он зовет по имени. Ну и память у председателя!

— Так вот. Теперь у нас семья стала большая, — продолжал Дооху. — Более тысячи едоков. Но ведь мы не только едоки, мы прежде всего работники. Следовательно, общими усилиями нам и землю подымать. И зря некоторые беспокоятся, что зерно некуда будет девать — тысячу человек прокормить — дело не шуточное. Поселок у нас растет, люди приобретают новые, нужные нам специальности. Они нам — свой труд, а мы им — зерно, хлебушек. Значит, никто из вас не подсчитывал, каковы потребности объединения в зерне? А я подсчитал. Слушайте же. Сейчас в объединении триста дворов, тысяча сто восемь человек. В общественном стаде насчитывается тридцать три тысячи голов скота. Если каждая семья израсходует на питание в год десять голов, этого стада не хватит и на десять лет. Кроме мяса, нам нужны и другие предметы потребления — например, мука, хлеб. Пил-гуаю необходим нюхательный табак. Дэжид, супруге Цамбы, — шелк на новый дэл, детишкам Баасана — обувь, игрушки. Хорошо было бы каждому двору обзавестись радиоприемником, швейной машинкой, сепаратором. Одними доходами от животноводства, которое поставлено у нас еще очень слабо, нам не обойтись. Воду мы найдем. Например, на горе Ариун-Будаа большая впадина заполнена водой. Не хватит, будем бурить скважины, применять искусственное орошение. Мало того, изменим течение отдельных рек, заставим их работать на наши поля.

— Я давно слышал, что землям, о которых здесь идет речь, цены бы не было, если их обводнить. Но разве можно повернуть течение реки вспять? — спросил Лувсанпэрэнлэй.

— Одному не под силу, а сообща — справимся, — ответил Дооху. — Все ли согласны с моими доводами? Вот и отлично. Мы сейчас же организуем бригаду землекопов и приступим к прокладке канала. Бригадиром предлагаю назначить товарища Лувсанпэрэнлэя.

— Лучше бы не меня, а Дамбия, у него к земле особый талант, — проворчал тот, но Дооху и внимания на это не обратил. Так Лувсанпэрэнлэй стал бригадиром, и бригада его начала готовиться к земляным работам. Получила необходимый инструмент и продовольствие сразу на несколько дней. До начала работ члены бригады решили навестить свои аилы, предупредить семьи о предстоящей длительной разлуке.

Землекопы один за другим отвязывали коней от коновязи возле маленькой серой юрты, служившей конторой, и спешили по домам. Торопился и Лувсанпэрэнлэй. Сперва лошадь его шла рысью, потом, подстегнутая, перешла в намет. Всадник привстал в стременах, подставляя лицо резкому холодному ветру. Лувсанпэрэнлэй испытывал противоположные чувства. Он был доволен, что стал бригадиром, каким-никаким, а начальником. Это было знаком доверия ему со стороны правления, а кому же не дорого доверие? С другой стороны, его пугала ответственность, всю тяжесть которой он предвидел заранее. Это ведь только в сказке горы легко сходят с места, а реки меняют русла. Быстрый ход коня мешал Лувсанпэрэнлэю думать, и постепенно он перевел его на легкую рысцу. Теперь холодный ветер уже не так обжигал лицо, ехать стало теплее. Будет ли слушаться Лувсанпэрэнлэя его бригада? Придется следить за каждым своим словом, чтобы ненароком какое ругательство или проклятие в трудную минуту с языка не сорвалось. Председатель, конечно, нарисовал заманчивую картину, умеет он красно говорить, да ведь сказать легче, чем сделать. Ну, а если не справимся мы? Весь спрос будет с бригадира. И зачем он только согласился на эту должность!

Лувсанпэрэнлэй так задумался, что не заметил, как подъехал к своему стойбищу. Очнулся, когда к нему с громким лаем бросились собаки. «Э, да у нас гости», — заметил он подле юрты оседланного коня и тут же узнал в нем лошадку, на которой ездит Магнай.

Разгоряченный ездой, а еще больше — собственными рассуждениями, Лувсанпэрэнлэй перешагнул порог родного жилища. В очаге потрескивал аргал, распространяя живительное тепло. Пахло только что заваренным чаем и свежим маслом. Магнай сидел у очага и старался освободить клеймо от ручки, на которую оно было насажено.

— Ты зачем это коллективное добро портишь, а? — сердито спросил Лувсанпэрэнлэй, заметив, что на полу лежат уже несколько разобранных инструментов.

— Да не ломаю я, — миролюбиво возразил Магнай. — Нам не хватает инвентаря для земляных работ. На эти ручки насадим металлические наконечники, чтобы можно было грунт долбить. Кое-кто из наших ребят отправится на рытье канала.

Густые черные брови Лувсанпэрэнлэя сбежались к переносице.

— Ну и молодежь нынче пошла! На словах готовы по небу летать, а на деле не знаешь, чего от них и ждать. Канал они будут рыть! Да ваши изнеженные пальцы поутру на морозе штаны застегнуть не могут, а туда же — каналы рыть, землю копать!

— Вовсе не такая у нас молодежь, как вы говорите, отец.

— Да уж, не такая, черт бы вас всех побрал, — неожиданно вышел из себя Лувсанпэрэнлэй и тут же прикусил язык: он бригадир и ругаться ему не положено. — Просто хочу сказать, что мое поколение было более выносливым, чем нынешнее. Ты слышал, наш председатель задумал изменить течение реки Чицрагийн-Гол? Считает, что его объединению под силу заставить реку течь туда, куда ему захочется.

— Правильнее говорить, отец, не его, а наше объединение. И то, что не по силам одному человеку, люди сделают сообща.

— Погоди, сынок, дай мне досказать. Если повернуть Чицрагийн-Гол в нужном нам направлении, она наткнется на северо-западе на крутой холм. Как она его минует? Или через него перепрыгнет?

Магнай задумался. Отец, не дожидаясь ответа, взял из рук жены деревянную пиалу с душистым чаем и, едва не ныряя в нее носом, принялся прихлебывать. Он был расстроен, но старался не показать этого.

Через несколько дней в небольшой пади на берегу реки Чицрагийн-Гол раскинулся небольшой лагерь. Рабочие объединения съезжались сюда на лошадях и верблюдах. Одним из первых прибыл председатель Дооху в ярком дэле и барашковой шапке с кожаным верхом. Лицо его обветрилось, загрубело. Он сразу же отправился на берег реки, скованной ледяным панцирем. Хорошенько осмотрев местность, позвал бригадира.

— По-моему, прокладку канала лучше всего начать именно отсюда, здесь удобная излучина.

— Рядом проходит русло старого заброшенного канала. Может, его использовать?

— Очень уж узкое, не годится. К тому же и глубина старого русла маловата, во время разлива оно не удержит паводка.

Председатель был прав, и все-таки у собравшихся здесь людей очень мало было веры в свои силы. Неужто они смогут покорить эту реку и эту промерзшую землю, и, наконец, гору, которую придется обходить?

— Не будем же терять времени, товарищи. Сегодня поставим юрты и палатки, устроимся, а завтра с утра — за работу. Иначе не успеем дать воду пашне к предстоящей посевной. Нам с вами предстоит вырыть канал длиной в четырнадцать километров.

— Сможем ли мы? — усомнился Цамба. С его пухлого круглого лица последнее время так и не сходило изумление.

— А как быть с холмом? Нам через него реку не перебросить.

— По предварительным исследованиям, которые здесь проводились в прошлом году геологами аймака, река, стекая с гор, прежде чем занять свое место, уходит именно под этот холм. Мы соединим подземные воды с новым каналом.

Лувсанпэрэнлэй промолчал.

На прокладку канала народ прибывал с каждым днем. Звенели ломы и кирки. В морозном воздухе далеко вокруг разносились звуки мощных ударов по мерзлому грунту. Природа неохотно сдавала людям позиции. Дело продвигалось чрезвычайно медленно — каждый вершок вглубь, а рыть надо было на два метра, давался ценой огромных, нечеловеческих усилий. Лувсанпэрэнлэй глазами бригадира наблюдал, как люди порой, беспорядочно сгрудившись на одном месте, мешают друг другу. Ему пришло в голову изменить порядок работы, выделив каждому рабочему определенный участок. Работа пошла веселее — никто не хотел попасть в отстающие. Правда, через некоторое время кое-кто из аратов стал двигаться помедленнее, жалея себя. Дооху и Сурэн, работавшие наравне со всеми, заметили, что Цамба не столько работает, сколько отдыхает, всем своим видом показывая, как он устал. Председатель и парторг взяли кайло и лопату и принялись помогать отстающему на его участке. И тут же какой-то арат посмотрел на Цамбу с явной насмешкой и громко воскликнул: «Посмотрите-ка на Цамбу, араты! Ему участок отвели с гулькин нос, однако он и тут ухитряется чужой труд использовать!» «Вот дрянь языкатая! — подумал Цамба, косясь на Дооху с Сурэном, которые, делая вид, что не слышат насмешника, продолжали долбить упрямую землю. — А что, если руководство возьмет меня на заметку?» Как ни ленив был Цамба, а оказаться хуже всех ему не хотелось. Лом быстрее замелькал у него в руках. Вскоре ему стало жарко, даже пот прошиб. Словом, заработал Цамба на совесть, к нему вернулась ухватка опытного земледельца, неоднократно на своем веку поднимавшего вековую целину. Внезапно он поймал себя на мысли — да ведь он вкалывает, словно для себя. «Что мне от этого канала? Угомонись, старый дурень», — сказал он мысленно и на миг перевел дух. Никто вокруг него не обращал на Цамбу никакого внимания. В трудовом едином ритме сгибались и выпрямлялись спины. Глухие удары ломов, иногда — скрежет, когда попадался камень. Шумное, горячее дыхание людей. Цамба вдруг устыдился: «Остальные тоже работают не в собственном хозяйстве. А начальство? Оно и подавно могло бы отсиживаться в теплой юрте». И Цамба, подобрав повыше полы дэла, с удвоенной энергией взялся за дело.

В сумерках, перед возвращением в юрты и палатки, объединенцы оглянулись на результаты своего труда. Речной лед был затоптан сотнями шагов, мерзлая почва жалкими кучками лежала на снегу. И это все за целый день тяжелой работы!..

— Этак нам и года не хватит, чтобы канал вырыть, — грустно сказал стоящий рядом с председателем арат.

— Товарищи, это же только начало. Не надо падать духом. В эти дни мы проходим самый трудный участок — возле реки, но чем дальше мы будем от нее удаляться, тем будет легче. Почва пойдет не такая каменистая. Не надо огорчаться, нет ничего сильнее человеческих мускулов и непреклонной воли к победе.

Несколько опытных землекопов поддержали Дооху — по мере удаления от речного берега почва будет становиться все податливее.

Люди набились в палатки, но сегодня на всех мест не хватило. Тогда несколько юношей устроились на ночлег под открытым небом.

Дооху лежит в прокуренной юрте на жестком, как камень, тюфяке вместе с другими землекопами. Несмотря на чудовищную усталость, сон бежит от него. И хочется ему, немолодому уже человеку, очутиться сейчас в своей городской квартире, с женой и детишками. Как они там, без него? Сразу же, как только обзаведется мало-мальски сносным жильем, он привезет семью в объединение. А все-таки хорошо было бы сейчас очутиться дома. У него там две большие светлые комнаты, паровое отопление и электричество. Мягкая удобная постель с шерстяным одеялом. Поутру, хорошенько выспавшись, Дооху, бывало, успевал и гимнастику сделать, когда ее передавали по радио, и умыться подогретой водой, и неторопливо позавтракать. Потом садился в машину, дожидавшуюся его у подъезда, и ехал на работу. В кабинете тоже теплынь, уютно, книги, бумаги — все в полном порядке. На тумбочке, подальше от сквозняков, комнатные цветы. В конце месяца он получал зарплату, свыше тысячи тугриков. Райское было житье, что ни говори!

Дооху грустно вздохнул и тут же приказал себе: «Не расслабляться! Не то станешь похож на этакую бабу-мещанку. Опомнись, ты же посмотрел сейчас на свое прежнее положение глазами мелкобуржуазного обывателя. И вовсе твоя старая должность не была синекурой, трудностей и там хватало. Но ты дал слово партии посеять в глухой степи семена новой жизни, способствовать превращению мелкого собственника в строителя социализма». Дооху приподнялся на руке. Вот рядом с ним сладко похрапывает пожилой арат. Его крупные ступни в шерстяных носках высунулись из-под одеяла, а гутулы лежат под головой. Он и во сне придерживает их на всякий случай обеими руками. «Боится, чтобы кто не стянул», — догадывается Дооху. Сколько же еще придется поработать, чтобы люди стали верить друг другу как себе самому!

Рядом с юртой громко переговариваются молодые ребята. Дооху слышит каждое их слово, хотя ветер пронзительно свистит в сухих камышах.

— По всему видать, снег пойдет.

— Надеюсь, нас откопают поутру.

— Летом здесь красотища, глаз не оторвешь, не то что сейчас.

— Ребята, мне не спится. Может, поиграем во что-нибудь?

— Спи, неугомонный! Завтра вставать чуть свет, еще людей перебудим.

«Хорошее время молодость, — думает Дооху. — Юному да смелому и горы по плечу!» Примерно так же думает Цамба, которому тоже не спится.

— Что, председатель, никак не заснете?

— Почти засыпаю, Цамба. Скажите, речка Устчирца-Гол в летнее время и впрямь хороша, как говорят?

— Что верно, то верно, председатель. Вода в ней что твой минеральный источник, целебная! Неподалеку отсюда, за излучиной, лес — хороший, крепкий лес. Его называют лесом Норовбанзада. У нас, на Алтае, лучше леса не сыщешь.

— Значит, подходящее место для того, чтобы построить дом отдыха для наших объединенцев?

— Подходящее! — вздохнул Цамба. — Но я сроду не слыхивал, чтобы объединение строило дом отдыха. Я всегда считал, что такие дома создаются только государством.

— Не слыхали, так услышите. Мы построим дом отдыха, чтобы вы, члены объединения, набирались там сил и здоровья.

— Да исполнится задуманное! — тихо прошептал Цамба. У него вдруг шевельнулось теплое чувство к председателю, который о них, простых аратах, так заботится. Ведь не корысти же ради задумал он строить дом отдыха. А Дооху закрыл глаза и, пустившись в подсчеты, зашевелил губами: «Так… Для начала, скажем, три комнаты, значит, понадобится пятнадцать коек и столько же подушек… Столовая, вот что нужно будет наладить в первую очередь…» Вскоре он сбился со счета, сон сморил его. Так и заснул Дооху с легкой улыбкой на губах.

Рано утром спящих в палатках разбудили громкие голоса тех, кто провел ночь на открытом воздухе. «Вставайте, нас снегом замело». И впрямь, ночью выпал снег, выбелил землю так, что люди с трудом отыскали свои участки. Настроение у всех упало — снег означал, что сегодня усилий придется затратить много больше, чем вчера. А что же, кроме напряженного труда, может противопоставить человек попыткам природы перечеркнуть уже достигнутое им и таким образом помешать строить новое?

Разгребая снег, чтобы добраться до почвы, торговец Ванчиг злился. Куда легче и выгоднее собирать аргал и продавать его горожанам. Эта мысль показалась ему вдруг настолько заманчивой, что он решил привести ее в исполнение. Он ни минуты больше не желает оставаться на строительстве этого проклятого канала. Лично ему канал не нужен. Ванчиг уходит. Выгонят из объединения? Ну и что? Жил он раньше без него, обойдется и впредь.

Задумано — сделано. Ванчиг с силой воткнул лопату в сугроб и направился к работавшим бок о бок Дооху и Сурэну.

— Вот что, товарищи начальники, вашим объединением я сыт по горло. Здоровья у меня нет, я домой хочу. Лучше умереть под родной крышей…

Дооху отер ладонью разгоряченное лицо, переглянулся с Сурэном.

— Разве объединение только наше, а не ваше в том числе? Если заболели, другой разговор. Умереть вам никто не даст, доктору покажем.

— Не нужен мне ваш доктор. Напьюсь дома горячего бульона, сразу поздоровею.

— Да ты, приятель, худое что-то замышляешь! — усмехнулся Сурэн, глядя в темные со злым прищуром глаза Ванчига. — Что ты нам голову морочишь?

— Что задумал, то и задумал, не ваше дело! — грубо ответил Ванчиг, которого воспоминание о горячей домашней пище укрепило в решении любой ценой избавиться от «этой каторги». Повернувшись спиной к Сурэну, он переваливающейся походкой направился к коновязи.

— Мы привлечем тебя к ответственности! — опомнившись, крикнул Сурэн. — Если человек ведет себя как последний трус…

— Да привлекайте на здоровье! — обернулся Ванчиг. Он вскочил верхом и в ярости так рванул поводья, что конь с перепугу шарахнулся в сторону, а седельная лука лопнула. Ванчиг выругался.

— Это из-за вашего объединения я стал нищим, — бросил он на ходу. Старый Пил, украдкой наблюдавший за действиями Ванчига, не удержался:

— Неужто торговец Ванчиг по миру пойдет? Вот бедняга!

— Эй, Ванчиг, твой участок работы будет тебя дожидаться, за тебя никто копать не собирается! — в сердцах крикнул Дооху. — Пей свой бульон, выздоравливай и возвращайся сюда! — Он обернулся к аратам, стараясь скрыть досаду и раздражение. — Ничего, товарищи, не обращайте на него внимания. Рано или поздно, сделает Ванчиг свою работу, за это я ручаюсь.

Но, несмотря на уверенность председателя, кое-кто подумал: «Как же, держи карман шире! Теперь Ванчига ничем на работу не заманишь». Тем временем отъехавший уже на порядочное расстояние Ванчиг развернул коня обратно. «Возвращается, одумался!» — оторопело сказал кто-то. Но не тут-то было! Ванчиг примчался к палатке, забрал оттуда позабытую впопыхах переметную сумку и снова, ловко вскочив в седло, погнал коня. Вслед Ванчигу неслись насмешки:

— Забыл, купец, свой товар!

— Куска масла, видать, жалко ему стало, вернулся, чтобы другой кто не съел. Вот жадина!

Араты пошумели еще немного и вернулись к работе. Канал, который они строили, должен был стать важнейшей артерией их новой жизни. Неужто Ванчиг воображает, что вступит в эту новую жизнь, не приложив ни капли усилий для ее созидания?

После обеда секретарь партийной ячейки уехал на центральную усадьбу, где в бригаде молодых строителей тоже случилось непредвиденное.

УТРО ВЕЧЕРА МУДРЕНЕЕ

Позапрошлой ночью члены молодежной строительной бригады внезапно проснулись, разбуженные необычным гулом, который заполнил долину реки. Первым вскочил на ноги паренек по прозвищу Липучка. Откровенно говоря, он вовсе не спал, дожидаясь, покуда не уснут покрепче его товарищи. Парень собирался дать тягу со стройки. С непривычки у него ломило спину, руки покрылись волдырями — орудовать ломом оказалось не так легко, как он считал сначала. Кроме того, впервые очутившись далеко от дома, ему нестерпимо захотелось вдруг вернуться под родной кров, отдаться заботам родителей. Открыто заявить о своем желании у него не хватило духу, и он решил бежать украдкой под покровом ночи. Он сделал бы это на сутки раньше, но той ночью нечаянно заснул, а когда протер глаза, было уже утро. Зато этой ночью, памятуя о неудаче, он то и дело щипал и дергал себя за мочки уха, чтобы отогнать сон. Он бодрствовал, когда в долине раздался грохот.

— Эй, ребята! — позвал он. — Машины идут или гром гремит?

Но никто не отозвался. Намаявшись за день, его товарищи спали так, что хоть из пушек пали — не разбудишь. Смекнув, что удобный миг наступил, Липучка подхватил тайком уложенный еще с вечера мешок и, осторожно переступая через спящих, добрался до двери. Помешкал секунду в кратком единоборстве с закравшимся было в сердце сомнением, но тут же отогнал от себя тревожные мысли и шагнул в темноту.

Небо сильно вызвездило, и беглец без труда добрался до склада на краю усадьбы: там были сложены завезенные из города товары для лавки, которую предполагалось открыть в поселке.

Притаившись за грудой ящиков, паренек оглянулся — по долине с мощным рокотом шла колонна машин. Ярко горящие фары разгоняли темноту, в которой утопала долина. Появление колонны было Липучке на руку. Как только машины поравняются с ящиками, он постарается незаметно вскочить в кузов одной из них и, таким образом, отбудет из поселка с полным комфортом. Эта мысль ободрила Липучку — одно дело топать пешком, и совсем другое, когда будешь удаляться на хорошей скорости.

Он забросил мешок за спину и тут из мешка, как на грех, выскочила алюминиевая кружка и со звоном ударилась о ящик, стянутый металлической проволокой. По этому сигналу перед беглецом в ту же секунду выросла грозная фигура сторожа.

— Стой! Кто тут? Стрелять буду.

Парень, нагнувшись было, чтобы поднять кружку, почувствовал, как могучая длань сгребла его за шиворот.

— Ах ты воришка! Ну погоди у меня! — приговаривал сторож, разглядывая пойманного. Липучка зажмурился от обиды и страха. Вот незадача. Еще не хватало, чтобы его заподозрили в краже! Тут головная машина поравнялась со складом, пленник резко рванулся, освобождаясь из рук сторожа, и помчался за машиной.

— Держи вора! — завопил сторож, стреляя в воздух. Машина остановилась, а за ней и вся колонна. Водители повыскакивали из кабин.

— Что тут случилось, дедушка?

Молодежь в палатках наконец проснулась. Первыми на место происшествия примчались парни из палатки, которую только что покинул Липучка. А тот, не замеченный ни сторожем, ни водителями, ибо успел спрятаться за машину, проворно смешался с толпой.

— Здесь сейчас чуть весь склад не разворовали, — плачущим голосом объяснял сторож, растерянно оглядываясь по сторонам. — Я бы поймал вора, кабы не машины.

Осмотрели склад. Все оказалось на месте. Прочесали окрестности — ни души.

— Уж не померещилось ли тебе, дед? — посмеивались люди. Волнение улеглось, и кто-то из водителей сказал:

— Вовремя нас сторож-то остановил, могли бы мы невзначай и мимо проехать. Это усадьба объединения «За коммунизм»? Мы привезли вам строительные материалы.

Все тут же позабыли про какого-то вора и стали на разгрузку. Перепуганный насмерть парнишка понемногу пришел в себя. Увидев в толпе девушку по имени Ундрах, свою землячку, которая на днях обмолвилась, что сильно тоскует по дому, подошел к ней и предложил бежать вместе, и немедленно.

Через несколько минут оба были уже за пределами поселка. Утром, заметив их исчезновение, ребята похохатывали: «Видно, отстал от нас Липучка, а Ундрах от него не отстала». Магнай места себе не находил от расстройства. Ну, ладно, Липучка, он не ревсомолец, элемент малосознательный, недаром водился с этим головорезом Чойнрозом. Но Ундрах-то, Ундрах! Она же ревсомолка, и работала не хуже других. Как она могла решиться оставить стройку?

— Наверняка этот Липучка сбил девчонку с толку. Я вчера видел, как они о чем-то шептались, — сказал кто-то из ребят.

— Просто Ундрах решила выйти за Липучку замуж, — ухмыльнулся другой. — Вот они и сбежали свадьбу себе устраивать.

— Могли бы и нас пригласить, — заволновались вдруг девушки. Упоминание о свадьбе в их глазах придавало побегу Ундрах некий романтический налет: чего не сделаешь ради любви!

— Оставьте глупости, — возмутился Магнай. — Причины бегства нам пока не ясны, но поступок их никак нельзя одобрить. Кстати, отчего это у вас в ходу разные обидные клички? Нет у нас товарища по имени Липучка, его зовут Тувдэнгийн Сумъя.

Сразу стихли насмешки, посерьезнели лица ребят.

— Случается, отдельные люди пасуют перед трудностями, бегут от работы, не считаясь даже с тем, что путевку на стройку Им выдал ревсомол. В неблаговидном поступке Сумъи и Ундрах есть и наша вина. Не присмотрелись к ним, не перевоспитали. Неизвестно, может, кто-нибудь еще последует их дурному примеру.

— Ну уж нет! — обиженно загудели ревсомольцы.

— В таком случае лучше сказать прямо — не могу, и точка. Так будет гораздо честнее, — продолжал Магнай. Но ребята больше не слушали его. Да и что они могли сказать? Единственным верным ответом был труд. Поэтому они, засучив рукава, принялись за работу. Магнай все понял. Улыбаясь, он пошел разыскивать Дашняма, редактора ревсомольской стенной газеты. Пусть Дашням, не откладывая в долгий ящик, нарисует карикатуру на беглецов и хорошенько раскритикует их в стенной газете, особенно ревсомолку. А еще пусть перепишет обязательства, которые перечислены в ревсомольских путевках, и наклеит где только можно. Не лишне еще раз напомнить ревсомольцам, что они взяли на себя высокий долг перед родиной, перед коллективом.

Сумъя и Ундрах долго бежали, не чуя под собой ног от страха, словно волки за ними гнались. У каждого сердце колотилось так, что только чудом не выскакивало из груди. Девушке особенно было не по себе. Заяц ли пробежит своей стежкой, прошелестит ли крылами потревоженная птица или мелькнет вдали блуждающий огонек — Ундрах всего пугалась, вскрикивала. У Сумъи душа в пятки уходила, и он начинал жалеть, что связался с такой трусихой. Но если Ундрах хранила молчание, ему казалось, что иметь попутчицу вовсе не так уж плохо, все таки живая душа рядом.

Некоторое время спустя они зашагали торопливым шагом, не оглядываясь и не смея дать себе отдых, подгоняемые холодом и страхом. Время от времени Сумъя вглядывался в бледное лицо своей спутницы и подбадривал:

— А ты молодцом держишься. Потерпи маленько, дорогу я хорошо знаю. Утром будем дома.

Ундрах доверчиво слушала паренька. Она знала его с детства — их семьи кочевали рядом. Она уже выбилась из сил, когда небо на востоке посветлело. Обрадовалась: скоро они будут на месте. Но вот совсем рассвело, и Сумъя с ужасом обнаружил, что они заблудились. Внимательно приглядывался он к следам на свежем снегу, пока наконец не понял, что они с Ундрах сделали по крайней мере пять кругов неподалеку от поселка.

— Все пропало! — невольно воскликнул он. — Мы всю ночь плутали!

Ундрах сжала губы, но против воли вся затряслась от судорожных всхлипываний. Слезы обиды и досады хлынули из ее глаз.

Как же это могло случиться? Они бежали, потом шли всю ночь, не переводя дыхания, а брошенный ими поселок лежал перед ними, как на ладони. Оттуда, если кому вздумается посмотреть в бинокль, будет видно, как горе-беглецы топчутся на месте, а Ундрах к тому же льет слезы в три ручья.

Сумъя живо представил себе, как товарищи по очереди рассматривают их в бинокль и хохочут, хохочут до упаду. Стало беглецу не по себе при этой мысли, и шмыгнул он, как заяц, под голый костистый куст саксаула.

— Иди сюда, Ундрах! — нетерпеливо позвал он девушку, которая словно окаменела.

— Никуда я больше не пойду, — ответила она, громко всхлипывая, — Я… я вернусь в объединение, к ребятам.

— Это как же так? — оторопело уставился он на Ундрах прищуренными глазами. Смотреть открыто ему мешало солнце — оно уже взошло над горизонтом и зажгло снег бесчисленными, нестерпимо яркими огоньками.

— Я возвращаюсь! — упрямо повторила Ундрах, — а ты — как хочешь.

«И я бы вернулся, — с горечью подумал вдруг Сумъя. — Однако меня она не зовет с собой. Да и с какими глазами возвращаться-то? Стыда не оберешься, каждый пальцем начнет тыкать, еще какую-нибудь кличку тебе придумают… Нет, задуманное надо до конца доводить».

— Ступай, ступай, — скривил он губы. — Тебя там ждут не дождутся.

— А это мы еще посмотрим! — Девушка больше не плакала. Ее покрасневшее лицо опухло, стало некрасивым. Но она приняла решение, и это придало ей новые силы. — Ухожу я, прощай!

Не оглядываясь на растерянного Сумъю, Ундрах решительно повернула к поселку. Через минуту Сумъя догнал ее.

— Не дури! Обратно дороги нет.

Ундрах брезгливо сбросила его руку со своего плеча.

— Не прикасайся ко мне! Ступай сам куда желаешь! А я назад хочу, в свою бригаду. И зачем я только тебя послушалась!

— Но ведь у тебя мать тяжело больна.

Ундрах остановилась.

— Откуда ты знаешь? Почему раньше не сказал?

— Вчера из наших краев приезжал в правление один старик, от него и слышал. А не сказал — беспокоить не хотел тебя лишний раз.

— А ты не врешь?

Сумъя поглядел на маленькую закоченевшую фигурку девушки, на ее поникшие плечи и почувствовал, как что-то кольнуло его в самое сердце.

— Послушай, сестренка! Может, и не тяжело больна твоя матушка. И конечно, не одна она в юрте, рядом с нею твой отец, в случае чего врача вызовет из города. Однако давай все же для собственного спокойствия навестим родных и вместе вернемся в объединение. Подождем попутную машину. А вечерком, тоже на попутке, снова будем в бригаде. Идет?

Сумъя взял ее за руку и, как ребенка, повел за собой. Ундрах повиновалась. Вскоре щеки у нее снова посинели от холода. Пришлось сильно, пока не побагровели, растереть их снегом. Девушка морщилась, но молчала.

Проезжая дорога оказалась пустынной, лишь вдалеке смутно маячила фигура одинокого всадника. Беглецы уселись на обочине. Сумъя порылся в мешке, протянул девушке кусочек вяленого мяса.

— Нынче же и вернемся, — время от времени повторял Сумъя. Но в голове у него вертелась тысяча вопросов. Как объяснить позорное бегство? Что его на это толкнуло? Семейные обстоятельства? Неправдоподобно. Попроси он отпуск на пару дней, ему дали бы его непременно.

— Какой старик рассказывал тебе, что моя мать больна? — спросила вдруг Ундрах.

— Балбий-гуай.

Они надолго замолчали, думая каждый о своем, но у обоих на душе было одинаково нехорошо.

Всадник тем временем подъехал ближе. Неужто кто из знакомых аратов? Сумъя присмотрелся, готовый податься в сторону, и вдруг подпрыгнул от радости, узнав в седоке давнишнего своего приятеля Чойнроза.

— Какая приятная неожиданность! — приветствовал он путника, поднимаясь ему навстречу. — Сколько лет, сколько зим!

— Здравствуй, Сумъя, — обрадовался тот, останавливая лошадь и проворно соскакивая на землю. — Никак не ожидал встретить тебя на дороге!

Чойнроз и Сумъя стояли один против другого, стараясь уловить перемены, которые обычно замечают люди друг в друге после долгой разлуки. В детстве они были неразлучны, а когда стали постарше, слава озорника, укрепившаяся за Чойнрозом, стала задевать самолюбие его дружка, и Сумъя из кожи лез вон, стараясь подражать приятелю. Впрочем, особого успеха не добился — родители Сумъи глаз с него не спускали. А славное тогда было времечко, ничего не скажешь! Бывало, оседлают коней, которые порезвее, и ну носиться очертя голову по степи, нагоняя страх на красавиц из соседних хотонов да отбиваясь от стойбищных собак.

Когда Чойнроза осудили, Сумъя долго не находил себе места, тосковал по товарищу. И теперь дрогнувшим от радости голосом спросил:

— Ну что, выпустили тебя?

— Срок вышел, — нахмурился Чойнроз. — Мы с тобой обо всем попозже потолкуем. Я, брат, многое испытал, многое передумал. Хочу новую жизнь начать. Погоди, погоди, а сам-то ты что невесело глядишь? И одежда на тебе не та, и шапка… А конь, где твой конь? Что случилось? — Он покосился на подошедшую девушку. — Да ведь это Ундрах! Здравствуй, соседка!

Девушка кивнула и опустила голову. Сумъя глубоко вздохнул и вдруг решился:

— Скажу тебе правду — мы сбежали со стройки. Ехать нам не на чем, ноги от усталости подкашиваются, особенно вон у нее, она еле стоит.

— Сбежали? — Чойнроз недоверчиво посмотрел на приятеля. — Может быть, отпустили вас ненадолго?

— Нет, сбежали мы, — упрямо повторил Сумъя, кусая губы. — Ты помог бы нам, Чойнроз, лошадь раздобыть, хоть одну на двоих.

— Да что за нужда погнала вас? — не унимался Чойнроз.

— Смотри, коли ты такой любопытный. Видал? — Сумъя протянул Чойнрозу ладони, покрытые волдырями и кровавыми мозолями. — Скажи, можно работать такими руками?

Чойнроз покачал головой, но было непонятно, одобряет он поступок Сумъи или же, напротив, осуждает. Внезапно он предложил:

— Знаешь что? Давай потолкуем. Расскажу тебе в двух словах, как я в трудовом лагере жил.

Чойнроз уселся между Сумъей и Ундрах и заговорил горячо, сбивчиво. Чувствовалось, что пережить ему пришлось немало.

— Ну так вот… Черт меня попутал подстрелить лошадь Лувсанпэрэнлэя. Ты не подумай, в самого хозяина я, конечно, не метился. Но, сам понимаешь, мог свободно в него угодить. Так что осудили меня за дело. Пришлось, как вы оба знаете, отбыть из отчего дома на трудовое перевоспитание. Работу мне дали на одной очень крупной стройке. Размах, я вам скажу, потрясающий — отродясь не видел такого скопища машин и механизмов: одни кирпич и раствор подвозят, другие поднимают их на высоту нескольких этажей. У меня с непривычки голова кругом пошла. Стал я сперва подносчиком кирпича. Забрался на высоту, а думы все об одном — как бы с этой высоты вниз не грохнуться. Старался на землю не смотреть. Принимаю, помнится, кирпич, передаю его мастеру, ведущему кладку, глаза закрываю — страшно! Один раз осмелел было, глянул вниз, и впрямь чуть не загремел. Первое время усталость так и гнула меня к земле, руки, как твои сейчас, все в волдырях да в ссадинах были. К тому же по дому скучал, ох как скучал!.. По ночам снилось мне степное приволье, наши с тобой выезды верхом… А через неделю сбежал со стройки парнишка один, его со мной вместе прислали и на работу ставили. Я сперва ему позавидовал. А потом стало нам известно, что он заблудился, долго пролежал на снегу, схватил воспаление легких, и, когда пришла помощь, было уже поздно. Очень я тогда горевал о нем, да и сейчас жалею: глупо у парня все получилось. Однако с того дня стал и я о побеге мечтать. Приятелю не повезло, а мне повезет, думал я. Ждал удобного момента. Только момент этот все не наступал. Время шло, и как-то незаметно, день за днем, начал я привыкать к стройке, к новым людям, к деловому ритму жизни. Мало того, однажды с удивлением обнаружил — нравятся мне новые мои обязанности. Появилась уверенность, что делаю полезное людям дело. Кожа на руках затвердела, мышцы стали силой наливаться. А вскоре доверили мне самостоятельно кладку выводить. Тут у меня и подавно словно крылья за спиной расти начали. Сам посуди — мы с бригадой за несколько дней возводили целый этаж. Однажды поднял я мешок с песком и вдруг обнаружил, что могу без особого труда закинуть его за спину… Появились у меня там и друзья, а добрых знакомых — множество. Мы жилые дома строили. Так вот, новые жильцы часто приглашали нас, строителей, к себе на новоселье или провести с ними вечер запросто, по-дружески. И на почетное место тебя усадят, и перед другими гостями расхвалят… Мне всякий раз за себя стыдно становилось — знали бы эти люди, сколько озорства лежит на моей совести!.. О побеге я больше не помышлял, работа целиком захватила меня. По выходным с нетерпением ждал понедельника, вынужденное безделье утомляло. На моем счету было уже пять строительных специальностей, и меня освободили досрочно. Приглашали на столичную стройку, только я подумал, что самое приятное — это возводить дворцы счастья у себя на родине. И вот я здесь. Да что с тобой, Сумъя? Ты совсем окоченел. Давай немного поборемся.

Приятель, слушавший Чойнроза с унылым видом, вмиг преобразился. Бороться — это он с детства любит.

— Согласен! — живо вскочил на ноги Сумъя. — Только предупреждаю честно: пока тебя тут не было, мне на сомонных соревнованиях присвоили звание «сокола»[5]. Дай в прошлые годы, если помнишь, я над тобой, Чойнроз, всегда верх одерживал.

Сумъя широко расправил плечи — желание покрасоваться перед Ундрах придало ему решимости. Ловким движением схватил он Чойнроза за локти, но, к огромному его удивлению, тот ловко вывернулся, и вот уже шея Сумъи оказалась в железных клещах и стала неотвратимо склоняться к земле.

— Погоди, — тихо взмолился он. — Давай начнем сначала, я не успел хорошенько размяться.

Чойнроз охотно согласился. Но и во второй раз сомонному «соколу» не повезло. Чойнроз в два счета расправился с ним. Хорошо, что не было вокруг зрителей, кроме Ундрах, довольно равнодушно наблюдавшей за схваткой, а то прозвали бы незадачливого «сокола» «любителем езды на животе».

— Ладно, сдаюсь, — добродушно сказал Сумъя, отряхивая снег с дэла. — У тебя стальная хватка. А ну, покажи мускулы!

Чойнроз с готовностью засучил рукав. С восхищением и завистью ощупал Сумъя упругие, налитые силой мышцы.

— Вот это да! Как тебе удалось обзавестись такими?

— Я же тебе сказал — на стройке, — улыбнулся Чойнроз, перематывая свой пояс — Знаете, что я вам обоим посоветую? Возвращайтесь-ка назад, еще не поздно. Лошадь раздобыть — нетрудная задача. Да только по мне — лучше сейчас во всем повиниться. Пройдет немного времени, привыкнете, а у тебя, Сумъя, мышцы не хуже моих станут. Вот тогда мы с тобой и поборемся. Сам себя зауважаешь.

Сумъя задумался.

— Эх, была не была, возвращаемся! — махнул он рукой.

Чойнроз с грустью посмотрел на друга.

— Завидую вам, ребята, у вас есть работа. А вот меня пока никуда не берут.

— Как не берут? — удивились Сумъя и Ундрах. — Рабочих рук всюду не хватает.

— Отказал мне Магнай, секретарь ваш. Да и остальные его поддержали: не место, мол, таким, как Чойнроз, на молодежной стройке. Вот и возвращаюсь домой не солоно хлебавши. Что, не слыхал разве?

Сумъя густо покраснел — забыл, что ли, Чойнроз, что сегодня утром его не было уже на стройке, с ночи еще сбежал… А если бы при нем погнали Чойнроза, неужто не подошел бы он к приятелю, не поддержал бы?

— Ладно, мир не без добрых людей, устроюсь где-нибудь еще. Но обидно, — продолжал Чойнроз, — Магнай опасается моего прошлого. Что ж, моя вина, мне за нее и расплачиваться… Погодите, никак мотор тарахтит. Так и есть — «газик».

Чойнроз выскочил на середину дороги, поднял руку. Машина притормозила.

— Далеко ли до центральной усадьбы объединения «За коммунизм»? — спросил водитель.

— Считайте, что рядом. Возьмите, пожалуйста, попутчиков, им надо поскорее попасть в поселок.

— Повезло вам, у нас есть свободные места. Только твоему коню придется, пожалуй, пешком добираться, — засмеялся водитель.

— Да не обо мне речь. Вот ваши пассажиры, — Чойнроз поманил Сумъю и Ундрах. — Что же вы стоите как вкопанные? Торопитесь, рабочий день давно начался.

— Пошли? — Сумъя посмотрел на Ундрах, медленно поднял с земли свой мешок.

Из кабины выглянул незнакомый человек. У него была густые черные брови, светлая кожа, твердая складка губ. Глаза смотрели внимательно и дружелюбно, но чуточку устало. Человек ободряюще улыбнулся, пригласил:

— Садитесь, молодежь, да поехали.

— Не стесняйтесь, — шепнул Сумъе водитель. — Это секретарь Центрального Комитета ревсомола, человек простой и приветливый, сами убедитесь.

У бедняги Сумъи ноги приросли к земле, и у попутчицы тоже. Им хотелось провалиться сквозь землю. Судьба сыграла с ними очередную шутку.

— Что же вы? — подбодрил секретарь. — Поживее. Вот у нас и полна машина. Трогайте, водитель.

— Да неужто это ты, дочка? — раздался над ухом Ундрах такой знакомый, такой родной голос — Вот это встреча!

Забираясь в «газик», Ундрах заметила на заднем сиденье пассажирку, но в полумраке кабины не разглядела лица. Вот беда-то! Меньше всего на свете Ундрах хотела бы встретиться сейчас с матерью! От неожиданности девушка потеряла дар речи. Даже не поздоровалась как следует. Сумъя же благоразумно отвернулся и внимательно глядел в окно — ему тоже не хотелось встретиться взглядом с соседкой. «Хорошо бы сейчас в тарбаганью нору забиться», — стучало у него в голове.

Машина тронулась. Мать порывисто прижала к себе Ундрах, поцеловала в висок.

— Откуда ты шла, родная? Я еду тебя навестить, соскучилась. Мне повезло — встретила попутную машину.

— Это ваша дочь? — удивленно обернулся секретарь. — Как я понимаю, она работает на строительстве поселка, не так ли?

Последний вопрос относился, главным образом, к Ундрах, но та молчала, вместо нее с гордостью ответила пожилая аратка:

— Да, представьте себе, моя дочь одна из первых получила ревсомольскую путевку. У нас в хотоне каждый день ее вспоминают. — Женщина не замечала, в какое смятение повергает дочь каждое сказанное ею слово. И тут из глаз девушки брызнули слезы. Материнское сердце подсказало женщине, что с Ундрах происходит что-то неладное. А Сумъя мечтал стать сейчас невидимкой. Как он выкрутится из положения, в которое попал по собственной глупости? Да еще наврал Ундрах, что мать у нее заболела. Не будь этой последней лжи, Ундрах давно была бы в поселке. Зададут же ему ревсомольцы жару, да еще в присутствии секретаря ЦК!

— Послушай, сынок, — услышал он взволнованный голос матери Ундрах, — может, ты объяснишь мне, что происходит с моей дочерью?

— Расскажу, когда приедем, — непочтительно буркнул он.

— Чего дожидаться-то, — недоумевала женщина. — Говори сейчас.

— Оставьте его в покое, мама! — всхлипнула Ундрах. — Я сама все расскажу, повремените.

На сердце у Сумъи вдруг потеплело, — он догадался, что девушка решила не выдавать его. «Этого я вовек не забуду, милая Ундрах», — благодарно сказал про себя он.

Секретарь, как бы со стороны наблюдавший за поведением пассажиров «газика», по-видимому, о многом уже догадался: натворили двое дел, а потом спохватились, сожалеют. Раскаяние полезно, оно, как ливень, смывает с человека все наносное, подумал он, незаметно улыбаясь.

На центральной усадьбе царило оживление. Молодежь, объявившая этот день днем высокой производительности труда, работала, не жалея сил. Едва начался рабочий день, как из города пришла телеграмма — к ним едет секретарь Центрального Комитета ревсомола. Магнай собрал молодежь на короткий митинг, и ребята решили по-своему отметить это событие — трудились весело, с огоньком. То здесь, то там плескались на ветру короткие алые язычки почетных вымпелов. Не по себе было, пожалуй, одному Магнаю. Проклятое невезенье, думал он, к нам гость, а у нас со стройки бегут… Хуже положение трудно себе представить. Какой позор! Ох, попадись ему сейчас под руку этот злосчастный Липучка — тьфу, привязалась противная кличка — этот Сумъя! Задал бы ему Магнай перцу, долго помнил бы. Только далеко он теперь, не дозовешься. С Ундрах проще — пригласим ее на заседание бюро ячейки, на общее собрание, исключим из ревсомола — пусть выкладывает на глазах у всех ребят ревсомольский значок и билет. Но и с себя самого строго спросит Магнай. Что скажет, узнав про побег, секретарь ЦК ревсомола? «Дорогие товарищи, — упрекнет он Магная, — вы решили создать новый, социалистический поселок, а сами людей не умеете воспитывать, они у вас со стройки разбегаются». И это будет правда. Что ж, Магнай свою вину признает, за чужие спины прятаться не станет.

Руки Магная, укладывавшего кирпич, двигались автоматически, а мысли его были настолько поглощены предстоящей встречей с секретарем, что он не сразу понял, отчего так расшумелась бригада.

— Магнай, да подними ты голову! На дороге — «газик». Похоже, что к нам, — докричались его наконец.

— Верно, машина. — Магнай с трудом вырвался из оцепенения, присмотрелся — на дороге, ведущей к центральной усадьбе, в клубах снега, смешанного с пылью, двигалась машина.

— Ответственные за участки работы, ко мне! — крикнул Магнай. — Доложите, сколько сделано с утра!

Пока он торопливо сводил воедино полученные данные, «газик» успел въехать в поселок и остановиться прямо у строительной площадки, рядом со стендом, на котором красовался свежий выпуск стенной газеты. Секретарю ЦК сразу бросились в глаза крупные буквы, больше самого заголовка: «Внимание, внимание! Сегодня ночью со стройки сбежали двое — Сумъя и Ундрах. Они опозорили…» Остальные слова были не видны — их заслонили собой собравшиеся встречать гостя юноши и девушки. Он оглянулся на своих пассажиров. Женщина еще разбирала по слогам: «Вни-ма-ние», а парень и девушка, видимо, успели прочесть дальше и сидели ни живы ни мертвы. Секретарь в душе посочувствовал матери. Его так и подмывало бросить этим двоим: «Смотрите, что вы натворили!» Но он ничего не сказал, верный своей привычке — никогда не отчитывать на людях. Он только мягко улыбнулся женщине и со словами: «Вот мы и на месте», — вышел из машины. Магнай сразу догадался, что гость видел стенгазету. Эх, не так следовало бы встретить секретаря. Лицо его пылало, когда он отвечал на крепкое рукопожатие. Но слова приветствия так и замерли у Магная на губах: из машины раздался громкий крик. Потом у всех на виду из «газика» кубарем вывалился Сумъя. Пытаясь держаться как можно достойнее, он с независимым видом принялся разминать затекшие колени. Но вот еще несколько мгновений — и из машины выскочила растрепанная и красная Ундрах — платок съехал набок, черные густые волосы всклокочены. Девчонка ревела во весь голос. И наконец, показалась разгоряченная полная женщина, ловко орудующая чем-то, весьма смахивающим на хворостину. И откуда только эта палка взялась? Мать еще и еще раз вытянула ею дочку по спине.

— Поглядите-ка на эту беглянку! — исступленно кричала она срывающимся на плач голосом. — Родителей опозорить не постыдилась, ну погоди у меня, я тебя научу людей уважать, век будешь помнить!

Ребята стояли тихо-тихо. Магнай сердито хмурился, крепко, до боли сцепив руки, а секретарь ЦК отвернулся, чтобы не расхохотаться.

Через несколько минут состоялся митинг.

— Центральный Комитет ревсомола, — сказал секретарь, — поддерживает инициативу молодежи объединения «За коммунизм» создать собственными силами современный социалистический поселок и принял по этому поводу специальное постановление. — И он зачитал документ. — Вас, товарищи, вдохновил подвиг советских юношей и девушек, — продолжал он после того, как стихли громкие крики «ура», — построивших знаменитый Комсомольск-на-Амуре. Правильно! Учитесь у советской молодежи и помните: поселку, который вы строите, суждено в будущем жить при коммунизме. Стоит поэтому приложить все силы, чтобы сделать его красивым и удобным, чтобы уже сегодня жизнь в нем радовала людей. А еще помните, что о вас теперь знает вся наша страна. Так что не подкачайте, друзья мои, покажите пример самоотверженного труда. Центральный Комитет Революционного союза молодежи возлагает на вас большие надежды, оправдайте же их!

Потом горячо выступал Магнай, руководители участков и совсем молоденькая девушка, только что закончившая восьмилетку. И наконец, звонкая молодежная песня, как вольная птица, расправив широкие крылья, взмыла ввысь над речной долиной. Она летела все выше и, надо думать, вскоре достигла снежной шапки устремившейся в небо горной вершины Сутай.

Высокий гость осмотрел строящийся поселок. Ему рассказали, что первой в нем будет готова баня. И никого это не смущало, не отпугивало прозаичностью цели. Все понижали: без бани, без личной гигиены культурной жизни не построить. «Начнешь тело отмывать, глядишь, отмоешь и душу», — любят говорить старые, умудренные жизнью араты.

Во второй половине дня прибыли новые гости — корреспонденты и фоторепортер, представлявшие молодежную прессу. Задержавшись в пути из-за поломки машины, оба стремились наверстать упущенное. Ундрах не на шутку струхнула, когда к ней с большим блокнотом в руках подскочил симпатичный юноша и потребовал, чтобы она назвалась и рассказала ему все, он подчеркнул это слово, все о своей работе в бригаде. Сердце у девушки упало — получалось, что тучи у нее над головой продолжали сгущаться — о ее неблаговидном поступке вскоре узнают все читатели «Молодежной правды».

— Послушайте, — попыталась она спасти положение. — Не стоит об этом писать. Я больше никогда, вы слышите, никогда не повторю своей ошибки. Ну, хотите, я поклянусь?

— Какой ошибки? — растерянно переспросил юноша. Он недавно окончил факультет журналистики в одном из советских университетов и сейчас проходил на родине свою первую серьезную практику. — О чем это вы?

— Право, не надо, прошу вас, — пролепетала Ундрах. Губы ее улыбались, но на глазах выступили слезы.

— Тогда позвольте хотя бы сфотографировать вас. Я приглашу…

— Товарищ репортер, — подскочил к ним парень из бригады, где работала Ундрах. — Не протягивайте ее в газете, она не будет больше, мы за нее ручаемся.

— Отставить! — скомандовал корреспондент, махнув девушке-фотографу, чтобы та перестала целиться на Ундрах объективом. — Тут что-то произошло. А жаль.

Ундрах убежала и благоразумно держалась в сторонке, но это не уберегло ее уши от плоской шутки. Кто-то при гостях бросил:

— Вот достроим баню, и в мужское отделение первым запустим Сумъю, а в женское — Ундрах. Пусть грехи отмывают.

Чей-то тенорок добавил:

— Вместе бежали, пусть уж вдвоем и моются.

Она вспыхнула от стыда, но не заплакала — напрасно о ней так говорят, она себя еще покажет с лучшей стороны — будет работать другим на зависть.

ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ РОЗНЬ

В ожидании членов бюро Сурэн сидел у только что разожженной печки и еще негнущимися с мороза пальцами листал свою записную книжку. Его взгляд задержался на давнишней записи, сделанной, когда объединение только зарождалось. Он перечитал короткую фразу: «Привлечь к работе в общественном хозяйстве каждого!» А дальше шли пометки бисерным почерком — о том, как эта задача выполняется. Немного помедлив, Сурэн добавил к написанному еще одну запись и внезапно поймал себя на мысли, а не обманывает ли он сам себя? По его записям как-то само собою получалось, что не привлеченных к работе в хозяйстве не осталось. Не рано ли он успокаивается? Вот, к примеру, Ванчиг. Он давно уже сбежал в аймачный центр и до сих пор носу не кажет. Да и где-то за западными горами кочуют два аила. Где они сейчас? Чем занимаются? Сурэн подумал и поставил на этой странице большой вопросительный знак.

На следующей странице значилось: «Построить современный поселок». Ну, с этим вроде бы все в порядке. И освоение целинных земель тоже началось.

Еще одна страница перевернута. Взгляд Сурэна падает на странную запись: «Произвести перекочевку!» Не каждый поймет, что он, секретарь партячейки, имел в виду. Тут, понимаете ли, идет борьба за оседлость, а он о какой-то перекочевке толкует. Но Сурэн отлично помнит, какой смысл вкладывал в эти слова. Люди должны перекочевать из сферы частной собственности к коллективизму. И это будет их последним великим кочевьем.

Слабо скрипнула дверь, и в юрту вошел Баасан. Он, как всегда, был подтянут и опрятен. На нем чистый дэл серого цвета, перепоясанный новым шелковым поясом; в каждом движении сквозит уверенность в себе и некоторое пренебрежение к окружающим, даже нижняя губа как-то по-особому высокомерно оттопырена, словно он чем-то недоволен.

— А, Баасан! — приветствует вошедшего Сурэн. — Проходите, проходите! — А сам исподволь разглядывает его. Всем хорош Баасан — всегда собранный, энергичный и за общее дело горой. Да вот беда — чересчур ретиво рвется в начальство, любит людьми командовать, где нужно и не нужно, да и прихвастнуть охотник. Только об одном и мечтает — как бы заделаться важной персоной, чтобы люди отличали, чтобы слушались во всем.

С тех пор, как было создано объединение, Баасан во многом переменился к лучшему. Но если б Сурэну сказали, что это произошло не без его влияния, он, пожалуй, рассмеялся бы. Просто Сурэн привык всегда находить в людях лучшее, то самое прекрасное зернышко, которое при должном уходе способно превратиться в замечательный росток. А в Баасане таким зернышком была его органическая неспособность оставаться в стороне от важных дел. Он всей душой тянулся к новизне, не мыслил себя без общественной работы. Вот почему, когда его выбрали членом бюро партячейки, он просто переродился. Баасан охотно возглавил бригаду по добыче строительной глины в пади Суужээ-Ам и трудился не покладая рук. Он так доволен был новым назначением, что в первый день работы надел свой самый нарядный дэл и заявился в падь с тремя медалями на груди.

Не успел секретарь расспросить Баасана, как идут дела в новом карьере, как один за другим в юрту вошли остальные члены бюро. Пора было открывать совещание. Как и ожидал Сурэн, первым взял слово Баасан.

— Товарищи, — важно начал он, — на меня возложена огромная ответственность за строительство поселка. Нельзя не признать, что моя бригада отлично справляется с поставленной задачей — обеспечением стройматериалами фронта работ. — Это выражение — «фронт работ» — Баасан только недавно вычитал в каком-то журнале и не замедлил взять на вооружение. Произнеся свою тираду, он немного помедлил, чтобы насладиться произведенным эффектом, но все помалкивали, и он многозначительно добавил: — Кирпич, известь, камень, дерево — вот чем мы обеспечиваем стройку!

— Ты нам зубы не заговаривай! Давай по существу, — теряя терпение, перебил Баасана секретарь. — Какова выработка за сегодняшний день? Все ли заявки строителей выполнены?

— Ну, с этим у нас все в порядке. Я план перевыполняю. Только вот плохо, что значительная часть стройматериалов не использована на стройке. Она превратилась в… как бы это сказать… — Баасан запнулся, подыскивая впечатляющее словцо, — в замороженный капитал! Но мы не унываем и продолжаем работу в ударном темпе. Я заготовлю столько досок и кирпича, что…

— Вы бы, товарищ, поскромней, — усмехается Сурэн. — Не вы один работаете — вся бригада. Поменьше ячества, пожалуйста. А насчет замороженного капитала — это вы зря. Нашим планом предусмотрен хороший задел. Ведь строительство только начинается. Подождите — еще не угонитесь за строителями.

— Вы правы, товарищ секретарь. Я неудачно выразился. Точнее будет сказать — мы сделали хороший запас материалов.

— С этого и надо было начинать сообщение. А кирпич вы обжигаете сакманным способом?

— Разумеется! Председатель аймачного комитета ревсомола к нам приезжал, лично демонстрировал, как обжиг вести. Должен сказать, этот молодой человек оказался настоящим докой по кирпичному делу. А правда, что сакманный метод впервые появился в Болгарии?

— Правда. И кто же у вас руководит обжигом извести, кто заготовкой камня и кто формовкой кирпича?

— По вашему совету руководить данными участками я назначил членов партии. Сам же возглавил наиболее ответственный участок — формовку кирпича.

— А как обстоит дело с агитработой? Проводили беседу по материалам последнего пленума партии? Установили наконец радиоприемник? — спросил Сурэн, пропустив мимо ушей очередную похвальбу Баасана.

— Тут у нас слабовато, — упавшим голосом отозвался Баасан. — Приемник есть, но не работает. Питание кончилось. Беседу в ближайшее время проведем.

— Почему не сообщили до сих пор, что приемник неисправен? Забота о настроении людей — первое дело. Скажите насчет приемника Дашняму, после заседания, конечно. А стенгазету выпустили или хотя бы боевой листок?

Под натиском секретаря партбюро Баасан как-то разом сник. Теперь ему больше всего хотелось стушеваться, стать незаметней.

— Мы не смогли достать бумагу и краски для стенгазеты, — едва слышно пробормотал он.

— Так позаботьтесь об этом сегодня же. Заодно получите и стенд, на котором будете вывешивать материалы, освещающие передовой опыт. У вас есть ко мне вопросы?

— Нет, — вяло протянул Баасан. — Ах да, чуть было из головы не вылетело. Знаете ли, мне, как бригадиру, нужна собственная печать. Какой я начальник без печати? — Баасан подергал себя за жидкие усы и просительно взглянул на Сурэна.

— О чем вы только думаете, Баасан! Ну, зачем вам печать? Мы и так вашей подписи доверяем. Вы бы лучше подумали, как наладить учет и отчетность в бригаде. А теперь заслушаем руководителя животноводческой бригады.

«Хороший у нашего секретаря блокнот, — думал тем временем Баасан. — Мне бы тоже такой нужен, но лучше в кожаном, а не в клеенчатом переплете. Будь у меня такой блокнот, я, так и быть, первым делом записал бы: «Наладить учет и отчетность в бригаде».

К Баасану быстро вернулось хорошее расположение духа, и он приготовился с интересом слушать сообщение другого бригадира.

Животноводческую бригаду сформировали в объединении не так давно. В нее вошли семьи, кочующие неподалеку от центральной усадьбы. Занималась она главным образом выпасом овец и коз. Бригадир, высокий, средних лет человек с озабоченным лицом, быстро поднялся с места — он давно с нетерпением ждал своей очереди. Сказав несколько общих слов о делах бригады, он без всякого перехода вдруг запальчиво выкрикнул:

— Мы — самый разнесчастный народ во всем объединении. Нет нам ни покоя, ни отдыха!

Сурэн даже руками всплеснул:

— Вот неожиданность! Объясните, что случилось.

— Приехали бы сами да поглядели. С утра до вечера на наших пастбищах — посетители. Хуже других приходится хотону старого чабана Чултэма. За ним закреплена отара в шестьсот голов. Чултэм — работник опытный, один из лучших. Работы у него по горло, а ему мешают. И когда все это кончится?

— Кто же вам мешает? — озадаченно спросил Сурэн.

— Да араты из нашего объединения. Приезжают к Чултэму сразу по трое-четверо, и начинается: «Как тут наши бедные овечки поживают?» или: «Почему мой баранчик отощал?» Кто во что горазд корят несчастного старика: и нерадив, дескать, и молочком от общественных овец пользуется. Сам Чултэм — человек покладистый, отмалчивается больше, зато у супруги его не язычок, а бритва. Вот и заваривается каша. Где уж тут спокойно работать. Чуть что за мной посылают. Я думал, когда принимал бригаду, что я — бригадир. Куда там! Я — милиционер, и мое дело — разнимать спорщиков. Так не может продолжаться, прошу вашей помощи, товарищ секретарь.

— А вы, товарищ, надеялись, что вчерашний единоличник легко избавится от своих привязанностей? Это процесс постепенный. Надо шире развернуть разъяснительную работу среди населения. Опирайтесь на поддержку членов партии, понемногу положение изменится, вот увидите. Я к вам заеду на днях.

Сурэн понимал, что заседание может затянуться надолго, его, как и остальных, ждали неотложные дела, но он не прерывал выступающих. Большие трудности испытывала специальная бригада, занятая разведением породистых овец. Ей требовался квалифицированный зоотехник, и Сурэн решил сразу же после совещания переговорить с Дооху насчет заявки в город. Подводя итоги, Сурэн вернулся к своей старой мысли — каждый член объединения обязан трудиться в общественном хозяйстве с полной отдачей сил. Но не так-то просто довести эту, казалось бы, простую истину до ума и сердца всех людей. Лозунг «У нас работают все» должен быть подхвачен остальными объединениями аймака.

— Что вы на это скажете, товарищи? — спросил Сурэн.

— Правильно, — ответили ему. — Только не слишком ли мы замахнулись — на весь аймак?

— Нет, не слишком. Вот, к примеру, наша молодежь выступила с замечательной инициативой — построить новый, социалистический поселок. Этот почин одобрен Центральным Комитетом ревсомола и скоро станет известен всей стране. Глядишь, нашему примеру и другие последуют.

Довод показался собравшимся убедительным, и они выразили желание заслушать проект обращения ко всем объединениям аймака. После некоторых дополнений и уточнений приняли проект в целом.

— И последний вопрос. Нужно, чтобы члены нашего объединения всерьез взялись за изучение основ экономики, зоо- и агротехники. Без знаний мы все равно что без воды и воздуха.

— Но кто станет нас обучать? Вы сами?

— Почему бы и нет? Экономикой я всегда интересовался, даже курсы специальные окончил. В свою очередь, вы передадите полученные знания нашим аратам.

На том и порешили.

На другой день ни свет, ни заря Сурэн заявился к бригадиру животноводческой бригады.

— Поехали к Чултэм-гуаю, — предложил он.

— Согласен, но предупреждаю — удовольствия мало получите, — засмеялся бригадир, явно довольный приездом секретаря.

— Не за тем едем, — спокойно возразил Сурэн и жестом предложил бригадиру поторопиться.

Бригадир скакал на своем коне, немного опережая Сурэна, — он показывал дорогу. Небо только начинало сереть, и на нем четко выписывались отдельные горные вершины. Тишина и покой располагали к раздумью.

Сурэн должен был признаться себе, что в душе немного побаивается предстоящей встречи. Вот уже десять лет, как он на партийной работе. Но всякий раз, когда предстоит разговор с малознакомым человеком, он не может сдержать волнения. И не потому, что недостаточно уверен в себе — опыт, как ни говорите, у него немалый. Он, Сурэн, отлично знает свою слабость — слишком любит командирский тон. Это у него осталось от армейской службы. Он долго прослужил на границе, и, видимо, неплохо, если в мирное время был награжден значком «Отличник пограничной службы». Ему нравилась армия с ее четкой субординацией и дисциплиной. Приказали — выполняй, и никаких отговорок! А тут что ни человек, то загадка. Удастся ли разгадать ее, подобрать ключик к душе — вот в чем трудность.

— Товарищ бригадир! А ну запевай! — вдруг скомандовал Сурэн.

Бригадир недоуменно оглянулся, и на его обычно невозмутимом лице, которому твердая складка губ и густые сросшиеся брови придавали особую мужественность, появилось выражение почти детской растерянности.

— Я бы спел, да голоса нет, товарищ секретарь, — отозвался он, сдерживая резвый ход лошади. — Да и песен я не знаю. Две-три строчки, не больше.

— Ни за что не поверю! — засмеялся Сурэн. — В ваших краях, что, свадеб не бывает? Не знаю, как здесь, но у меня на родине каждый мужчина должен спеть на свадьбе не меньше трех песен.

— И у нас так же, но, к сожалению, не только на свадьбах любят погорланить. Кому не лень гонят из молока водку, а уж пьют зачастую безо всякой меры. Напьются — и знай себе распевают песенки. Я тут, знаете, что надумал? У аратов следует конфисковать всю посуду, годную для перегонки молока: котлы, кастрюли, те, что побольше. Развести жаркий костер и все туда побросать — пускай плавится!

— Отменный получился бы костерок, — кивнул Сурэн. — Только, боюсь, как бы одного ретивого бригадира заодно с посудой в переплав не пустили. И косточек от него не останется.

Но «ретивый бригадир» и ухом не повел.

— Если вам это не нравится, — серьезно продолжал он, — предлагаю так организовать труд в объединении, чтобы ни у кого минуты свободной не оставалось, да и разъяснительную работу поднять. Например, только рассядутся люди выпить и закусить, а к ним — агитатор: пожалуйте, мол, на беседу. Как не пойти? Тут уж не до застолья. Снова собрались, по рюмкам начали разливать, а тут — новое кино привезли, милости просим. И так раз за разом. Глядишь, пропадет охота бражничать.

В этот момент, словно живая иллюстрация к словам бригадира, из-за ближнего холма появился всадник, неуверенно сидящий в седле, — явно под хмельком.

— Вот он, пожалуйста! — с возмущением воскликнул бригадир, поджимая губы. — Вы бы пристыдили его, товарищ секретарь.

Всадник натянул поводья, поздоровался.

— Все пьянствуешь, Чойнроз? — сурово спросил бригадир. — Смотри, это до добра тебя не доведет.

— А что прикажете делать, бригадир? Сколько можно без дела болтаться? Сил моих больше нет! Вот и запил.

— Сам посуди, могу ли я без разрешения начальства принять тебя в свою бригаду? — недовольно поморщился бригадир.

— Где оно, ваше начальство? Небось из своего кресла даже большую гору не видит. А мы — люди маленькие, не до нас ему.

— Больно ты расхрабрился, приятель, — строго остановил бригадир Чойнроза. — Вот секретарь партячейки, можешь с ним поговорить, коли приспичило.

Хмель разом сошел с Чойнроза, но раздражение не убавилось.

— Меня зовут Цамбын Чойнроз, — глухо сказал он, обращаясь к Сурэну. — Верно, выпил я, но, честное слово, самую малость. А почему? Да потому, что не дают мне работы в родных краях. А все они виноваты, вот эти бюрократы! — Чойнроз указал кнутовищем на бригадира.

«Ах ты щенок! — мысленно ругнулся бригадир, стараясь, однако, не терять самообладание. — Бывают же такие людишки — сами накуролесят, а другие — расплачивайся!»

Секретарь выслушал сбивчивый рассказ Чойнроза, а когда тот кончил, задумчиво произнес:

— Тебе не нашлось работы, и выходит, от этого ты впал в отчаянье?

— Верно, начальник! Много лет я в рот не брал спиртного. Да и сейчас выпил капелюшечку. С непривычки развезло, извините.

— И все-таки отложим на время наш разговор. Возвращайся домой, отоспись хорошенько, а потом приезжай на центральную усадьбу. Разыщешь меня, и мы обо всем потолкуем. Обещаю, без работы не останешься. В наше время, да чтобы пропадала без дела пара молодых здоровых рук? Ерунда!

Они уехали, а Чойнроз остался стоять с бессильно повисшими вдоль туловища руками — теми самыми, которые секретарь назвал «молодыми, здоровыми». Некоторое время он беззвучно шевелил губами. Однако вскоре опомнился и закричал вслед Сурэну и бригадиру, отъехавшим уже на приличное расстояние:

— Спасибо вам! Я непременно приеду! — И пришпорил коня, низко припав к шелковистой черной гриве.

— Видали, товарищ секретарь? Что ни день, то повод для выпивки: то стрижка овец, то забой скота, то валянье войлока.

— Чойнроз обращался к вам с просьбой о приеме в бригаду? Почему не взяли?

— Да как его примешь? Единственный сынок богача Цамбы, отчаянный забияка и дебошир. Чуть было человека на тот свет не отправил. Повезло — пуля угодила в кобылу, а не в хозяина. Несколько лет назад эта история наделала много шума. Недавно Чойнроза освободили, вроде бы досрочно. Говорят, он в колонии работал хорошо, а все равно доверия у меня к нему нет. Он уже ко мне приставал: поручите, мол, отару пасти. И в полеводческую бригаду просился. Да только как бывшему заключенному общественное добро доверить?

— Значит, говоришь, покушался на жизнь человека?

— Стрелял в нынешнего бригадира полеводов Лувсанпэрэнлэя. Эх, хороша у него была лошадка! До сих пор Лувсанпэрэнлэй о ней забыть не может.

Сурэн внимательно глянул на сурового бригадира.

— Считаешь, Чойнроз неисправим?

— Думаю, что да, — буркнул тот, упрямо вскидывая подбородок, и подстегнул коня, давая понять, что больше не желает говорить на эту тему.

— Ну, это мы еще посмотрим, — вполголоса ответил Сурэн, обращаясь скорее к себе, чем к бригадиру. — Даже в самом пропащем человеке есть крупица добра, которая способна пересилить зло.

Солнышко уже светило вовсю, когда путники наконец добрались до стойбища Чултэм-гуая. Близился полдень, и стадо еще не выгоняли на пастбище. В хотоне было многолюдно, как в праздники. Бригадир нахмурился.

— Смотрите, товарищ секретарь, что творится! До сих пор овцы не кормлены. Форменный беспорядок!

Бригадир был прав. Хотон бурлил, словно река в паводок. Еще со вчерашнего вечера сюда стали съезжаться непрошеные гости, а нынче с утра пораньше и вовсе будто плотину прорвало. Первым еще с вечера пожаловал торговец Ванчиг, недавно вернувшийся из аймачного центра — семья отказалась за ним последовать, а какая же жизнь без семьи? Попросился в животноводческую бригаду, обещал честно трудиться. Приняли его с испытательным сроком.

Однако об этом условии Ванчиг напрочь позабыл, когда прошлым вечером заявился в стойбище Чултэма. На радушное приветствие хозяина он ответил грубой бранью:

— Видать, по вкусу вам пришлось молочко от моих коз? Ишь какое брюшко себе нагуляли, Чултэм-гуай!

— Да ты никак спятил? — удивился Чултэм-гуай, поджарый крепкий старик с острым взглядом. — Нужно мне твое молоко! Я всю продукцию сдаю объединению. И где, ты разглядел у меня живот? Сроду толстым не был, у нас в роду все сухощавые.

— Э-э, — угрожающе протянул Ванчиг, — я не такой простофиля, как вам кажется. Завтра я сам подою своих коз.

— Не положено! — вскипел вдруг Чултэм. — За всю скотину отвечаю я. И козы теперь вовсе не твои, а общественные. Возвращался бы ты, мил-человек, в свою бригаду, не мешал работать.

— Ну, мы еще поглядим, чья возьмет, — зловеще ответил Ванчиг, располагаясь на ночлег в почетной части юрты, всем своим видом показывая, что не намерен дожидаться приглашения хозяина.

И все прочие араты, что заявились в хотон старого Чултэма, предъявляли те же претензии: наверняка животновод присваивает молоко от сданных в общественное стадо животных.

Подъехав к юрте Чултэма, Сурэн и бригадир стали свидетелями забавной сценки: на краю хотона, обхватив за шею старого безрогого барана с облезлой шкурой, его бывший владелец заливался горючими слезами. Новенький шелковый хадак, которым хозяин обмотал шею животного, то и дело соскальзывал, и плачущий поправлял его дрожащими руками, что-то приговаривая сквозь слезы, ласково и грустно.

— Эй, что случилось? — крикнул Сурэн, привстав в стременах.

Человек узнал секретаря, утер слезы, высморкался и, продолжая изредка всхлипывать, пояснил, что старик Чултэм задумал выхолостить его любимца.

— Да это ж беззаконие, товарищ секретарь! Разве можно так безответственно обращаться с собственностью объединения? Он, что ли, вырастил этого барана? Так чего распоряжается? Накажите Чултэма за самоуправство, чтоб другим неповадно было чужих баранчиков губить.

Сурэн ответить не успел — спотыкаясь и загребая песок, к ним бежал старый Чултэм. Забыв поздороваться, старик выкрикнул дрожащим от обиды голосом:

— Твой баран, будь он трижды неладен, старше меня, от него маткам один вред, бесплодными они остаются от такого производителя!

— Мой баран еще в полной силе! Погляди, сколько у него потомства. — Арат показал на несколько годовалых баранов с проплешинами на лбу.

— Эх, Загд, Загд! Совести у тебя нет! — сокрушенно воскликнул Чултэм. — Из-за твоего красавца в прошлом году в нашей отаре половина маток остались яловыми. Случайно несколько ягнят на свет появилось, и то слабенькие. Какое может быть потомство от старого производителя! — И, окончательно войдя в раж, сердито прибавил: — И у старых родителей дети рождаются заморышами. Не иначе, как твои родители были в преклонных годах, когда тебя на свет произвели, этакого бестолкового.

— Что, что? — от возмущенья Загд едва не поперхнулся, слезы мгновенно высохли, руки сжались в крепкие кулаки.

Бригадир сделал знак Сурэну — пора вмешаться.

— Послушайте, Загд-гуай, сдается мне, Чултэм прав. Нам надо улучшать породу животных. Осенью мы для этой отары приобретем нового барана-производителя. Кроме того, скоро создадим передвижной зоопункт, будет проводиться искусственное осеменение животных.

— Фу, гадость какую выдумали! — фыркнула за спиной Сурэна какая-то старуха. — Что это еще за искусственное осеменение?

Сурэн оглянулся — он и не заметил, как его плотным кольцом окружили люди. Он услышал, как другая старушка сердито одернула первую:

— Не понимаешь, так не встревай!

— Выходит, вы, товарищ секретарь, одобряете Чултэма? — растерянно спросил Загд.

— Одобряю! — коротко ответил Сурэн, намереваясь наконец спешиться. Он успел заметить, как исказилось от боли лицо Загда, словно не над бараном, а над ним самим должна была быть произведена та самая операция.

— Эх! — воскликнул он, воздевая руки к небу. — Видать, бесславно оборвется корень жизни славного барана.

Ни Сурэн, ни бригадир больше не слушали его. Обходя пастбище в сопровождении хозяина, они сочувственно внимали его жалобам.

— Пожалейте, меня, старика. Совсем со света сживают, покоя никакого нет. А сколько проклятий обрушилось на мою седую голову! И как она еще на плечах держится! Судите сами: что ни день, то незваные гости, и у каждого своя претензии. Почему овечки отощали, почему у барашка копытце сбито? А уж когда на днях беда случилась — матка нечаянно придавила новорожденного, мне судом не в шутку пригрозили. А у меня, между прочим, рабочих рук позарез не хватает. Чем старика честить, лучше помогли бы. Ан нет! Только надзирать горазды. Тут еще один радетель свалился на мою голову. Овечек, дескать, его родимых, чищу плохо, недоглядел, в глине они где-то вымазались. А главное, им нужно давать побольше дикого чеснока, они к этому привыкли. Ну где, спрашивается, я возьму этакую прорву чеснока, чтобы на всех хватило? Соответственно отвечаю, а тот: «Значит, надумал молоко и мясо присваивать, то-то опасаешься, что чесноком будет пахнуть». Мало того, он решил весь молодняк, который мы приняли от его овец, проклеймить. Не могу же я с ним драться, он мужик дюжий. Да вот и он сам, полюбуйтесь.

Они остановились подле плотного мужчины, ловко орудовавшего раскаленным клеймом на длинной ручке. Его раскрасневшееся от жара и усердия лицо с выдающимися вперед зубами узнали сразу. Это был Цамба.

— Здравствуйте, Цамба-гуай, — приветствовал его Сурэн. — Чем это вы занимаетесь?

— А, это вы, товарищ секретарь! — В голосе Цамбы звучит явная растерянность, — Видите ли, решил поставить клеймо молоденьким барашкам.

— Зачем вам эта морока?

— Эх, товарищ секретарь, как же иначе я свою скотину от чужой отличу, особенно когда вырастет?

— Животные еще малы, чтобы клеймить, подождали бы, покуда окрепнут, — вставил бригадир.

— Дождешься, пожалуй, что их в котел отправят, — осмелев, возразил Цамба. Вид у него был устрашающий. В руках клеймо с налипшими на него клочками шерсти, руки и лицо в брызгах крови. Но Сурэну вдруг стало жаль Цамбу — нелегко человеку отречься от старых привычек. Он сказал как можно мягче:

— Цамба-гуай, бросьте вы это дело. Не мучайте ягнят, никуда они не денутся и без клейма, неужто в бригаде за ними не присмотрят как следует?

В этот момент Цамба ловко ухватил очередного ягненка и пробил ему клеймом черное бархатистое ушко. Ягненок жалобно заблеял, а Цамба недоуменно уставился на Сурэна.

— Как это никуда не денутся? Чай, не впервой сюда наезжаю. На днях собственными ушами слышал, как жена Балдана, чабана из этого хотона, пожаловалась супруге другого чабана, что, мол, одна из овец в ее личном хозяйстве окотилась мертвым ягненком. А та ей в ответ: «Подумаешь, беда какая! Схорони своего незаметно, а у матки из общественного стада отними маленького да к своей подложи». Я потом проверил: моя матка осталась без ягненка. Я кинулся к Балдану. Гляжу, мой лысый ягненочек их матку сосет. Хотел отнять, но бабы так на меня накинулись, что я уж и не рад был. Вот и решил: свой молодняк клеймить буду, чтобы не растаскивали его по личным хозяйствам.

Слова Цамбы заставили Сурэна призадуматься.

— Как получается, что молодняк из общественного стада забирают в личные хозяйства? — строго спросил он бригадира. — За это будем наказывать! — Он взглянул на Цамбу, на его разгоряченное лицо, усыпанное бусинами пота, на маленькие глаза, с настороженным выжиданием смотревшие на секретаря. — Вы, пожалуй, правы, дорогой товарищ. Общественный скот надо метить. Только не личными клеймами, а клеймом единого образца, чтобы никому не повадно было зариться на общественное добро.

— Клеймо надо изготовить попроще, — вставил бригадир.

— Например, в форме небольшой сережки, будет просто и красиво, — отозвался Цамба. Предложение Сурэна ему пришлось по душе.

Разобрав еще несколько споров и убедив аратов больше не вмешиваться в распоряжения бригадира, а главное, дав твердое обещание установить строгий контроль, Сурэн и не заметил, как наступил вечер. Пришлось поездку в соседний хотон отложить на утро. К полудню погода разгулялась, хотя рассвет был хмурым.

В потоках солнечного света зазолотились редкие кустики трав, что росли пообочь извилистой дороги, убегающей к горам Ар-Жаргалант. В другое время Сурэн непременно спешился бы, чтобы полюбоваться живописным пейзажем, но сейчас его мысли все еще были заняты увиденным в хотоне Чултэма.

В свое время, будучи слушателем курсов для руководящих работников, Сурэн с недоверием отнесся к утверждению лекторов об особых трудностях в преодолении частнособственнических традиций в сознании людей. Тогда казалось все просто: победил социализм — следовательно, исчезла почва для таких традиций. Как же он был тогда наивен! Теперь он понимает, что это значит, когда арат приезжает в общественную отару и говорит: «Я соскучился по своим овечкам». И любая работа из рук валится у такого арата, покуда не убедится он, что с овцами все в порядке. От иных бригадиров часто можно слышать жалобу: собственных маток чабаны выдаивают так, чтобы осталось молоко ягнятам, а остальных маток опустошают до последней капли, чтобы побольше сдать молока. Ну, подохнет десяток-другой ягнят, невелика беда. Всегда найдется причина, чтобы списать убыль. Психология — тонкая штука. Контроль надо усилить, работу организовать так, чтобы не оставалось ни малейшей лазейки для охотников до общего добра.

Сурэн, увлеченный своими мыслями, не сразу услышал, как у него за спиной звонко зацокали конские копыта.

— Товарищ секретарь! — окликнул его юношеский голос. Сурэн оглянулся — Чойнроз! До чего ж не похож был этот серьезный, чуточку грустный паренек на давешнего пьяного молодчика.

— Как хорошо, что я вас догнал! — сказал Чойнроз. — Вы уж извините меня за вчерашнее. Выпил малость. Больше это не повторится, даю слово.

Они спешились, присели на плоские большие камни, подставив солнцу спины, и Чойнроз поведал Сурэну всю свою историю без утайки, чувствуя, как от этого рассказа на душе у него становится легче. Ведь никто не хотел толком его выслушать, только прочь гнали, словно прокаженного. Сурэн и без того уже знал о Чойнрозе все, но ни разу не перебил, давая тому возможность излить свою душу.

— Теперь ты понимаешь, как неправильно жил прежде? — спросил он наконец.

— Понимаю, — ответил Чойнроз, открыто глядя в глаза собеседнику. — И себя опозорил, и своих земляков. Больше всего на свете хочу теперь доказать, что стал совсем другим человеком. Эх, мне бы только попасть в молодежную строительную бригаду! Да секретарь ревсомольской ячейки Магнай и слышать об этом не хочет.

— Ладно, подумаем, как тебе помочь, — пообещал Сурэн. — Поговорю в правлении, а ты через пару деньков приезжай на центральную усадьбу, надеюсь, к тому времени вопрос о твоем трудоустройстве решится. Но и ты, смотри, не подведи меня. Доверие потерять легче легкого, а вот вернуть его во сто крат труднее.

— Большое спасибо, товарищ секретарь! Если б вы только знали, как истосковался я по работе! Порой, словно наяву, чувствую запах сырой глины, свежей известки. — Эти слова вырвались из самой глубины души, и Сурэн живо откликнулся на них, но разжалобиться себе не позволил. Он только ласково улыбнулся пареньку.

— Да ты поэт, оказывается! Может, споешь что-нибудь? Я сам не пою, зато послушать — большой охотник.

На скаку рукой умелой

Заарканил я коня.

А любовь — такое дело —

Заарканила меня, —

запел Чойнроз, лукаво поблескивая черными глазами.

— Ты женат? — спросил Сурэн, когда Чойнроз оборвал песню на самой высокой ноте.

— Нет, — вздохнул парень. — Но любимая есть. Только ведь она меня и за человека не считает. Для нее я всего лишь бывший арестант.

— Так поговорил бы с ней начистоту, как сейчас со мной. Кто же она, если не секрет?

Легкий румянец проступил на смуглых щеках Чойнроза.

— Ее зовут Цэвэл. Это дочка арата Дамбия. Если вы ее знаете, прошу вас, ничего обо мне не говорите. Я сам постараюсь заслужить ее доверие. — Чойнроз хотел еще добавить — любовь, но не решился — о том, что Цэвэл когда-нибудь полюбит его, он мог только мечтать.

— Доверие, брат, прежде всего, — улыбнулся Сурэн, вспоминая собственную молодость. — Ну, пора в путь. — Он провел рукой по затылку. — Ишь, как припекает.

Они разъехались, и вскоре таинственное молчание задумчивых гор Ар-Жаргалант нарушила веселая песня:

Конь с арканом прочь умчался.

Догоняй теперь, лови.

Но как был, так и остался

Я в неволе у любви.

Горное эхо подхватило страстный напев, и Сурэн мысленно, от всей души пожелал, чтобы он достиг ушей той, которой был посвящен.

ЧУДО

Прокладка канала затянулась. Если и дальше так пойдет, не то что к весне — до осени не закончить. Несколько человек, поддавшись примеру Ванчига, покинули стройку. Даже бригадир Лувсанпэрэнлэй крепился из последних сил, он то и дело подъезжал к председателю с такими речами, от которых тому муторно становилось.

Однажды, когда Дооху приехал на канал, Лувсанпэрэнлэй заявил напрямик:

— Послушайте, председатель, мы выбились из сил, пообносились, отощали. Нет больше мочи. Видать, затеяли мы пустое дело. Даже если проложим канал, неизвестно еще, не уйдет ли из него вода в пади Хотгор и Гудгэр. Терпение мое на исходе, да и у других тоже. Что делать будем?

Дооху молчал. Где найти слова, которые убедили бы этих усталых до предела людей в необходимости во что бы то ни стало довести дело до конца. Только поначалу трудно, дальше будет легче. Люди должны поверить в свои силы, в мощь коллективного труда.

Чей-то голос выкрикнул из толпы:

— Начальник, вам народ не жалко? Ведь мы люди, а не скотина!

— По домам разойдемся! Не желаем здесь костьми лечь! — поддержали остальные.

— Не совладать нам с мерзлотой. Одолеет она нас!

— Уж лучше промышлять сусликов, чем так надрываться. Этак недолго и ноги протянуть. Уйдем, и точка! Разве мы не вольны поступать как хотим?

Кто это сказал? Дооху заметил человека, который тут же спрятался за спины товарищей. Он узнал его. Это был прежний председатель одного из багов, входивших в Халиун-сомон. Однако пристальный взгляд Дооху не устрашил его, и он опять закричал:

— Может, наш председатель, как в тридцатые годы, вздумал государству навредить — разбазарить средства и людей вымотать? Знавали мы таких председателей!

— Вы-то бы уж помолчали! — воскликнул Дооху, бледнея от гнева. — Только сбиваете народ с толку! — Но тут же постарался взять себя в руки. — Вернемся к делу, товарищи. — И уже совершенно будничным тоном спросил он, сдвигая шапку на затылок: — Как подвинулась работа?

— Не работа, а маета одна! Весна на носу. У каждого из нас есть собственный клочок пашни, надо за него приниматься, — бросил Лувсанпэрэнлэй, упрямо вздергивая подбородок. — Ваше объединение как-нибудь без нас обойдется.

— Не мое, а наше, общее, — одернул его Дооху. — Сами писали заявление с просьбой принять в объединение. И никто вам привольной жизни не обещал. Мы ведь только начинаем наше дело. И знаете, друзья, я ведь тоже считаю, что долбить промерзшую землю с утра до вечера, ночевать в продуваемых ветром палатках, питаться всухомятку — это не та самая рассчастливая жизнь, о которой мы все мечтаем. Но разве не замечательно, что мы все-таки взялись построить по-настоящему счастливую жизнь? Вот вы, товарищ бригадир, ответьте мне, что такое счастье?

Лувсанпэрэнлэй поднял на председателя взгляд и только тут заметил, как глубоко запали у Дооху глаза и ввалились щеки, как обтрепался на нем дэл, еще месяц назад казавшийся щеголеватым. «Ишь, как с лица спал, бедняга, — подумалось Лувсанпэрэнлэю, — а еще о счастье рассуждает. А ведь большим начальником был, жил, поди, в хоромах. Ради чего он променял свою прежнюю жизнь на нынешнюю, неустроенную?» Лувсанпэрэнлэй переглянулся с Цамбой. «Что это на свете делается! — было написано на утратившем вдруг хитроватость и ставшем от этого простодушным лице Цамбы. — И чего мы напустились на председателя? Разве он похож на пустобреха? Если такой человек убежден, что канал необходим, значит, так оно и есть».

— Ну так как, Лувсанпэрэнлэй-гуай? — не отступал Дооху. — В чем же, по-вашему, счастье?

Лувсанпэрэнлэй втянул голову в плечи. Как объяснишь словами, что такое счастье? Еды вдоволь и сон в неге? А может, добрый конь, да посвист степного ветра в ушах, да солнце над головой? Или вот в этих людях, с которыми, можно сказать, пуд соли съел? Он задумчиво покачал головой и отвел глаза. Не мог он так просто ответить. Ох уж этот председатель, умеет разбередить человеку душу!

И вдруг среди наступившей тишины раздался дребезжащий голосок старого Пила:

— Чем болтать, лучше за работу приниматься. Когда-нибудь мы ее кончим. Ну, не в этом году, так в следующем!

Дружок торговца Ванчига Гончиг исподлобья глянул на Пила, но ничего не сказал. «В конце концов, промолчавший всегда в выигрыше», — подумал он.

— Ладно, товарищи, — со вздохом сказал Дооху. — Не очень-то откровенный разговор у нас с вами получился. Сегодня холодно. Расходитесь по палаткам, разведите костры. Завтра ожидается потепление. Утром наверстаем упущенное. С минуты на минуту из объединения привезут несколько бараньих туш, будет из чего приготовить горячий обед. И еще — простите меня, если сурово с вами разговаривал.

— Сурово, говоришь, сынок? — усмехнулся Пил. — Да я в старину от нойонов такое слыхивал, чего нынче и во сне не услышишь!

— Разве дело в сытном обеде? — сказал Цамба. — День короткий, до темноты надо поработать как следует.

— А ну, товарищи, бери инструмент — и за мной! — скомандовал Лувсанпэрэнлэй, совестясь встречаться глазами с председателем.

— Погодите, — попытался остановить рабочих Дооху, — отдохните сегодня. Завтра я снова к вам наведаюсь, тогда и потолкуем еще раз.

— Отдыхать некогда! — возразили ему рабочие, разбирая брошенный инструмент. — От безделья только мерзнешь.

Дооху вскочил в седло, погнал коня. Тугой ком стоял у него в горле, слезы навернулись на глаза, замерзая ледяной коркой на коротких ресницах. Что было б, выполни бригада свою угрозу разойтись по домам? Конечно, бригада не бросит строительство. Просто накопилась усталость, захотелось к домашнему очагу. Людям нужна забота. Не только суп из свежей баранины, не только доброе слово. Нужна реальная, конкретная помощь. Так что ж такое счастье? «Счастлив ли ты сам, Дооху? — спросил себя председатель и твердо ответил: — Да, счастлив». Пройдут годы, отзвенят над Гоби десятки весен и зим, и объединение «За коммунизм» станет объединением «Коммунистическое». Тогда над этими землями прольются искусственные дожди, навсегда отступит засуха, на огромных пустошах зашумят яблоневые сады, а в объединении появится свое промышленное предприятие, например, по переработке шерсти или по производству химических удобрений. Или оба сразу. Приводить в движение станки и механизмы будет энергия солнца. Это все — в долине реки Халиун-Гол. А по соседству, в местности Шаргын-Гоби, начнут выращивать белоснежный хлопок и, может быть, виноград. Все земли будут возделаны, только, пожалуй, один кусок останется нетронутым. Пусть потомки видят, какой была прежде эта земля, которая зовется Шаргын-Гоби — Рыжая пустыня.

Дооху размечтался и даже не заметил, как заговорил сам с собою вслух. Его лошадь, почуяв свободные поводья, давно перешла с рыси на шаг, но вдруг испуганно вздрогнула и резко шарахнулась в сторону. Седок спохватился и натянул поводья. «Однако, приятель, сдается, ты претендуешь на роль монгольского Жюля Верна!» — воскликнул Дооху и пустил лошадь вскачь.

Вот, наконец, и центральная усадьба. Первым делом Дооху направляется на молодежную стройку, где уже воздвигались первые метры стен.

— Здравствуйте, ребята! — приветливо кричит Дооху. — Где ваш секретарь?

— Магнай у секретаря партячейки. Хотите взглянуть на чертежи, председатель, как дело подвигается?

Дооху внимательно рассматривает чертежи, усевшись на какой-то ящик и разложив их прямо на коленях, потом идет разыскивать Сурэна и Магная. Застает он их у входа в контору. Оба о чем-то горячо спорят, но при виде председателя замолкают.

— Продолжайте свой разговор, — предлагает Дооху, здороваясь с каждым из них за руку.

— Да мы уже все обсудили, самая малость осталась. Так как с концертом, Магнай? — спрашивает Сурэн.

— Почти готов.

— А план подготовки к первому молодежному фестивалю уже составлен? Ты обещал закончить его к понедельнику.

— Нет, — мнется ревсомольский вожак. — Осталось кое-что уточнить.

— Поторопись, Магнай. Надо, чтобы он отражал не только развитие самодеятельности и спорта, но и пропагандировал художественную литературу. Представители нашей молодежи непременно должны поехать на фестиваль. Кстати, как только потеплеет, организуй для всей бригады утреннюю гимнастику на свежем воздухе.

Магнай кивнул и повернулся к Дооху.

— Нам нужны курсы по повышению профессионального мастерства.

— Поможем. Найдем преподавателей. Однако кое-что молодежь может сделать и собственными силами. — Дооху ненадолго умолкает. — Можно, к примеру, организовать коллективное прослушивание и обсуждение учебных радиопередач, устроить фотовыставку, проводить встречи молодежи с лучшими чабанами объединения. Надо пропагандировать передовой опыт.

Тут секретарь партячейки, внимательно слушавший вместе с Магнаем председателя, вспоминает о Чойнрозе. Ведь он обещал помочь парню.

— Разве вашей бригаде не нужны квалифицированные рабочие?

— Еще как! — Магнай смотрит на Сурэна с надеждой. — Как не нужны, если мы просим курсы организовать.

— Есть у меня на примете один строитель, возьмете в бригаду?

— О ком речь, товарищ секретарь?

— Не догадываешься? Его зовут Цамбын Чойнроз.

— А, этот, — разочарованно восклицает Магнай. Его круглое обветренное лицо с негустыми выгоревшими бровями выражает недоумение. — С чего вы решили, что Чойнроз — строитель? Всем известно, что он первый бездельник. Он мне только ребят перебаламутит, этот строитель!

— Так ведь он только что из колонии. Перевоспитала парня жизнь.

— А это еще неизвестно. Он просился на работу, да я отказал. Считаю, поступил принципиально. Таким, как Чойнроз, не место в нашей бригаде!

— Но ведь освободили же его досрочно из колонии. Ты знаешь, каким теперь стал Чойнроз?

— Не успел узнать, — обиженно поджимает губы Магнай; он не собирается уступать, как бы ни давил на него Сурэн.

— Вместо того, чтобы упрямиться, ты лучше подумай: стал бы несколько лет назад Чойнроз проситься к тебе в бригаду? Вряд ли. И теперь, если б он остался прежним, скорей всего стал бы ныть, чтоб его освободили от работ.

— Пожалуй, вы правы, — сдается Магнай, заливаясь краской. Хотел бы он обладать таким же даром убеждения, как Сурэн.

— Значит, поручаем Чойнроза твоей бригаде. Договорились? И если надо будет парню чем-нибудь помочь, возьмитесь всем коллективом.

Расспросив Магная о делах на стройке, Дооху отпустил его. Договорился с Сурэном о том, что надо помочь Чойнрозу и выдать ему аванс — двести тугриков, из фонда объединения.

— И вот что самое главное, — сказал он. — У рабочих на канале настроение совсем плохое. Чтобы помочь им, задумал я одно дело, хочу с тобой посоветоваться. Это должно быть нечто грандиозное, понимаешь?

— Нечто вроде чуда? — улыбается Сурэн.

— Вот именно — чудо, самое настоящее чудо, дорогой мой! Знаешь, когда я по дороге сюда въехал на холм, то заметил, как в долину вкатилась легковая. Наверняка к нам едут работники новой машинно-животноводческой станции, они давно обещали. Так вот, при виде этой машины у меня возникла идея — что, если попытаться уговорить начальника станции всю нашу целину вспахать за одну ночь. Представь себе — просыпаются утром рабочие, а земля вокруг холмов Хотгор и Гудгэр уже вспахана! Люди поймут, что они не одиноки в борьбе с природой, что государство всегда придет им на помощь. Главное, у них возродится вера в счастье. Ну как, одобряешь мой замысел?

— Одобряю! Только справится ли станция за одну ночь?

— Думаю, справится.

— Земля-то уже годится под вспашку?

— Там, где будем пахать, годится. Мерзлота держится только в районе канала. А что я говорил? Вот и гости!

Машина притормозила перед конторой, и из нее буквально выкатился полный, высокий мужчина. Это был директор машинно-животноводческой станции.

— А вы, я гляжу, слово держите, — улыбается Дооху. — Здравствуйте, дорогой товарищ Зэвэг. Давайте пройдем в контору.

— Я точен, как юноша, спешащий на первое свидание, — смеется гость, осторожно пожимая руку председателю, словно боясь ее невзначай сломать. — Ну и сюрпризец приготовила мне «девушка», до сих пор в себя не приду.

— Где же ваши обещанные трактора?

— Ах, как вы нетерпеливы, красавица моя! — качает головой Зэвэг. — Успокойтесь, они уже в пути.

— Дело за малым — поднять за ночь сто двадцать гектаров целины. Справитесь?

Увидев, как Зэвэг изменился в лице, Дооху отбросил шутливый тон.

— Ну, так как? Сможем мы завтра утром работу принимать?

— Одной ночи мало, — отчеканил директор.

— Так и быть, уступлю. Восемьдесят шесть га осилите?

— Вряд ли хватит горючего. Кроме того, качество вспашки может сильно пострадать. Тогда бедному Зэвэгу головы не сносить: первая пахота — и неудачная.

Но Дооху не из тех, кто легко сдается.

— Поймите, товарищ Зэвэг, тут речь идет о деле государственной важности. В аймаке мне разрешили воспользоваться всеми возможностями вашей станции. Похоже, вы просто не желаете нам помочь.

— Зачем в таком случае я здесь? — развел руками директор. — Однако, в толк не возьму, к чему такая спешка?

Дооху и Сурэн рассказали ему обо всем. Зэвэг попросил бумагу и с карандашом в руках приступил к расчетам. Он исписал несколько страниц длинными колонками цифр, зачеркивал и снова писал. Он выкурил целую пачку папирос — по комнате плавали клубы сизого дыма, но в конце концов удовлетворенно заключил:

— Похоже, мы и в самом деле справимся. Можете не волноваться, чудо свершится.

Сказав это, Зэвэг вскочил с места. Он должен немедленно возвращаться на станцию, чтобы обеспечить своевременный подвоз горючего.

И вот всю ночь напролет в долине реки Халиун творились настоящие чудеса. Вся степная мелочь — лисы, зайцы, сурки и суслики, поднятые с насиженных мест необычайно громким шумом, испуганно наблюдали, как в долину вползают загадочные чудовища с огненными огромными глазами.

Дооху, Сурэн и еще несколько человек тоже не спали в эту ночь. Они буквально с ног сбились, стараясь помочь трактористам — подвозили им горячий чай в термосах, еду.

А тем временем строители канала, как говорится, ни сном, ни духом не ведали о том, что творится рядом с их палатками. Их сон был крепок. Да и кому могло в голову прийти, что изредка доносившийся рокот моторов имеет к ним непосредственное отношение.

— Что-то рано в этом году весенний гром грохочет, — бормотнул кто-то спросонок.

— Это, видать, машины стройматериалы везут на центральную усадьбу, — возразили ему.

И снова в палатках храп. Отлично спится после тяжких трудов да сытного ужина со свежей бараниной. Правда, кое-кто помоложе не преминул выскочить из палатки. Но трактора были скрыты от их глаз высоким речным берегом. «Действительно, машины по трассе идут», — решила молодежь.

Дооху, Сурэн и Зэвэг примчались к строителям спозаранок, когда те только собирались завтракать и зябко поеживались от холодного воздуха. Сперва Дооху заглянул в палатку, где ночевали самые старшие.

— Доброе утро! — выкрикнул он. — Прошу, товарищи, всех за мной, на северную террасу.

Люди всполошились.

— Что случилось? Не беда ли? — спрашивали они друг Друга.

— Да видно, не беда, коли у приехавших лица сияют от радости, словно праздник наступил.

Первым взобрался на террасу Лувсанпэрэнлэй с группой молодежи. То, что они увидели, ошеломило их. Лувсанпэрэнлэй крепко протер глаза — уж не мерещится ли ему? Густой маслянистой чернотой отливала земля. Слабый ветерок дохнул терпким запахом вспаханной целины.

— Господи, земля сама что ли перевернулась? — закричал Пэрэнлэй срывающимся голосом.

— О хранители земли и вод, о лусы! — запричитал старый Пил, который вскарабкался на возвышение последним. В голосе его звучали и страх, и изумление, и восторг неописуемый.

Некоторое время люди стоят молча, охваченные оцепенением.

— Ура! — вдруг взорвал тишину чей-то молодой звонкий голос — Даешь целину!

— Неужто за одну ночь подняли? — недоверчиво спрашивали старики у Дооху. — Чудеса, да и только.

Председатель, счастливый и гордый, только кивал головой. Молодежь бурно выражала восторг. Их ликующие голоса птицами взвивались над поднятой целиной, долетали до дальнего края пахоты, где, усталые, отдыхали машины и такие же усталые, но исполненные радостного чувства выполненного долга, завтракали трактористы.

— Как же произошло чудо-то? — тихо спросил Лувсанпэрэнлэй, приблизясь к Дооху.

— Наше объединение заключило договор с машинно-животноводческой станцией. Ее трактористы и вспахали нам целину. Они же помогут нам и посевную провести, и уборочную. Государство, друг мой, всегда готово оказать помощь коллективным хозяйствам. Соберем урожай, тогда рассчитаемся. Придется, любезный, привыкать к чудесам.

Лувсанпэрэнлэю стало стыдно. Он вспоминает давешний разговор с председателем, свое намерение уйти с канала. Надвинув шапку поглубже на самые брови, он отводит глаза в сторону и потихоньку пятится, стараясь незаметно исчезнуть с глаз председателя.

— Вы погодите, — останавливает его Дооху. — Не торопитесь уходить, бригадир. Земля вспахана, надо сеять. А где вода? Все еще в реке. Мы с вами задумали привести сюда речные воды, чтобы они вспоили наши плодородные, но засушливые земли. Однако свою работу мы еще не довели до конца. Неужто пропадать пашне?

Лувсанпэрэнлэй оглянулся на товарищей, встретился взглядом с сияющими глазами Цамбы, подивился, как оживилось и помолодело лицо старого Пила, и вдруг почувствовал, как его собственное лицо расплывается в улыбке. Лувсанпэрэнлэй широко расправил плечи, приосанился и веско сказал:

— Я вот что надумал. Сегодня мы пропустим мерзлый участок и начнем копать там, где почва уже оттаяла. А тем временем земля и здесь отойдет. Значит, справимся с работой быстрее.

— Верно! — одобрил председатель. — Давно надумали?

Лувсанпэрэнлэя осенило только что, но он почему-то слукавил:

— Еще вчера хотел с вами посоветоваться, да не успел.

— Мы что, безрукие? Не управимся с этим каналом? — закричал вдруг Цамба. Ему тоже хотелось высказаться. — Да мы горы готовы своротить!

— Неужто? — весело подзадорил Цамбу председатель.

— Вот увидите!

— Посмотрим, — подмигнул Дооху, хотя больше не сомневался: канал поспеет к сроку. Вскоре людские голоса смолкли. И в степи раздавался теперь только мерный звук ударов железных ломов о мерзлую неподатливую землю. Наступление на целину продолжалось.

Прошел месяц, и строительство канала шло к завершению. Все с нетерпением ждали первых весенних паводков, тогда канал и должен был вступить в действие. Отложив прочие дела, Дооху уже неделю сам работал землекопом в бригаде Лувсанпэрэнлэя. И вот наконец наступил тот замечательный день, когда канал вплотную подступил к реке. И если б не порядочный кусок земли прямо на трассе канала, которого не коснулись кирка и лопата, можно было бы вскрыть перемычку. Возникла эта пробка по вине торговца Ванчига, который удрал со стройки. Бригада хотела было выполнить за него эту работу, но Дооху решительно воспротивился:

— Где это видано, чтобы один бездельник заставлял вместо себя вкалывать целый коллектив! Не бывать тому! Правление считает, что Ванчиг обязан выполнить свою норму сам.

— Так ведь пока мы разыщем этого Ванчига, — недовольно поморщился Лувсанпэрэнлэй, — драгоценное время уйдет.

— А как вы думаете? — обратился Дооху к остальным членам бригады.

— Пусть-ка потрудится наравне со всеми! — раздался чей-то возмущенный выкрик.

— Мы его быстренько разыщем! — поддержали остальные. — По слухам, он где-то поблизости околачивается. Есть тут у него кое-какая родня. В аймаке-то он поиздержался, верно, вот и возвратился на дармовые хлеба.

Трое добровольцев, не мешкая, отправились за Ванчигом. Этот плут и бездельник и впрямь гостил у своих родственников и пребывал в полном неведении относительно уготовленного ему испытания. Как раз в тот момент, когда посланные явились за ним, он расправлялся со здоровенным кусом отварной грудинки. Услышав грозные голоса за стенами юрты, Ванчиг насторожился, бросил на блюдо недоеденное мясо и проворно нырнул руками в рукава дэла. Лица вошедших были хорошо знакомы Ванчигу и, судя по выражению, ничего доброго ему не сулили.

— Люди вкалывают из последних сил, а ты пируешь, как ни в чем не бывало! — набросились на Ванчига пришедшие. — А ну собирайся, да поживее! Работа не ждет.

— Вы присядьте, гости дорогие, — залебезил Ванчиг. — Мяска отведайте, рюмочку пропустите.

Хозяин юрты тоже лопотал что-то нечленораздельное о законах гостеприимства, об угощении да выпивке, но, не обращая на него никакого внимания, один из посланцев, рослый сильный парень по имени Батмунх, решительно сгреб Ванчига за загривок. Бедняга даже зажмурился.

— Собирайся, кому было сказано!

— Сию минуточку! А куда, собственно, собираться? — тонко, как мышь, пропищал хозяин.

— Вам — никуда! — сурово ответил Батмунх. — А вашему родственничку — надо. За ним должок один числится. Эй, Ванчиг, ты скоро? Да ты не кутайся в сто одежек, предстоит тебе сегодня изрядно попотеть.

Попытался было Ванчиг дать деру, уже и к двери метнулся, но сильные мужские руки тотчас подхватили его.

— Куда нацелился? Ишь, с перепугу даже обуться забыл!

Ванчига подвели к оседланному коню и, окружив с трех сторон, повезли на стройку.

Не слишком радушно бригада встретила дезертира, а старый Пил, тот и вовсе дал ему пару крепких подзатыльников.

— И откуда только сила взялась у старикашки, — проворчал Ванчиг.

Ему вручили кайло и лопату. Он копал, не смея поднять глаз. Соленый пот и слезы обиды текли по его щекам. Скоро он устал, в коленках появилась предательская дрожь, но упрямо продолжал работать. Унижение жгло душу Ванчига. Его, вольного торговца, заарканили, словно лошадь, силком приволокли сюда и заставили работать! Хуже всего, что за каждым его движением придирчиво следили десятки глаз. Неподалеку от Ванчига рабочие развели костер, стали варить обед. К вечеру, когда Ванчиг уже едва шевелил руками, к нему подошел бригадир.

— Вижу, ты притомился. Ступай поешь, обед тебе оставили. Ночевать будешь в палатке. Мы за тебя сами доделаем.

Ванчиг, обжигаясь, пил чай у костра, чувствуя, как живительное тепло волнами разливается по всему телу, и впервые в жизни у него в душе шевельнулось чувство, похожее на раскаянье.

На другой день воды реки хлынули в новое русло. Природа покорилась людям. По обоим берегам канала тоже лилось рекой народное веселье. Так сливались воедино не только горные ручьи, но и чаяния сотен людей, впервые вкусивших радость коллективного труда.

Таяли, оплывали снега в горах Буудай, все мощнее несла в степь свои воды Чицрагийн-Гол, дабы, досыта напоив, оплодотворить благодатное чрево поднятой целины.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ