От кочевья к оседлости — страница 5 из 9

СТРАДАНИЯ ДАМБИЯ

Все дни напролет самозабвенно кукует кукушка в лесу. Ее звонкое кукованье подобно переливам серебряных колокольчиков. Прошивая небесную гладь крупными стежками, тянутся караваны перелетных птиц — они возвращаются в родные края из дальних странствий. В речке Ар-Жаргалант уже весело плещутся дикие гуси. Их степенный гогот временами прерывается пронзительным кряканьем уток-нырков.

Звуки и краски поздней весны так дивно хороши, так глубоко проникают в душу человека, что покачивающийся в седле Дамбий невольно восклицает: «До чего же все славно вокруг!» Он жадно вдыхает поднимающийся от земли густой аромат диких цветов и трав. Как же богата степь! Тут и желтая медуница, трепетная и нежная, словно солнечные брызги, и веселая купальница, и скромная гвоздичка, розовая и красная. Влажные испарения нависают над землей, вызывая щемящие душу воспоминания. Земля как будто просит прикосновения человеческой руки, безмолвно обещая сторицей вознаградить за ласку и заботу.

Однако тихая радость, овладевшая Дамбием, вскоре отступает под напором новых дум и забот. Недолго пришлось ему нынче пасти собственный скот. Сегодня с утра его вызвали в правление, и председатель распорядился сдать всю скотину, до последней головы, Зеленому Загду, а самому Дамбию, как одному из самых опытных в земледелии аратов, перейти в полеводческую бригаду. Слов нет, Дамбий землю любит, работать на земле для него — радость. И ежели дочка Цэвэл уйдет на стройку, он возражать не станет. Но передать свой скот этакому неумехе, как Зеленый Загд! Да ни за что!

Дамбий крепко поспорил на сей счет с председателем. Пожалуйста, если требуется, он передаст скот, но только не этому разгильдяю и выпивохе. Загд за собственной-то скотиной следил спустя рукава. Ни напоит вовремя, ни подстилку в загоне не сменит. Загду только поручи хороших животных! Да он первым делом забьет лучших баранов, а из молока нагонит водки себе вдоволь, да так и проведет припеваючи все лето, а там ему хоть трын-трава! «Загд сильно переменился в последнее время», — не уступал председатель. Ничего не поделаешь, пришлось повиноваться. Но возвращался Дамбий домой с горькой обидой в душе. Оно конечно, никто Загду не позволит проедать общественное добро. На то и есть начальство, в крайнем случае — общее собрание. А с другой стороны, случись у него падеж скота, чем он потери возместит? Этот хитрец всегда сумеет выкрутиться. Кто сроду работать не любил, тот живо пустит по ветру чужое добро. Пока не поздно, лучше забрать свой скот и выйти из объединения. «Только как ты теперь проживешь без людей? — нашептывал тайный голос Дамбию. — Легко ли быть одному, как перст? Да и что люди скажут? Мол, променял совесть за отару овец, смеяться станут, а ты уже привык, чтобы тебя уважали, чтобы с тобой считались».

Так и не придя ни к какому решению, Дамбий вернулся домой. Вяло волоча ноги, словно столетний старец, ввалился он в родную юрту. Жена всполошилась.

— На тебе лица нет! Не захворал ли, родной?

— А хоть бы и захворал! — сердито буркнул Дамбий и, больше не обращая внимания на жену, улегся в кровать, отвернувшись к стене.

Через некоторое время его позвали обедать. Он с трудом проглотил несколько ложек пшенной каши и выпил всего две пиалы чая, хотя обычно Дамбий, любитель почаевничать, в одиночку управлялся с пятилитровым чайником. После короткой трапезы он снова лег и закрыл глаза. «Устал, видно, бедняга, пусть поспит», — молча пожалела его жена. Она собрала со стола грязную посуду, но мытье отложила — успеется, и тихо, как мышь, принялась за шитье. В юрте установилась глубокая тишина, теперь ничто не мешало хозяину думать свою горькую думу. Только утром, выпив глоток молочной водки, что, по его мнению, должно было придать храбрости, а на самом деле еще больше усилило его смятение, объявил, что решил передавать скот Зеленому Загду.

— Будем, жена, работать в полеводстве.

Она закричала, что этому не бывать, но Дамбия и след простыл: вскочил на коня и был таков.

Загда он нашел в юрте. Эх, не зря дурные предчувствия томили сердце Дамбия! Солнце едва встало, а Загд уже успел налакаться молочной водки. С тяжелым сердцем Дамбий вручил Загду акт о передаче скота. Дамбия трясло от негодования, а Загда — от хмеля. Строчки плясали у него перед глазами, а потому он поспешно протянул акт своей супруге, которая жадно ухватила его цепкими пальцами. «Ишь, как рада залучить чужое добро-то!» — с острой неприязнью подумал Дамбий. Он был недалек от истины — прочитав документ, женщина удовлетворенно хмыкнула. Всем известно, какой рачительный хозяин Дамбий. У него скотина всегда в теле. Семейство Загда внакладе не останется. Приличия ради она поджала тонкие губы и деланно вздохнула:

— Да разве нам управиться с этакой прорвой скота!

Дамбий согласно кивнул, но в дальнейшие рассуждения не стал вступать с этой бабой. Да и о чем теперь толковать! Решение правления — закон для каждого члена объединения. Ему уже не терпелось поскорей кончить с этим делом. Но когда Загд заикнулся было, что надо бы скот пригнать немедля, Дамбий отрезал:

— Погоди, вот подъедет учетчик и оформит передачу по всем правилам.

Дамбий поехал на пастбище готовить скот к передаче. В последнюю минуту не утерпел, срезал «на память» у каждой овцы по клочку шерсти, сложил ее за пазуху и вернулся в юрту, где его в полном составе уже дожидалось семейство Зеленого Загда.

Не спеша Дамбий выложил шерсть на тюфяк, отер рукавом горячий пот с лица.

— Что так долго, Дамбий? — нетерпеливо спросил Загд.

— Ой, да вы только взгляните, сколько шерсти он настриг с общественных овец! — всплеснула руками супруга Загда Бадамцоо.

— Не трещи, сорока! — оборвал ее Дамбий. — Знаю, моей скотине в ваших руках не поздоровится. А что шерсть взял — таков обычай, и не тебе его отменять.

Бадамцоо едва не поперхнулась — она уже считала скот Дамбия своим.

Как ни оттягивал Дамбий решающий момент, он все-таки наступил — приехал учетчик.

Передавая овец новым чабанам, Дамбий приговаривал чуть ли не заискивающе:

— Ты, Загд, и ты, Бадамцоо, этому баранчику в летнее время ежедневно давайте по чашке молочной сыворотки. Сероголовую овцу осенью наголо не стригите, у нее шерсть медленно отрастает, может замерзнуть зимой. А эту овечку зимней порой обязательно диким чесноком подкармливайте, она у меня слабенькая.

Советам да поученьям не было конца. Разве все упомнишь? Загда от скуки чуть было сон не сморил, но жена больно ущипнула его в бок, и он поспешно закивал головой, — Дамбий может быть спокоен, они сделают все, как он велит.

— Вон ту козу доите первой, она не любит дожидаться, а эту, прежде чем доить, приласкать надо, иначе молока не даст. Белую попрыгунью с длинной шерстью зовут Шонтуул, она любит высоко на пастбище забираться. Ее придерживайте, не то собьет копыта…

— Кончай читать свои наставления, Дамбий, — нетерпеливо перебила его Бадамцоо. — Разболтался, как старая чавганца. Кто ж это все упомнить может!

— Цыц! — взорвался Дамбий. — Настоящий скотовод каждую животину должен знать как свои пять пальцев. Потребуется, я все сначала повторю, чтобы ты запомнила.

Передача скота продолжалась до вечера. Когда переписан был последний козленок, Дамбий жалобно произнес:

— Дорогие супруги! Надеюсь, сбережете скот, которому я всю жизнь отдал. Вы уж будьте добренькими, следите за ним, как я сказал… — Тут голос его сорвался, на глазах выступили непрошеные слезы.

Всю ночь Дамбий ворочался с боку на бок. Несколько раз выходил к скоту, ласково поглаживал доверчиво тыкавшиеся ему в ладони теплые мордочки, приговаривал что-то ласковое, понятное животным.

Утром Дамбий стал разбирать юрту — пора было перебираться на новое место, ближе к посевам. Жена помогала ему. Оба были печальны и задумчивы. Зато ни единая тучка не омрачала лица их любимой дочери. Свежая, как это весеннее утро, беспечная, как жаворонок, Цэвэл укладывала вещи, поминутно улыбаясь своим мыслям. Она вступит в молодежную бригаду, будет работать на стройке. У нее появится много новых друзей и подруг. А главное, она каждый день сможет видеть Магная, слышать его голос. От радости Цэвэл невольно рассмеялась.

— Что с тобой, доченька? — удивилась мать. — Весело тебе, что мы без скотины остались?

Цэвэл спохватилась. Родители горюют, а ей хоть бы что. Она до боли прикусила верхнюю губку. Но через несколько минут улыбка снова озарила круглое девичье личико. «Молода еще, глупа, — думал Дамбий, исподтишка наблюдая за дочерью. — Далась ей эта стройка! Летит туда, как мотылек на свет. Не обожгла бы крылышки. Поработает до седьмого пота, тогда авось поймет, как ее родителям добро доставалось».

Дамбий и его жена перекочевали на новое место, а Цэвэл перебралась на центральную усадьбу и, в ожидании места в общежитии, временно поселилась у знакомых. А когда Дамбий присоединил свою личную отару к соседской и увидел, что стадо получилось большое, к нему вернулось утраченное душевное равновесие.

На другой день он отправился осматривать поля. Как неузнаваемо преобразилась степь! Он глазам своим не поверил. Насколько хватал глаз, зеленели первыми изумрудными всходами ячмень и пшеница. За всю свою жизнь Дамбию ни разу не приходилось видеть таких просторных полей.

— Кто же осилил этакую махину? — невольно вырвалось у него.

Сопровождавший его старый Пил с гордостью ответил, назидательно подняв палец:

— Объединение. Так-то, дорогой Дамбий!

Вечером он тот же вопрос задал Ванчигу в юрте Лувсанпэрэнлэя, куда араты сошлись потолковать с председателем.

— Объединение, кто же еще? — пожал плечами Ванчиг. Суровый урок, полученный на стройке, явно пошел Ванчигу на пользу — он теперь едва ли не больше других радел об общественных делах.

— Объединение, — подтвердил Лувсанпэрэнлэй, неодобрительно поглядывая на вертлявого Ванчига. — Такое дело под силу только большому коллективу.

Особенно поразило Дамбия рукотворное речное русло, по которому текла теперь старушка Чицрагийн-Гол. Сколько же успели сделать его земляки! А он-то считал их лежебоками да нерадивыми и, казалось, имел на то право — сам-то он ни часу не сидел сложа руки. Про канал Дамбий не успел расспросить — в юрту вошел Дооху. Едва он уселся, как Ванчиг подал голос:

— Разрешите, товарищ председатель? Хочу внести одно предложение. — И не дав тому рта раскрыть, выпалил единым духом: — Часть воды во время паводка зазря пропадает. Я прикинул, если протянуть еще один канал, семикилометровый, ни одна капля воды пропадать не будет.

«Дельное предложение», — с удивлением подумал Дооху, но высказаться не спешил — пусть сперва скажут члены бригады.

— А ведь неплохо, пожалуй!

— Даже здорово!

— Воды и без того хватит! — сказал как отрезал Лувсанпэрэнлэй. Ванчиг даже побагровел от возмущения.

— И чего вы встреваете, Лувсанпэрэнлэй! Один против всех.

— Не шуми, Ванчиг, — покачал головой Лувсанпэрэнлэй и вдруг хитро улыбнулся. — Давно ли ты сам один против всех выступал? Ты мне не указ…

Ванчиг смутился. Срезал его Лувсанпэрэнлэй.

— Надо все взвесить, подсчитать затраты и прибыль, только после этого выносить решение, — вмешался Дооху. Заметив, что Дамбий во время этого разговора сидел словно воды в рот набрал, обратился к нему: — Ну как, обживаетесь на новом месте, Дамбий-гуай? Может, у вас вопросы ко мне есть или просьбы, выскажитесь, все, что в наших силах, сделаем.

Дамбий оживился.

— Вопросов нет, а вот просьба есть. Очень я за свой скот болею. Передал я его Загду и места себе не нахожу от беспокойства. В моей отаре овцы редкой чамарской породы. Растолкуйте вы Загду, какая на нем ответственность лежит. Чабан он никудышный, да если еще и стараться не станет, быть беде.

— Непременно поговорю с Загдом, — пообещал Дооху, вглядываясь в поблекшее от бессонницы лицо Дамбия. Мы проследим за Загдом. Общественный скот должен находиться в надежных руках.

Дамбий кивнул, но слова председателя болью отозвались в его душе. «Мой, мой это скот!» Все стонало в Дамбии. Ему хотелось закричать, и, пожалуй, закричал бы, если б в этот момент в юрту не вошел агитатор Дашням.

— Дашням, а Дашням, ты отсюда куда агитировать поедешь? — подступил к нему Дамбий.

— В хотон Загда. А что?

— Слушай, сынок, исполни мое поручение — накажи Загду хорошенько присматривать за отарой, которую я ему передал.

Дашням обещал.

Вот и миновал еще один день. Теплая ночь мягко и беззвучно окутала степь. Кругом царит первозданная тишина, лишь изредка нарушит ее плеск воды и шелест птичьего крыла в прибрежных камышах, да вскрикнет с перепугу молодой турпан. Раньше Дамбий любил тишину. Но теперь она страшит его, ибо не отвлекает от тревожного течения мыслей. Льется свежий воздух в открытое тоно, гудит натруженное за день тело, а сон не идет. Он лежит на спине. Перед глазами у него кружок темного беззвездного неба. Значит, небо заволокли облака, не иначе, к дождю. Дамбий стиснул зубы. Перед его мысленным взором пробегают картины, одна другой мрачнее. Овцы в его отаре не ухожены, не поены. Загд забывает пригнать их в хотон на время полуденного зноя. А маленький, славный барашек встал на задние лапки и совсем по-человечьи с горькой укоризной глядит печальными выпуклыми глазами: зачем, мол, хозяин, ты отдал нас в чужие руки?

Внезапно Дамбий сел на постели. Найдя на ощупь спички, засветил свечу. Проснулась Бадам.

— Ты что не спишь, муж? — спросила она хрипловатым спросонья голосом.

Дамбий не отвечал. Отыскав карандаш и бумагу, он пишет письмо Загду. Будь он неладен, этот Зеленый Загд! Наверняка позабыл все наказы. Завтра же придется отправить ему письмо с оказией.

Свеча дает мало света, рука у Дамбия дрожит, когда он выводит слова на старомонгольском. Строчки получаются корявые, неровные.

«Здравствуйте, Загд и Бадамцоо, — беззвучно шепчут губы Дамбия. — Как там поживает мой скот? Надеюсь, вы не забыли, что надо поить молочной сывороткой лысого баранчика? И уж, будьте любезны, проследите, чтобы овцы белены не наелись, ее там много растет, в ваших краях. Обратите внимание на самого старого в отаре барана — зубы у него стертые, траву жевать ему трудно. Чтобы он не отощал, не жалейте ему муки на болтушку».

Наутро Дамбий отослал письмо. Загд прочел его внимательно и даже выполнил кое-что из советов. Но когда вслед за первым посланием пришло и второе, и третье, и пятое, Зеленый Загд рассвирепел.

— Чем письма писать, лучше б о собственном здоровье подумал, совсем рехнулся из-за своих баранов.

— И вправду спятил, — поддержала мужа верная Бадамцоо.

ЦАРЕВНА НЕСМЕЯНА

Так получилось, что в один и тот же день молодежная бригада, занятая на строительстве поселка, пополнилась сразу двумя новичками — девушкой и парнем. То были Цэвэл и Чойнроз.

Первым делом Чойнроз поспешил к кассе. Ему пришлось довольно долго дожидаться кассира, но уйти он не мог — вот уже много дней, как у него в карманах, что называется, ветер гуляет, а просить денег у отца он не желал. Наконец появился заспанный кассир. На приветствие молодого человека он не ответил — то ли не расслышал, то ли не счел нужным.

— В чем дело, юноша? — спустя несколько минут равнодушно поинтересовался он.

— Деньги хочу получить. — Чойнроз протягивает кассиру записку.

— «Выдать Цамбын Чойнрозу двести тугриков», — нарочито медленно читает кассир. — Как прикажете понимать? — недоверчиво щурится он сквозь очки.

Обычно он не надевает очки при посторонних — почему-то стесняется, но сейчас для пущей важности нацепил их на хрящеватый нос.

— Разве не ясно? Я хочу получить деньги.

Кассир покачал головой.

— Тут что-то не так. Чья подпись-то?

— Председателя Дооху.

— Пошли со мной.

Чойнроз нехотя поплелся за кассиром. Настроение у него сразу упало — ему снова не поверили.

Велев Чойнрозу обождать за дверью, кассир зашел к председателю.

— Это ваша подпись, товарищ Дооху? Не подделка ли случаем?

— Все в порядке, — улыбается Дооху. — Выдайте парню деньги. Он сидит без гроша.

— Плакали наши денежки! — захныкал кассир. — Знаете ли вы Чойнроза? Это же гуляка и дебошир, каких мало. Вы бы отказали, пока не поздно, а?

— За Чойнроза я ручаюсь, — усмехнулся Дооху, придвигая к себе папку с бумагами. — Выполняйте указание.

Голос председателя звучит мягко, но чуткий кассир уловил в нем стальные нотки и потому не стал пререкаться. Недовольный, кассир вышел от Дооху и кивком головы пригласил Чойнроза последовать за собой.

— Распишись вот тут, — сухо говорит он. — Да поразборчивее.

Получив деньги, Чойнроз торопливо выбегает на улицу. Верно говорится: добрая слава камнем лежит, а дурная — птицей летит. Ох, нелегко будет вернуть себе доброе имя. Ну, а эти деньги Чойнроз возвратит объединению, не такой он человек, чтобы долги не возвращать. Занятый этими мыслями, Чойнроз не сразу замечает девушку, идущую немного впереди него по дороге, а как только заметил, тотчас и узнал ее — по особой легкости в поступи и по ладной, крепко сбитой фигурке.

— Неужто ты, Цэвэл? Здравствуй! Куда торопишься, ранняя птаха?

— На стройку, я теперь буду работать в молодежной бригаде, — отвечает Цэвэл.

— Значит, нам по пути, я ведь тоже туда иду.

До места работы они шли молча. Цэвэл была занята своими мыслями, а Чойнроз не решался первым вступать в разговор. Он лишь искоса поглядывал на нежный девичий профиль и чувствовал, как знакомая щемящая боль поднимается в нем с новой силой. Давно, еще подростком, заглядывался он тайком на дочку Дамбия. Но она ни разу не удостоила его взглядом. В последние годы он особенно много думал о ней, воспоминания о Цэвэл служили ему отрадой. Что говорить, не такой рисовалась ему встреча с ней. Но что поделаешь! Остается только запастись терпением, доказать Цэвэл, что он стал другим. «Интересно, о чем она сейчас думает?» — гадал Чойнроз, но спрашивать не решался.

Цэвэл определили в бригаду девчат, которыми командовала разбитная и решительная молодка по имени Дэмбэрэл. Девушки, словно стайка воробьев, слетелись к Цэвэл.

— Наконец-то надумала!

— Петь умеешь? А шить, вышивать? — засыпали ее вопросами.

Цэвэл растерялась. Она еще дичилась, не знала, как себя вести. Так и не добившись от нее ответа, Дэмбэрэл озабоченно сказала:

— Если ты будешь молчать, то как я узнаю, в какой кружок тебя записать?

Все разошлись по рабочим местам. Кто-то за спиной Цэвэл весело сказал:

— Слова клещами не вытянешь из этой Несмеяны.

Прозвище показалось настолько удачным, что тотчас прилепилось к Цэвэл. Девушки думали, что она намеренно сторонится их, задается. И никто не заметил, что за высокомерной замкнутостью прячутся обыкновенная растерянность и робость.

Никакой рабочей специальности у Цэвэл, разумеется, не было, и на первых порах ее поставили разнорабочей. Небольшими партиями, чтобы не надорваться, — за этим зорко следила сама Дэмбэрэл, — она подносила девушкам песок и глину. Усталости она не чувствовала — Цэвэл, истинная дочь потомственных скотоводов, с раннего детства изведала, что такое физический труд. Уже с пяти лет она целыми днями бродила по пастбищу, собирая аргал в корзину, потом ей поручили подкладывать новорожденных ягнят к маткам. Ноги Цэвэл, а она все лето напролет ходила босиком, покрывались глубокими болезненными трещинами. Только одной бабушке и решалась она жаловаться. Тогда старуха растапливала на огне немного бараньего жира и заливала трещинки.

Росла Цэвэл одиноко. Так вышло, что в их хотоне у нее не было сверстниц-подружек, а разъезжать по соседним аилам времени не было. Родители держали ее в строгости, полагая скромность высшей девичьей добродетелью. Ей не разрешалось, например, первой заговаривать со старшими, а когда в юрте появлялись посторонние, ей полагалось удалиться.

Образования она не получила. Из сомонной школы, куда она поступила учиться, родители частенько под различными предлогами забирали девочку домой — в хозяйстве вечно ощущалась нехватка рабочих рук, и в результате Цэвэл проучилась всего четыре года в начальной школе. Позднее родители раскаялись, наблюдая не без тайной зависти, какими учеными вырастают сверстники их дочери. Дамбий не раз сокрушался, что у них дочка неученая, а Бадам утешала: «У нас одно дитя, а было бы несколько, тогда и разговор был бы другой — одного можно было бы себе в поддержку оставить, остальных послать учиться». Втайне Бадам была уверена: ежели девушка хороша собой, то ей и образование ни к чему, главное — удачно выйти замуж. А с хорошим мужем она всегда проживет как за каменной стеной.

А Цэвэл все эти годы томилась тайной мечтой об иной жизни, той незнакомой и даже таинственной, которая кипела вокруг. Хотелось любви и счастья. С открытым сердцем пришла она в стройбригаду, но, очевидно, не пришлась ко двору, иначе не прозвали бы ее товарки царевной Несмеяной. Какая она царевна! Может, пожаловаться Магнаю, секретарю ревсомольской ячейки? От этой мысли Цэвэл тут же отказалась — негоже начинать новую жизнь с жалоб да нытья.

А вскоре закончили сооружение бани. Обновить это замечательное заведение должны были молодые строители. К этому времени позабылось предложение первыми отмыть добела Липучку и Ундрах — молодые сердца не злопамятны.

Цэвэл еще с вечера голову ломала над тем, как бы ей избежать купанья. Не станет она раздеваться на чужих глазах! В предбаннике она пристроилась поближе к выходу и все медлила с раздеванием, а когда девушки, одна за другой, скрылись за дверью парилки, она пулей метнулась за дверь. Цэвэл бежала по узкой тропинке, перерезавшей хлебное поле, крепко прижав к груди руки, стараясь не оглядываться — ей казалось, что за нею уже гонятся. На берегу реки она остановилась и, с трудом переводя дыхание, присела на землю в тени кустов, покрытых еще не успевшей выгореть на солнце листвой. Тут она и затаилась.

Первой хватилась Дэмбэрэл.

— Цэвэ-эл! — громко позвала она.

В бане стоял шум. Девушки громко плескались, стараясь перекричать друг друга. Время от времени раздавался визг — чья-то озорная рука перекрывала горячую воду. Некоторые же мылись степенно, словно священнодействуя. До чего же приятно смыть с себя усталость, пыль и грязь после успешного трудового дня!

— Цэвэл, где же ты! Иди сюда! — громче позвала Дэмбэрэл.

— Исчезла наша царевна Несмеяна, — отозвалась хохотушка Цолмон.

— Нет ее здесь! — подхватили другие девушки. — Ну и задавака! Ей наша компания не подходит.

— Помолчали бы, трещотки! — рассердилась Дэмбэрэл. — Цэвэл не задается, просто застенчива сверх меры. Ее понять нужно.

Девушки примолкли.

После бани, счастливые, раскрасневшиеся, с еще влажными волосами, молодые строители пошли обедать. Дэмбэрэл разыскала Магная и рассказала об исчезновении Цэвэл. Магнай отставил тарелку с едой и пустился на поиски беглянки. Сперва он обшарил весь поселок. Потом вышел к огородам. Работавшие там люди Цэвэл не видели. Тогда он направился к реке и вдруг заметил на дереве знакомую пеструю косынку. Он бесшумно подкрался ближе и остолбенел от изумления — спрятавшись за кустами, Цэвэл мыла голову в реке.

— Ты почему сбежала из бани, скажи на милость? — строго спросил он, когда Цэвэл испуганно повернулась на звук его шагов. — Что за фокусы — мыться в холодной воде, когда мы построили такую замечательную баню!

У Цэвэл на глазах выступили слезы. Только сейчас Магнай заметил, что она дрожит с головы до ног. Магнаю стало жаль девушку, и он, мягко взяв ее за мокрые, холодные руки, доверительно спросил:

— Ты, наверно, стыдишься?

— Ага! — громко всхлипнула Цэвэл.

— А ты не бойся. Сходишь разок — самой понравится.

Высвободив руки, девушка отжала волосы и стала заплетать их в косы. Она все еще дрожала, но страх уступил место упрямству. И чего к ней привязались! В конце концов, это ее личное дело — ходить или не ходить в баню.

— Глупышка! — лукаво произнес вдруг Магнай, — Может, ты ребенка ждешь?

Слезы мгновенно высохли на глазах у Цэвэл, щеки гневно запылали. Однако она не стала противиться, когда Магнай взял ее за руку и, как маленькую девочку, повел назад в поселок.

Строители уже успели вернуться с обеда и приступить к работе, когда показалась заплаканная Цэвэл в сопровождении Магная. Кто-то из девушек язвительно бросил:

— Ведут Несмеяну!

— Дэмбэрэл! — позвал Магнай, — Оставь работу и своди Цэвэл в баню, пока ее не закрыли, а то она в холодной воде волосы мыла. Так и простудиться недолго.

Когда Дэмбэрэл увела безропотно повиновавшуюся Цэвэл, Магнай подступил к девушкам:

— А теперь, девчата, признавайтесь: кто наградил Цэвэл обидным прозвищем?

— Ну, я. — Цолмон смело выступила вперед. — А чего она чуть что — в слезы и все молчит да молчит?

— Нехорошо высмеивать других. Лучше будьте повнимательнее к Цэвэл и вы увидите, какая она славная.

Цолмон призадумалась. Наконец, поправляя выбившиеся из-под яркой косыночки волосы и озорно сверкнув глазами, ответила:

— Пожалуй, вы правы, секретарь. Дурная это привычка клеить прозвища. Надо отучиваться от нее.

НА СТЕЗЕ ОДИНОЧЕСТВА

Лето в тот год выдалось дивное. Даже в июне, когда обычно травы и цветы начинают жухнуть под палящими лучами солнца, нет-нет да проливались над степью живительные дожди. Обрушится, бывало, на землю ливень, и глядишь — снова степь сияет во всем многоцветье, обновленная, посвежевшая. Тут и там средь изумрудной травянистой зелени белеют шляпки степных грибов. А нежные анемоны-ветреницы распушают свои пушистые соцветия, становясь издали похожими на брошенные в траву нарядные собольи шапки. В воздухе парят белые пушинки — то отцветают одуванчики. Их крылатым семенам предстоит прорасти будущей весной — и так из года в год, из века в век.

Одним плохо лето — лютует разный гнус. Оводы не дают животным ни минуты покоя. Людям тоже от гнуса большая докука, хоть и жгут они целыми днями дымные костры. Насекомые особенно лютуют перед ненастьем. По этой примете Дамбий угадал, что следует ждать грозы. Он не ошибся — к ночи небо нахмурилось, пошел дождь, который к утру перешел в ровный мощный ливень. Непогода бушевала несколько суток кряду. Войлок на юртах набух, отяжелел, кизяки размокли — нечем стало очаг топить.

Дамбий не находил себе места — он задумал съездить к Загду, проведать свой скот, а тут дожди зарядили. Когда на четвертые сутки дождь не прекратился, терпению его пришел конец. Не обращая внимания на возражения жены, оседлал жеребца и поехал в хотон Загда.

Закутавшись в старый непромокаемый плащ, Дамбий ехал, подгоняемый дурным предчувствием. Завидев наконец хотон, в первую минуту вздохнул с облегчением: возле юрт жались овцы. Значит, все в порядке.

Начало светать, и дождь поутих. При бледном свете утренней зари Дамбий обнаружил, что все было далеко не так благополучно, как ему показалось на первый взгляд. По самой грубой прикидке в отаре недоставало половины овец. Дамбий похолодел. Он изо всей силы хлестнул кнутовищем коня, отчего тот волчком завертелся на месте. Дамбий напрягал зрение, пытаясь разглядеть отару, и наконец увидел — гонимая ветром, она спускалась в глубокий овраг, ища в нем укрытия от непогоды. Именно этого следовало остерегаться, как огня.

Перепуганный и вместе с тем взбешенный, Дамбий ворвался в юрту Загда. Там на кровати справа от входа, укрывшись с головой теплым меховым дэлом, сладко похрапывал Загд. На другой кровати спала Бадамцоо, высунув из-под одеяла до колена голую ногу.

«Тьфу!» — в сердцах сплюнул Дамбий при виде этой наготы и валявшейся на полу пустой бутылки. В юрте стоял тяжелый дух. Дамбий бесцеремонно растолкал Бадамцоо.

— Как вы не задохнетесь в этакой вони! Где отара, я вас спрашиваю? Почему бросили овец? Так-то вы с муженьком присматриваете за животными! Дрыхнете тут сном праведников.

— Спим, — ошарашенно пролепетала женщина, пряча ногу под одеяло. — Попробуй разбуди Загда. Вчера он крепко выпил, я не добужусь.

Одним рывком разъяренный Дамбий стащил с Загда дэл. Но спящий лишь повернулся на другой бок и захрапел пуще прежнего.

Дамбий схватил подвернувшийся ему под руку кувшин, полный холодной воды, и вылил его на Загда.

— Вставай, негодяй, кому говорят! Сгубил отару, окаянный, чтоб тебе пусто было!

Зеленый Загд машинально нашарил на полу бутылку. Поняв, что здесь ему ничего не добиться, Дамбий бросился в соседний аил. Разбудив чабанов криками, но не дожидаясь их, он в одиночку пустился вдогонку за отарой. Нахлестывая коня, он поносил всеми известными ему бранными словами Загда и его супругу. Если отара пропадет, он свернет Загду шею.

На краю оврага Дамбий замешкался, мысленно моля бога, чтобы овцы не угодили в волчью засаду. Вдруг его конь с пронзительным ржаньем взвился на дыбы. По противоположному склону оврага метнулось светло-серое пятно. Волк! Твердой рукой Дамбий направил своего жеребца вниз, к отаре, крича во всю мочь, чтобы спугнуть хищников. Вот еще два зверя пустились наутек. Эх, оплошал Дамбий, не прихватил с собой старенькую верную кремневку. С трудом успокоив коня, он спустился на дно оврага, где в кучу сбились насмерть перепуганные овцы и козы. Неподалеку на мокрой траве валялся задранный баран. У Дамбия в глазах потемнело — он узнал своего любимчика, лысого, того самого, которого следовало поить молочной сывороткой. А вот еще одна овца из отары Дамбия — с разодранным горлом. И еще ягненок и коза.

— Ты, Загд, страшнее всякого волка! — крикнул Дамбий, потрясая кнутовищем.

Дамбий тщательно обыскал весь овраг. Жертв больше не было. Значит, еще повезло — волчьей стае ничего не стоит расправиться с целой отарой, загнанной в узкий овраг. Слава богу, вовремя подоспел. Недаром у него вся душа изболелась.

А когда взошло солнце и прекратился дождь, явилась Бадамцоо в сопровождении двух соседей. Она долго сокрушалась по поводу погибших животных и ни единым словом не ответила на жестокие упреки Дамбия.

Пригнав отару в хотон, Дамбий отделил своих овец. Полупьяный Загд, выползший наконец из юрты, пытался было ему помешать, но, получив крепкую затрещину и обещание «утопить, как щенка», притих и только испуганно следил за ним округлившимися глазами. Бадамцоо беспомощно кудахтала:

— Что ты хочешь делать, Дамбий? Угомонись, потолкуем, с кем не бывает?

— Сам буду пасти своих овец. Пусть лучше надорвусь на двух работах, но скармливать скотину волкам не позволю!

Гоня перед собой отару, Дамбий размышлял над сложившимися обстоятельствами. Нелегко им с женой теперь придется. Обосновались они в одном хотоне с полеводами, неподалеку от пашни. Если для личного скота там еще хватает кормов, то большую отару придется далеко отгонять. И для чабанов, и для отары трудненько.

Неподалеку от своего нового хотона Дамбий повстречал двух давних знакомцев, бывших торговцев скотом — Ванчига и Гончига. Закадычные дружки гнали перед собой небольшой овечий гурт. Дамбий рассказал встречным о своей беде.

— Теперь хоть из объединения выходи, — горько заключил он.

Те, в свою очередь, поделились с Дамбием своим секретом: спешат они сейчас в аймачный центр, чтобы там загнать свою живность. Слышали они, будто скоро аратам разрешат оставить в личном хозяйстве не более десятка голов, считая и коз. Чем дожидаться, пока твоих овец заберут в общий котел, лучше загодя их продать, а денежки сберечь на черный день.

— Час от часу не легче! — удрученно вздохнул Дамбий. Он очень устал. Переживания минувшей ночи заметно поубавили его боевой дух. Он поблагодарил за верные сведения и, поклявшись держать рот на замке, распрощался с Ванчигом и Гончигом.

На другой день Дамбий отправился к председателю. Разговор у них вышел тяжелый. Дооху ни разу не перебил арата, в рассказе которого злые слезы перемежались с проклятьями по адресу Загда, живодера и губителя.

— Придется строго поговорить с Загдом, — огорченно вздохнул председатель. — Беда с ним. Не хочет человек образумиться. Что же делать с вашей отарой? Лишних рук в объединении, сами знаете, нет.

— Сохраните отару за мной.

— А полеводческая бригада?

— Я справлюсь с двойной нагрузкой. Разрешите только дочери оставить стройку и вернуться домой.

— Не дело предлагаете, Дамбий-гуай. Девушка только начала привыкать к коллективу, а вы ее забрать решили. Думаю, она откажется. Вы уж, пожалуйста, сами выбирайте что-нибудь одно — либо земледелие, либо отара.

— Я оба дела люблю, председатель, — угрюмо буркнул Дамбий. — А не хотите меня уважить, отпустите на все четыре стороны.

— И не подумаем. Куда вы один денетесь? Все в округе в объединение вступили, а вы бежать надумали. С кем кочевать-то будете? Не в одиночку же!

— Могу и в одиночку, — упрямо возразил Дамбий, позабыв о тех трудностях, которыми чревата одинокая жизнь. — Не пропаду, пока руки-ноги целы. А задерживать не имеете права. Разве не записано в уставе, что объединение — дело добровольное?

Другой на месте Дооху наверняка рассердился бы. Но председатель понял, что творится в душе старого арата, и посочувствовал ему.

— Ладно, — махнул он рукой, глядя на расстроенное лицо посетителя. — Будь по-вашему. Забирайте отару. Дочку отпустим, с ее согласия, конечно, с ней ведь тоже надо считаться.

На том они и поладили б, если б не припомнился Дамбию давешний разговор с торговцами. «Ухожу из объединения!» — заартачился он.

И Дамбий забрал свой скот из общественного хозяйства. Так он вторично сошел с широкой дороги на узкую стезю, ведущую в неизвестность.

ПРЕКРАСНАЯ ПОРА — МОЛОДОСТЬ!

Чойнроз молодежную бригаду не подвел. Напротив, за короткий срок он сделался самым незаменимым человеком на стройке. Оказалось, он и впрямь владеет несколькими строительными специальностями. За что ни возьмется, все горит у него в руках. Свои рабочие секреты Чойнроз не держал в тайне — с любым был рад поделиться. Лишь один человек не желал у него ничему учиться — его дружок Сумъя. «Это ж надо, — думал он, — в передовики выбился! И чего они все носятся с этим бывшим арестантом? Чем я хуже?» Сумъя мысленно поклялся себе обогнать Чойнроза по всем показателям. Обойдется он без его советов да подсказок.

Как ни был Чойнроз увлечен работой, мысли о Цэвэл по-прежнему не давали ему покоя. Каждый самый малый свой успех он мысленно посвящал ей. Но признаться ей в этом он не мог — девушка упорно не замечала его, как, впрочем, и всех остальных парней. Ее сердце было отдано одному Магнаю. Временами ей начинало казаться, что Магнай чересчур самоуверен, эгоистичен, что он вообще не способен полюбить. Но дни шли за днями, и Цэвэл все крепче привязывалась к коллективу. Она уже не дичилась своих подруг, привыкла к их веселым шуткам и озорству, хотя сама оставалась такой же молчуньей, как вначале. Всякая необходимость высказаться на людях повергала ее в смятение.

Однажды вечером Чойнроз сказал:

— У Цэвэл чудесный голос, она замечательно поет. Мы же готовим концерт к открытию красного уголка. Надо уговорить ее выступить. Она может победить в отборочном конкурсе и поехать на фестиваль молодежи и студентов.

В то время, пока Чойнроз нахваливал ее, Цэвэл сидела вместе с подругами возле палатки, безмятежно наблюдая, как погружается за горы солнце. Когда товарищи попросили ее спеть, она отказалась наотрез. Какая из нее певица! Но поздно вечером девушкам из ее бригады удалось все-таки уговорить ее, и она начала петь тонким, дребезжащим голоском.

В соседней палатке парни развлекались игрой в считалочку. Призом служил старый, вытертый нагрудный значок. Сумъя побеждал в игре и уже поглядывал на приз как на свою собственность. Но тут Чойнроз вдруг крикнул:

— Замолчи, Сумъя! Это ж Цэвэл поет.

Сумъя сбился и досадливо бросил:

— Испугался, что останешься в проигрыше?

Но Чойнроз лишь махнул рукой.

Прихотливо изогнулись

Лозы винограда.

Пусть твоя любовь капризна —

Мне другой не надо.

Девичий голос набирал силу, стал чист и прозрачен, словно горный ручей.

Алый, словно капля крови,

Цветик тамариска…

Парни столпились возле палатки девчат и, затаив дыхание, слушали пение Цэвэл. Едва смолкли последние звуки, раздались громкие аплодисменты. Цэвэл от неожиданности вспыхнула и закрыла руками лицо.

С того вечера за Цэвэл закрепилась слава замечательной певуньи. Теперь, стоило девушкам завести песню, она охотно присоединялась к ним. Но вот танцевать она так и не научилась. В бригаде все были уверены — Цэвэл на предстоящем конкурсе непременно победит. Однако победила не она, а бойкая Цолмон. Более того, Цэвэл с позором провалилась. Почему это произошло, знала лишь она одна. Выйдя на сцену, она первым делом отыскала в зале Магная. Но, увы, он даже не смотрел в ее сторону, а тихо о чем-то переговаривался со своей соседкой. Ни Цэвэл, ни ее песни нисколько не интересовали его. У девушки от обиды перехватило горло, голос у нее сорвался, и вместо раздольного, широкого пения, которое так покоряло всех, из ее груди вырвались хрипловатые немелодичные звуки.

Из-за неудачи Цэвэл больше всех огорчился Чойнроз. Ее же саму, казалось, нисколько не опечалил провал, она лишь сторонкой обходила стенд со стенгазетой, где поспешили поместить на нее обидную карикатуру.

Об этом досадном событии вскоре все позабыли, мало ли у молодежи других дел и забот! А тут еще однажды, незадолго до обеденного перерыва, на стройке появился кассир и объявил, что сегодня он выдаст им первую получку. Сразу же образовалась очередь. Ребята шутили, подтрунивали друг над дружкой, каждому не терпелось узнать, сколько же он заработал.

Первым в очереди оказался Сумъя. Кассир отыскал в ведомости его имя и, отделив от толстой пачки кредиток несколько бумажек, сказал:

— Получай, Сумъя! Вот тебе твои двести пятьдесят тугриков.

— Спасибочки, до свиданья. — Хитрая рожица парня расплылась от удовольствия.

— Э, держите его! — завопил кассир. — Расписаться надо!

Получив деньги, радостные и оживленные строители сразу же побежали к торговому агенту. В его маленькой Юрте стало тесно и душно. Кто-то посетовал на давку, и тогда агент бросил:

— А вы постройте магазин! А то, понимаете, набились сюда, а серьезных покупателей-то и нет.

— Как это нет? Мы все сюда за покупками! — последовал ошеломляющий ответ.

— Три кило сахарного печенья! — требовал один. И тут же пояснял: — Это я для маленьких сестренок и братишек, их у меня много.

— Пять пачек нюхательного табака, пусть бабушка с дедушкой душу отведут, — перебивал его другой.

— Банку клея. Да, да, целую!

— Помилуй, парень, зачем тебе столько?

— Письма к милой заклеивать!

Один Чойнроз долго переминался с ноги на ногу: он украдкой облюбовал красивый шелковый платочек для Цэвэл. Но едва он открыл рот, чтобы потребовать товар, как Сумъя тут же встрял:

— Для кого подарочек?

— Сестре, — не придумав ничего лучшего, соврал Чойнроз.

— Нет у тебя никакой сестры! — завопил Сумъя. Как же Чойнрозу хотелось дать щелчка нахалу, но он удержался.

— Есть, двоюродная, — упрямо возразил он.

— И она тебе дороже родной матушки? — хихикнул Сумъя, чувствуя себя задетым за живое: оказывается, у Чойнроза есть подружка, а он, лучший друг, ничего о ней не знает. — Ты погляди лучше, какую я себе шляпу отхватил! Фетровая, загляденье, а не шляпа.

— Тьфу! — досадливо сплюнул Чойнроз. — Эта шляпа идет тебе, как корове седло.

Сумъя оторопел. Но он не из тех, кто за словом в карман полезет.

— Ты уж лучше признайся — позавидовал мне! Шляп-то больше ни одной не осталось. Но ты не горюй, я могу ее уступить тебе по-дружески, — сказал он и вышел вон.

Справедливости ради надо признать, что шляпа и впрямь была хороша, и Сумъя выглядел в ней заправским щеголем.

Первая получка надолго взбудоражила молодых строителей. Вечером того же дня они единодушно решили, что в следующий раз непременно купят себе по настоящему кошельку, чтобы было где хранить зарплату. Они не привыкли к деньгам, никто из них до сих пор не держал в руках такой крупной суммы, а потому все судили да рядили, как распорядиться деньгами — отдать матери, послать отцу, приобрести обновки для младшеньких?

На другой день после получки было воскресенье, Сумъя подбил нескольких приятелей отметить первую зарплату хорошим застольем и под вечер бродил по поселку, будучи изрядно под хмельком. В таком виде он и повстречался Магнаю, спешившему по делам к секретарю партийной ячейки. В результате обоим досталось от секретаря — Сумъе за выпивку, а Магнаю за то, что своевременно не разъяснил товарищам, как лучше распорядиться заработанными деньгами.

Утром в понедельник, едва молодежь заступила на работу, подле стройплощадки появился Дамбий. Он вел в поводу запасную лошадь. Цэвэл опрометью бросилась к отцу.

— Соскучилась, дочка? — растроганно спросил Дамбий, с любовью и тревогой всматриваясь в родное лицо. Однако Цэвэл не выглядела изнуренной, напротив, лицо ее пылало здоровым румянцем.

— Конечно, отец! Как мама? Почему она не приезжает ко мне?

— Дел по горло. Больше тебе скучать не придется, Я вышел из объединения и вот приехал за тобой. Хватит глину месить, дома найдутся дела поважнее.

Цэвэл едва не упала. Отец вышел из объединения! Позор-то какой!

— Что случилось, отец? — пересилив себя, мягко спросила она, но Дамбий уловил в вопросе дочери укоризненную нотку.

— Уж не собралась ли ты отца стыдить? Сегодня же едешь домой, я и коня тебе привел.

Цэвэл потупилась. Множество самых разнообразных мыслей пронеслось у нее в голове. Главная из них — как бы остаться на стройке. Ей совсем не хочется возвращаться. Внезапно она подняла глаза.

— Это ты, отец, вышел из объединения, а не я! И никуда я отсюда не поеду.

Спокойно, словно иного и не ожидал, Дамбий возразил:

— Это невозможно, дитя мое! Мы вступили всем аилом, аилом и выходим.

— Но я не хочу! — крикнула Цэвэл, заливаясь слезами. Напуганная собственной дерзостью, она зажала рот рукой. Но было поздно — ее и Дамбия окружили рабочие.

Тогда Дамбий, демонстративно проявляя свою отцовскую власть, нерушимую, словно скала, взял дочь за руку и повел за собой.

— А ну, расступись, ребята!

— До свиданья, Цэвэл, возвращайся к нам, мы будем ждать! — кричали ей вслед одни.

— Ты же ревсомолка, Цэвэл! Не слушай отца, нынче иные времена! — кричали другие.

Цэвэл кусала губы, чтобы не разреветься. Но не могла же она ослушаться отца! Она то и дело оглядывалась назад, и непрошеные слезы катились по ее щекам.

— Перестань оглядываться, дочка! — строго приказал Дамбий. — Лучше садись в седло.

Уже сидя верхом и держа в руках поводья, дочь заявила:

— Все равно силой меня не удержите, отец, сбегу я от вас.

— Неужто тебе чужие парни, наподобие сыночка Лувсанпэрэнлэя, дороже отца с матерью? Эх, Цэвэл, Цэвэл! — укоризненно воскликнул Дамбий. Но обидный намек отца только рассердил Цэвэл.

— Может быть! — крикнула она. Дамбий в слепой ярости стегнул ее коня, и напуганное животное понеслось вскачь.

— Тогда убей отца, коли не нужен! — крикнул он, задыхаясь от душевной боли, догнав всадницу. Но Цэвэл до самого дома больше не произнесла ни слова. Уныло плетясь за дочерью, Дамбий слушал внутренний голос, говорящий ему: «Дамбий-гуай, а ведь ты по собственной глупости свернул с широкого пути, и теперь твоей тропой никто идти не хочет, даже родная дочь. Смотри, не пообломай рога-то, упрямец ты этакий!»

Как ни странно, в этом тайном голосе чудились Дамбию знакомые интонации, принадлежащие его давнишнему супротивнику Лувсанпэрэнлэю. «Обязательно обломаешь, комолым останешься!» — вторил Лувсанпэрэнлэю другой знакомый голос — голос Цамбы.

ПРОДЕЛКА ВАНЧИГА

Слухи о том, что в уставе объединения могут произойти изменения, достигли ушей старого Пила. Неужто и вправду отнимут у объединенцев весь личный скот?

Жизнь старого Пила складывалась не совсем так, как ему хотелось бы. Пока он кашеварил на строительстве канала, было еще терпимо. Но вот на земледельческих работах стало тяжело, и он обратился в правление с просьбой поставить его на выпас сарлыков. Управляться с малочисленным стадом было нетрудно. Откочевав за гребень холма, Пил выпасал телят сарлыков, а старуха — коров. Кроме того, за небольшую мзду старики взялись присматривать за маленькой отарой, принадлежащей их дальним родственникам. Если личный скот и впрямь будет полностью обобществлен, старику придется лишиться этой малой статьи дохода. А ему очень этого не хотелось.

Однажды, выпустив телят на выгон, старый Пил улегся на берегу ручья и, покусывая травинку беззубым ртом, предался своим мыслям. Время бежало незаметно, к тому же ласково припекало солнышко, и, разморенный, Пил незаметно уснул.

— Ишь каков — сам хилый, а храп богатырский! — громко произнес вдруг кто-то над головой спящего. Старик вмиг очнулся. Над ним склонились закадычные дружки — Ванчиг с Гончигом. Их лошади стояли бок о бок.

Старик малость смутился, несколько раз кашлянул в сухонький кулачок и, дернув узкими плечами, будто взмахнув невидимыми крылышками, спросил:

— А-а, продавцы-покупатели, честь имею, куда путь Держите? Все ли у вас благополучно?

— Спасибо на добром слове, Пил-гуай! Мы собрались в аймачный центр, — ответил Ванчиг, искоса бросив быстрый взгляд на своего спутника. — С тех пор, как я перестал работать на пшеничном поле — до урожая, конечно, — спина у меня не болит, косточки не ломит. А вот с житьем-бытьем нелады. Едва с голодухи не помираю. Выпросил на выпас несколько голов крупного рогатого скота, тем и кормлюсь. Однако ни в чьей жалости не нуждаюсь!

Последние слова задели Пила за живое — ему частенько казалось, что в объединении его держат просто из милости. Он давненько не наведывался на центральную усадьбу и пока не знал, что за посильный труд ему начислены трудодни. Сейчас старик обиженно поджал губы.

— Объединение не ко всем одинаково относится, — с едва заметной ухмылкой продолжал между тем Ванчиг, медленно раскуривая красивую трубку с длинным белым мундштуком и резной головкой из ценного камня. Наверняка Ванчигу пришлось расплатиться за нее двумя-тремя упитанными овцами.

— Пил-гуай, а у вас есть личный скот? — будто невзначай поинтересовался Гончиг.

— Есть, как не быть? Без собственных; овечек где мясо возьмешь?

— Значит, будет о чем пожалеть, дедушка? — Гончиг незаметно сделал знак Ванчигу. Тот подхватил:

— Мы с вами давние знакомые, Пил-гуай, можно кое-что вам откровенно рассказать. Говори, Гончиг, ты!

Гончиг округлил глаза и понизил голос до шепота:

— Вам одному скажу по секрету: скоро в личной собственности ни у кого скота не будет. Готовится повторное обобществление, так что надо вовремя свои дела в порядок привести. Чего уж скрывать, мы едем в аймак, чтобы продать весь свой скот. И вам советуем последовать нашему примеру.

Старик призадумался. Ванчиг и Гончиг — люди дошлые, смекалистые, спасибо, надоумили. Жаль, конечно, расставаться с овцами, но уж если другого выхода все равно нет — то лучше хоть деньги за них выручить.

— А почем сейчас скотина на базаре?

— Дешево, Пил-гуай, ох дешево! Слух прошел, будто весь скот отберут, вот все и норовят его продать. Продавцов больше, чем покупателей.

— И сколько же дают нынче за барана?

— От силы девяносто тугриков.

— Считай, даром! — вздохнул старик. — Куда мне, немощному, на базар ехать. Далеко слишком. Придется, видно, отказаться от этой затеи.

— А мы-то на что? Как не пособить своему человеку? Прихватим заодно и вашу отару.

— Стало быть, девяносто тугриков за барана?

— Да нет, по семьдесят пять. Надо ведь и нам немножко подработать. В городе, сами понимаете, расходы большие.

Старик шмыгнул носом.

— Эх, была не была, забирайте мою отару. Десять голов овец. Они тут недалеко, за косогором, пасутся. Только барашков не трогайте. Я их на еду оставил, не голодать же.

Гончиг отслюнявил причитающиеся деньги. Впервые в жизни Пил держал в руках такую крупную сумму, но это почему-то его не радовало. Что-то мутное, похожее на ил, поднималось со дна его взбаламученной души. Домой он возвратился запоздно, и хотя старуха жена одобрила его поступок, легче ему не стало, такая тоска — хоть плачь.

Старик и не подозревал, что Ванчиг и Гончиг надули его. И на изрядную сумму. До аймачного центра они и не добрались — отогнали овец в сомонный центр и там выручили за каждую голову по сто пятьдесят тугриков. «Надо уметь жить», — посмеивался Ванчиг, отсчитывая компаньону его долю. При этом маленько его обсчитал, друзья поссорились, чуть не до драки дошло. Но вскоре успокоились и домой вернулись мирно, обсуждая, кого бы еще обдурить.

Вечером того же дня Пил заколол годовалого барашка. Старая и властная — всю жизнь командовала мужем — Дэмбэ поначалу рассердилась: ведь лето, жара; мясо долго не пролежит, стухнет, но на этот раз Пил не дал ей и слова вымолвить.

— Знаешь, старуха, нам скоро помирать. Хоть поедим напоследок досыта.

Дэмбэ покорно принялась готовить ужин.

Поутру Пил оседлал свою старенькую рыжуху и поехал к соседям. Сперва решил заглянуть к Цамбе — тот кочевал поблизости, — чтобы рассказать ему услышанные накануне новости. Пусть и он о себе позаботится. Как-никак друг, земляк.

У Цамбы старик застал Лувсанпэрэнлэя. Они ожесточенно спорили. Лувсанпэрэнлэй торговал коня, Цамба требовал новенький войлок и деньги. Сколько именно — старик не расслышал, но понял, что покупатель считает цену несообразно высокой.

— Дедушка! Отведайте свежего мясца, только что сварила. И чайку выпейте! — приветливо пригласила Дэжид, супруга Цамбы. Едва удостоив взглядом жирный кусок баранины, старик тут же отвернулся. Он еще с вечера объелся мясом и теперь выпил только чая.

Выждав перерыва в торге, старик обратился к Лувсанпэрэнлэю:

— Как поживаете? Хорошие ли уродились хлеба?

— На редкость хорошие, — ответил Лувсанпэрэнлэй, жадно уписывая мясо. — Какая удача, что я вас увидел, Пил-гуай. В объединении выдают деньги на трудодни. Кассир просит, чтобы и вы приехали.

— Успеется, — к великому удивлению присутствующих равнодушно обронил старик. Ну что там ему причитается? Тугриков пятнадцать? А это сущая мелочь по сравнению с целым капиталом, заботливо упрятанным на самом дне сундука.

— Видать, наше объединение разбогатело, даже деньги платит? — из чистой вежливости полюбопытствовал старик, протягивая хозяйке пустую чашку, чтобы она налила еще.

— Прибыль составляет восемьдесят тысяч. Шестьдесят тысяч распределены по трудодням. — Лувсанпэрэнлэй посмотрел на Пила с таким изумлением, будто тот свалился с луны. Все об этом только и говорят, а он и ведать ничего не ведает. — Забились вы, Пил-гуай, как сурок в нору, на центральную усадьбу и глаз не кажете, вот вам все и в диковинку.

Эти последние слова больно кольнули Пила. «Ничего я вам не скажу, хоть и знаю побольше вашего», — решил старик, простился и ушел. На обратном пути он думал о том, что надо зарезать двух оставшихся барашков, а мясо припрятать.

Жена Пила готовила обед — на огне кипел казан, доверху набитый бараниной, когда прибыли члены комиссии по обобществлению скота.

— Важная новость, — провозгласил Сурэн. — По просьбе большинства членов объединения в примерный устав внесены некоторые изменения.

Старик насторожился. Стало быть, вот оно, грянуло!

— В частности, сокращены нормы скота, остающегося в личном пользовании, — продолжал Сурэн. — Опыт показывает, что члену объединения трудно успевать на двух фронтах — общественном и личном. Особо если у него много своей скотины.

— И сколько же можно будет держать голов? — поинтересовался старик, подавляя волнение.

— Вот вы с женой получили на выпас сарлычих с детенышами, а у вас около двух десятков своих овец. Управиться нелегко.

Пил подивился, что секретарь так хорошо осведомлен. Управиться и в самом деле было нелегко. Лишенные присмотра овцы уже несколько раз убегали.

— По новому положению вы можете оставить себе не более пятнадцати голов. Но ведь и это большое подспорье.

Пятнадцать голов? А у них со старухой почти столько и было!

— Что с вами, Пил-гуай? На вас лица нет.

— Со мной ничего, — пробормотал старик, — я только подумал…

Но не признаваться же было вслух, что Ванчиг и Гончиг его вокруг пальца обвели!

— И на что же мы будем жить? — спросил он, пряча замешательство.

— Будете работать в объединении. Так же честно, как и прежде. А уж оно вас обеспечит. На жизнь, во всяком случае, хватит. Кстати, я привез вам деньги, кассир поручил передать. Это плата за работу на канале и в поле. Получите. — Сурэн вынул бумажник и вручил Пилу несколько крупных купюр — пятьсот тугриков.

— Это мне? — не поверил своим глазам старик. — Огромное вам спасибо!

— За второе полугодие выплата будет производиться зимой, после подведения итогов осенних работ. Но в случае нужды можно попросить аванс.

Пил сидел, уронив голову на грудь. Какого же дурака он свалял — продал своих овец! И каких овец!

— Позвольте вас спросить, — глядя на казан с бараниной, спросил секретарь, — почему вы режете овец в такую жарищу?

— Хотим послать мясо в подарок родне, в аймачный центр, — не сразу нашелся старик, уклоняясь от взгляда секретаря.

Сурэн недоверчиво покачал головой.

— Первый раз слышу, что у вас там родня. Ну, это дело хозяйское. Мой долг — вас предупредить. Если надумаете сдать часть овец, дайте знать, комиссия их примет. Сами и отберете.

Сурэн и его спутники отправились дальше — разъяснять аратам сущность предстоящей кампании. Старый Пил предался отчаянию. Объединение хорошо заплатило ему, с лихвой хватит на жизнь. Зачем же было продавать овец?! Сдурел, видно, на старости лет. И вдруг его осенила мысль: может быть, Ванчиг еще не успел отогнать его отару на базар?

Сунув сверток с деньгами за пазуху, старый Пил поспешил к Ванчигу. Возле большой белой юрты стояло множество оседланных коней, хотон был буквально набит связанными овцами. Едва войдя внутрь, старик оторопел. Напротив входа сидел сам председатель Дооху. Юрта была переполнена людьми, и на появление нового человека никто не обратил внимания. Разговор шел крутой. Ванчиг не успевал отбиваться от наседавших на него аратов.

— Где мои овцы? — допытывался один.

— Продал.

— Давай деньги! Ты ведь выручил за них вдвое больше, чем мне заплатил.

— Куда спешить? — огрызнулся Ванчиг. — Я вам всем услугу оказал. Должно же кое-что и мне перепасть.

— Верни мне моих восемь овец и одного барана. Ты еще, я вижу, не успел их продать. Вот твои поганые деньги! — наступал другой арат.

Пил с трудом нашел свободное местечко в юрте и стал слушать. Ясно было, что не он один оказался в дураках. Ванчиг и Гончиг обманом скупили овец и приготовились гнать их на базар. Затея их, однако, не выгорела: в самый последний миг нагрянул председатель в сопровождении обманутых аратов. Ванчиг понял, что придется вернуть скот.

— Вот и я говорю, — осмелев, подал голос Пил, — возьми свои поганые деньги, верни овец.

— Да ты в своем ли уме, старик? — озлился Ванчиг. — Мы с тобой в полном расчете.

— По какой цене вы отдали овец? — спросил председатель.

— По семьдесят пять.

— Ну и наглец же ты, Ванчиг! Вконец разорил старика. Верни ему овец, не то худо будет.

Пришлось хитрецу отдать овец из своей собственной отары.

— Насколько я знаю, овец у вас немного, вы хотите, как и полагается, оставить пятнадцать для себя. Так? — спросил старика председатель.

— Да, — подтвердил старик.

Председатель тут же достал блокнот и сделал в нем пометку.

СТАРЕЙШИНА БОЛЬШОЙ СЕМЬИ

Повторное обобществление скота в объединении «За коммунизм» в общем и целом прошло вполне успешно. Отдал несколько своих овец и Пил. Теперь он все чаще брюзжал дома:

— Ты, старуха, получше присматривай за общественной скотиной. Мало заработаем — ноги протянем.

— Без тебя знаю, — сердилась жена.

Однажды старик отогнал стадо сарлычих на дальний выпас: в то лето травостой там был особенно хорош. Денек выдался дивный, так и сверкал золотом, но ему суждено было оставить мрачный след в жизни старого арата и его жены.

Время на пастбище пролетело незаметно. Вот уж и синие сумерки затопили окрестность. Пил погнал стадо обратно. С невысокого холма он глянул в сторону своего дома. И вдруг обомлел. На месте, где стояла его юрта, полыхал огромный, до неба, костер. Вокруг него, как подбитая птица, металась одинокая фигурка.

Пил пустил свою старую кобылу во весь опор, но все равно опоздал. Юрта сгорела дотла, со всем немудреным скарбом, скопленным за долгую жизнь. Как это случилось — представить себе нетрудно. Старуха оставила по привычке огонь в очаге. Вырвалась из него шальная искра, попала на кусок масла, что лежал рядом, а там, глядишь, и пламя занялось. Старухе ли погасить пожар?

— Давно началось-то? — удрученно спросил он.

— Когда я гнала телят домой, — бескровными губами прошептала старуха. Она задыхалась, жадно, по-рыбьи хватала воздух. По черному, закопченному лицу бежали струйки слез, она даже не пыталась их утереть. Страшно отчужденное ее лицо чем-то напоминало зловещую маску из мистерии Цам. Пил преисполнился жалости к верной подруге своей жизни.

— Да не реви ты, старая! Так, стало быть, распорядилась судьба. — Пил крепился изо всех сил, не поддаваясь отчаянию. — Не так уж велика беда. Мы с тобой целы и невредимы. И скот тоже — и наш и общественный. Кто-нибудь приютит нас, мир не без добрых людей. На худой конец построим пока шалаш. По счастью, и деньги, что нам выдали в объединении, не сгорели — при мне были.

Ту ночь старики провели у соседей. Потом начались мытарства. Пил нигде не мог раздобыть ни теса, ни подтоварника, чтобы отстроить юрту. А ведь и кроме того им надо было много всякого добра. Прежде всего постельное белье, одеяла и немного посуды. Список всех необходимых им вещей Пил хранил в голове. Старик берег деньги для постройки жилища, но однажды все же не выдержал и за двадцать тугриков купил отменный чугунный казан для старухи.

О постигшем их несчастье знало все объединение. В глубоком сочувствии араты ожидали, что предпримет правление.

Председатель вызвал Пила в контору.

«И зачем ему понадобилась такая старая развалина, как я? — недоумевал старик. — Но делать нечего, придется съездить. Заодно и разнюхаю, как там насчет стройматериалов».

Председатель встретил тепло, дружески. Поинтересовался, как случился пожар. Выслушав бесхитростный рассказ старика, сказал с улыбкой:

— Пойдем-ка, я вам кое-что покажу.

Зайдя за контору, Дооху показал на небольшую, крытую новым белым войлоком юрту. Впрочем, не такая уж она небольшая. Пятистенка. Целая семья свободно разместится.

Председатель подвел старика к свежеокрашенной двери.

— Принимайте юрту, Пил-гуай, и живите себе на здоровье. Это вам от объединения.

Старик так и обомлел.

— Я не ослышался, сынок? — робко выговорил он, стиснув от волнения сухонькие кулачки. — Во сколько же она мне влетит, этакая-то красавица?

— Это вам подарок. От объединения.

Пил вошел в юрту. На него пахнуло чудесным запахом струганых досок и нового войлока. В юрте стояло все необходимое для жизни. Не забыты были даже ситцевые пологи над кроватями. На женской половине — зеленый, с желтыми цветочками, на мужской — синий с голубым.

Старик заметался, как заяц. Выскочил из юрты, несколько раз обежал ее, затем отошел подальше и долго любовался своим новым дворцом. Только опробовав, хорошо ли открывается крышка дымового отверстия, перевел наконец дух.

— Дедушка, — сказал председатель, — объединение сегодня же выделит вам подводу, и вы сможете перевезти эту юрту к себе. Представляю себе, как обрадуется ваша супруга.

— Что там супруга — все будут поражены. Даже богач Цамба и Лувсанпэрэнлэй. То-то будет завистников!

— Люди будут радоваться за вас, а не завидовать, — довольно засмеялся Дооху.

— Надолго ли даете мне юрту? — с замиранием сердца спросил старик.

— Навсегда, Пил-гуай.

Лишь тогда наконец Пил осознал, что все их с женой беды позади.

— Чем я заслужил столь великую милость?

— Милость? — удивился председатель. — Вы равноправный член нашей большой семьи. Можно сказать, ее старейшина.

— Как ты хорошо сказал! — растрогался старик. — Только теперь я понял, что такое настоящее счастье.

Вскоре Пил предстал перед женой в роли доброго волшебника. Но лишь по прошествии нескольких дней старуха наконец почувствовала себя настоящей владелицей новенькой, как из рук творца, пятистенки.

Преисполненный благодарности, Пил решил закатить настоящий пир для соседей. Пусть все радуются с ним и за него! Трое суток объезжал он окрестные края, сообщая всем приглашенным, что он, Пил, — старейшина большой семьи. Старая его кляча в конце концов сбила копыта. Пришлось Пилу возвращаться домой пешком. Хорошо хоть кобыла довезла седло. «Эх, подвела ты меня, рыжая, — досадовал Пил, ведя ее в поводу. — Не то завернули бы с тобой в Баян-сомон. Пусть все члены объединения знают о моей великой радости! В наших краях такого отродясь не бывало. Помнится, пару десятков лет тому назад у старого Бямбы сгорела юрта, так с тех пор вся его жизнь пошла наперекос. А у меня все хорошо, потому что я старейшина большой семьи.

Поглощенный своими мыслями, старый Пил не заметил, как вышел к знакомой купе деревьев — своего рода оазису в этих пустынных местах. До сих пор он всегда останавливался передохнуть под сенью листвы, но на этот раз решил не задерживаться. Нельзя, старуха заждется. Вдруг его взгляд различил среди зелени чье-то лицо.

— Это ты, Цамба? — присмотревшись, удивленно проговорил старик. — Что ты тут делаешь?

Подойдя ближе, он заметил, что Цамба бледен и мрачен.

— Здравствуйте, Пил-гуай, — ответил Цамба. — Ничего я не делаю, размышляю. О тяжкой своей жизни.

— Почему же она такая тяжкая? Поделись со мной.

Цамба горько вздохнул. Они с Пилом никогда не состояли в особой дружбе, но во взгляде старика было столько доброжелательности, что Цамба невольно откликнулся.

— У меня осталось всего пятьдесят голов скота. А ведь за одну зиму мы съедаем или продаем одну корову, пять коз да еще несколько овец. Если так пойдет дальше, скоро по миру пойдем.

— Нашел из-за чего кручиниться! Темный ты человек, Цамба. Вроде меня, только еще хуже. Мы ведь теперь работаем не каждый сам по себе, а сообща. Объединение платит деньги. Тебе, небось, тоже выдали?

— Какие там деньги! Сто семьдесят тугриков. На них не разгуляешься.

— Ах, вот оно что. Ты получил так мало? Должно, работал кое-как, спустя рукава. Я вот старик, и то пятьсот заработал.

— Не может быть! — не поверил Цамба.

— Очень даже может! Хочешь, пересчитай сам. — Пил вытащил деньги из-за пазухи. — Тут не все. Двадцатку я издержал на казан для своей старухи, пятерку на табак потратил. Остальные целы-целехоньки.

Тщательно пересчитав деньги, Цамба убедился, что старик сказал чистую правду.

— Негоже бояться новой жизни, — продолжал Пил, — На днях у меня юрта сгорела — со всем нашим барахлом. И что же ты думаешь? Сначала нас добрые люди приютили, а потом объединение купило для нас новую юрту.

— Неужто вы получили новую юрту? Да еще и бесплатно?

— То-то и оно, Цамба, — торжественно произнес старик. — Приглашаю тебя на новоселье. Сам увидишь, как объединение относится к своим людям. Даже если сейчас я отдам тебе, бывшему богатею, все свои деньги, нищим не стану. Хочешь, возьми? Вернешь, когда сможешь.

Старый Пил праздновал новоселье на широкую ногу. Заколол по этому случаю несколько жирных баранов, нагнал молочной водки. Народу съехалось много. Среди них — Лувсанпэрэнлэй, Цамба, Ванчиг (старик не помнил зла) и Дамбий.

— Почему ты, земляк, из объединения вышел? — в самый разгар веселья спросил у него Пил. — Не захотел скот отдать? Но ведь правильно говорит народ: «Мясо свиньи, коли съешь в одиночку, впрок не пойдет».

Дамбий помрачнел.

— Я на свою жизнь не жалуюсь, — пожал он плечами.

— Ну скажи, почему ты вышел из объединения, — не унимался хозяин.

Ответа он так и не дождался. Внезапно Лувсанпэрэнлэй — он сидел рядом с Дамбием, — скорчась от боли, схватился за живот, громко застонал. Испугавшись, старый Пил тут же вскочил на коня — впопыхах даже не заметил, на чьего именно — и помчался за помощью. Ворвавшись в контору, он закричал:

— Помоги, председатель! Лувсанпэрэнлэй захворал. Неровен час помрет.

Дооху без лишних слов разыскал фельдшера. Тот в два счета завел свой мотоцикл и, усадив старика позади себя (коня привели уже потом), помчался спасать заболевшего.

Лувсанпэрэнлэй громко стонал. Фельдшер внимательно его осмотрел. Он затруднялся поставить диагноз.

— Что с ним? — наперебой допытывались гости.

— В домашних условиях трудно определить, — отвечал, качая головой, фельдшер. — Лучше отправить его в аймачный центр, там сразу диагноз поставят.

От одной мысли, что придется ехать в таком состоянии, Лувсанпэрэнлэй едва не обеспамятовал. Резь в животе становилась все сильнее.

— Никуда я не поеду, — вопил он. — Меня, верно, отравили! Дайте мне побольше молока.

«Неужели его и впрямь отравили? — подумал Пил. — Взыщут за это, в первую голову, с хозяина». Он умоляюще посмотрел на фельдшера.

— Да нет, на отравление не похоже, — сказал тот. — Полежите-ка спокойно, я скоро вернусь.

Едва фельдшер уехал, Лувсанпэрэнлэй напустился на Пила.

— Это ты мне отравы подсыпал! Я знаю, что ты меня терпеть не можешь. Зачем же пригласил в гости? И зачем только я принял твое приглашение, сидел бы себе дома. Дайте же мне молока!

Дамбий и Цамба попробовали было вступиться за хозяина, но Лувсанпэрэнлэй так их расчихвостил, что они оба притихли.

— Да посмотри ты на меня! Неужто я похож на отравителя? — заплакал старый Пил. — У меня и яду-то сроду не бывало. Грех тебе возводить напраслину.

Дрожащей рукой он лил молоко в чашку, а по его морщинистым щекам катились слезы.

— Испей, родимый. Авось полегчает.

— Смотри, прокляну тебя! — кусая губы, грозил Лувсанпэрэнлэй. — Осиротеет твоя старуха.

Пил обомлел. Все знают, что проклятья этого человека неизменно сбываются. Стало быть, не судьба ему, старому, пожить в новой юрте, насладиться всеми благами, которая принесла с собой новая жизнь. Дэмбэ громко всхлипывала. Еще одна напасть на их голову! Да какая страшная!

— Ты уж, сынок, заодно и мою старуху прокляни, — пролепетал старик. — Помирать — так заодно. Нам друг без дружки не жизнь.

Видя, что веселья уже не будет, гости начали разъезжаться по домам. Молодежь выражала недоумение по поводу хвори, которая так внезапно напала на Лувсанпэрэнлэя. Все ели из одного котла — какое же тут может быть отравление? Однако старики, народ осторожный, торопились домой, чтобы напиться молока. Чем черт не шутит — что, если пища и впрямь была отравленная?

Вечером из аймачного центра приехала машина «скорой помощи» и увезла больного. Фельдшер так больше и не вернулся.

Ничего не скажешь, неудачное оказалось новоселье у старого Пила. Долго еще потом обсуждали люди происшедшее.

ДАМБИЙ В СМЯТЕНИИ

Впервые семейство Дамбия кочевало в полном одиночестве. Прежде, с соседями, все было легче. Скот, например, пасли по очереди. Теперь приходилось все делать самим. Дамбий приходил в отчаяние, одолеваемый великим множеством больших и малых забот. Стадо у него солидное — тут и лошади, и коровы, и овцы, а работников — раз-два и обчелся. Дочь Цэвэл целыми днями пасет скот. Бадам приходится одной хлопотать по дому, немудрено, что надоенное молоко частенько скисает. Прежде, бывало, все семейство подолгу чаевничало вечерами, теперь все с ног валятся от усталости, и поговорить некогда. Хоть и недолго состоял Дамбий в объединении, но понимает, что жить тогда было легче. Неужели он сглупил, отколовшись от коллектива? Признаться в этом самолюбивому Дамбию очень трудно, но испытываемые им тяготы постоянно наталкивают его на эту мысль. К примеру, в этом году он впервые не сеял зерно, а это означает, что скота придется забить гораздо больше обычного. Можно, конечно, подработать на продаже дров, но кто будет присматривать за лошадьми и верблюдами? Не разорваться же обеим женщинам! Проситься обратно в объединение стыдно. В западном предгорье, Дамбий знает, кочуют еще несколько одиночных семей. Может, прибиться к ним? Но еще вопрос, примут ли они его? Эх, если бы Цэвэл вышла замуж. Не за какого-нибудь там молокососа, а за человека степенного, положительного, пусть в годах, но самостоятельного. Жить стало бы легче. Две семьи — не одна.

А тяготам не было конца. Во время песчаной бури в песках Шаргын-Гоби пропали два верблюда. Двое суток искал их Дамбий, но верблюды как сквозь землю канули. Домой возвращался он вконец измученный, еле в седле сидел, мечтая о чашке горячего чая. Тут-то он и наткнулся на останки обоих верблюдов — расправились с ними волки.

Дома никого не оказалось. Тревожно сжалось сердце: уж не стряслось ли еще какой беды? Взобравшись на холм, Дамбий долго смотрел в бинокль, пока наконец не обнаружил жену и дочь на дальнем зимнем пастбище, где они пасли всю отару. «Ишь, куда занесло!» — облегченно вздохнул Дамбий, снова вспрыгивая в седло.

— Почему вы пасете скот так далеко от дома? — закричал он, едва приблизился к пастбищу.

— Вчера вечером поднялся сильный ветер, все овцы разбежались. Еле-еле удалось их собрать, — ответила дочь. Она едва держалась на ногах от усталости.

— Послушай, Дамбий, — сердито сказала жена. — Попросился бы ты в какой-нибудь хотон, что ли? Или обратно в объединение. Ни минуты отдыха — никаких сил не хватает.

— Ну что ж, откочуем в западное предгорье, — с горечью ответил Дамбий, внутренне сознавая правоту жены, — там и примкнем к кому-нибудь.

— Скажешь тоже! — возмутилась жена. — Пока туда доберешься, семь потов сойдет. Да и все там чужое — и степь, и реки. Покидать родные места — последнее дело.

— Как я сказал, так и будет! — упрямо заявил Дамбий. Возражения жены только распаляли его. — Больно часто ты стала перечить моей воле. Смотри у меня!

— Ну что ж, — невесело улыбнулась жена, — придется тогда откочевывать одному, муженек.

Дамбий помотал головой, как при зубной боли, но продолжать спор не стал. Уж если рушится традиционный порядок — последнее слово всегда должно оставаться за мужем, иначе добра не жди.

Дамбий помог женщинам отогнать отару домой. Все трое уже предвкушали желанный отдых в домашнем уюте, но их ожидал неприятный сюрприз: пропали коровы с телятами. А ведь они так спокойно лежали, когда мать с дочерью уходили на поиски овец. Бадам от досады разбушевалась — так и сыпала бранью и проклятьями. Тщетно уговаривал ее муж поесть и отдохнуть — она решительно заявила: пока не найдет пропавших животных, не вернется. По путаным следам было видно, что коровы и телята чем-то испуганы. Терзаемый голодом, а еще больше жаждой, Дамбий понуро поплелся вслед за женой на юго-восток.

Трех своих телят, свалившихся в глубокую расщелину, они нашли по орлу-стервятнику. Сытый и довольный восседал он на вершине скалы, старательно чистя свой клюв. Пронзительно кричали ястребы. В их криках чудилось что-то осмысленное. К счастью, все остальные животные оказались живы: они отыскались в горах.

Итак, за каких-нибудь два несчастных дня Дамбий понес крупный урон: недосчитался двух верблюдов и трех телят. Если так пойдет и дальше, разорение не заставит себя ждать.

Напившись горячего чаю, хорошенько пропотев, Дамбий собирался было улечься в постель, но тут прибежала дочь с криком: «Отец, я недосчиталась нескольких лошадей!»

Волей-неволей пришлось смертельно усталому Дамбию натянуть гутулы, повязать пояс и снова отправиться на поиски. Ему стало вдруг ясно, что содержать такое поголовье скота не по силам его маленькой семье. Это соображение так поразило его, что он чуть было не проворонил встречного всадника — может, тот видел его лошадей? Он сделал рукой знак, что хочет поговорить, но всадник даже не придержал коня, проскакал мимо. «Вот до чего дожил! — с горечью подумал Дамбий. — Люди чураются!»

Возможно, Дамбий, был и неправ: просто встречный торопился по своим делам или не был расположен к разговорам, но Дамбий видел все в мрачном свете. «Хорошо бы выдать дочь замуж — за хорошего, хозяйственного человека!» — в который раз подумал он, хватаясь за эту мысль, как утопающий за соломинку. С большим трудом заставлял себя Дамбий думать о сбежавших лошадях. Их следы вели в западное предгорье.

Все его огорченья, однако, были ничто по сравнению с отчаянием Цэвэл. Хотя ей и было жаль отца — вон он как бьется, чтобы держать в порядке их большое хозяйство, хоть и боялась она его крутого нрава, слова сказать поперек не смела, — в то же время не могла не осуждать его. Когда их семья вышла из объединения, Цэвэл только-только начала постигать суть поистине великих перемен, которые происходили на древней монгольской земле. Вынужденное одиночество убивало ее. Даже внешне она сильно изменилась — побледнела, осунулась, щеки поблекли. А ведь прежде она всегда выглядела свежей и крепкой: ни дать ни взять молодая сосенка. Разочарование, печаль — это ли подходящее душевное состояние для молодой девушки?! Не удивительно, что в душе Цэвэл понемногу вызревало чувство протеста. Дни, когда она работала на строительстве молодежного поселка, вспоминались ой теперь как самое счастливое время ее жизни. Подниматься рано на заре, умываться ледяной водой, пить горячий, обжигающий чай, пусть не забеленный молоком, а затем спешить на работу вместе с подругами! Что может быть приятнее запаха свежезамешенной глины, цементного раствора, извести?! А как весело бывало в общежитии по вечерам! Весь поселок звенел от молодых голосов. На репетициях кружка самодеятельности Цэвэл неизменно очаровывала всех своим проникновенным, берущим за душу пением. Магнай наверняка считает ее отсталой, мало того, предательницей, не достойной состоять в ревсомоле. Неужели он ничуть не скучает по ней? А она вот скучает! До чего же не везет в жизни, сокрушалась Цэвэл. Хотела поехать учиться — родители не пустили. Как хорошо было бы получить диплом врача или хотя бы фельдшера! Так и осталась она с начальным образованием. Да еще, по милости отца, лишена радости жить и трудиться в коллективе. Не для нее, выходит, новая жизнь. Сверстники строят социализм, а она должна идти тем же старым путем, что шли ее предки. Если родители не хотят вступить в объединение, как все араты, пусть хоть ей не мешают.

Иногда Цэвэл хочется взяться за карандаш, поведать свое горе бумаге, в письме к Магнаю. Но знает она, что ни за что не решится передать это письмо через чужие руки. Однако день за днем воспоминания о Магнае выветриваются. Любовь продолжает жить в сердце Цэвэл, но идут дни, месяцы, и это первое чувство начинает утрачивать свою силу.

Бадам тоже сердита на мужа за его уход из объединения. Добро бы хоть с ней посоветовался. Чутким своим сердцем она сознает, что отрываться от людей дурно, еще хуже мешать молодым идти своей дорогой. От ее зорких материнских глаз не укрывается тоска, застывшая во взгляде дочери. Нет, видимо, придется строго поговорить с Дамбием — пусть просится обратно в коллектив. Если понадобится, сама поедет к председателю, уговорит принять их в объединение. «А заупрямится муж, уйду от него вместе с дочерью», — решила она.

Однако намеченный разговор ей пришлось отложить — с западного предгорья Дамбий вернулся не один, а с гостем. Звали его Ломбо-торговец. Этот уже не первой молодости человек с редкими усиками над толстой, оттопыренной губой, с маленькими, хитрыми, презрительно сощуренными глазками не понравился ни Бадам, ни Цэвэл. Да и повел он себя бесцеремонно. Едва переступив порог, скинул дэл и в одной нижней рубахе уселся пить чай. Правда, он тут же проявил и свою хозяйственность: вышел во двор, подкинул в очаг аргала — на несколько часов хватит.

— Ты его хорошо знаешь? Кто он такой? — отведя мужа в сторонку, спросила Бадам.

— Один мой старый приятель. Пусть поживет у нас несколько деньков, по хозяйству поможет, — отозвался Дамбий.

Надо было отдать гостю должное — он не сидел праздным нахлебником. Каждый божий день поднимался ни свет ни заря, тут же шел в загон для коров, сгребал навоз и раскладывал его для просушки, носил воду. После завтрака пас овец. Иногда, если просила хозяйка, доил коров. Бадам вынуждена была признать, что с его появлением управляться с хозяйством стало куда легче. Да и собеседником Ломбо оказался презанятным: голова у него набита множеством забавных шуток и прибауток, а когда он рассказывает случаи из своей жизни, женщины смеются до упаду. Дамбий исподволь поглядывал на дочь, ему казалось, что она повеселела. Временами, однако, рассказы Ломбо становились серьезными, веяло от них незнакомым миром дальних странствий. Оказалось, что Ломбо — человек бывалый. Изъездил чуть не все аймаки, даже за границей побывал — во Внутренней Монголии. Путешествовал на автомобилях и даже летал на самолете. Однажды вечером Ломбо рассказал Цэвэл о постановке знаменитой оперы «Три печальных холма» в Улан-Баторском театре. Подробно изложил все содержание и даже спел жиденьким баском арию князя Балгана:

Тебе ли, красавице хрупкой,

Уйти от Балгановых рук?

Мы будем, как голубь с голубкой,

С тобой целоваться, мой друг.

Внезапно девушка поймала на себе похотливый взгляд толстогубого Ломбо. Ей почему-то вспомнился один знакомый молодой человек. Не Магнай, а Чойнроз, с его мужественными строгими чертами и с горькими складками у рта. Она поднялась и, ни слова не сказав, вышла из юрты.

Что же до Дамбия, то Ломбо пришелся ему по душе. «Хорошо бы поженить их с Цэвэл, — нередко думал он. — Мужем он будет неплохим — пожилые всегда молодых ценят, — а как зять он меня вполне устраивает, руки у него умелые, работящие. Пошлялся по белому свету — и хватит, пора о собственном доме подумать. Цэвэл, кажется, к нему привыкает. Вот выйдет замуж и забудет об объединении».

Как ни гнал от себя Дамбий мысли об объединении, они продолжали осаждать его с неотвязностью ос. Узнав о повторном обобществлении скота, он порадовался, что сохранил весь свой скот. Когда же до него дошла новость, что все основные земледельческие работы отныне будет выполнять государство, он утешился мыслью, что эти работы потребуют больших расходов от объединения. «Какое мне дело до всего этого?» — сердился сам на себя Дамбий. Однако его не оставлял жгучий интерес ко всему, что делалось в объединении. Любопытно, какие у них там виды на урожай? Говорят, кроме пашен, объединение разбило огороды: сажает капусту, картофель, даже помидоры. Вот бы посмотреть, как старина Пил будет уплетать морковку! Араты сроду не употребляли в пищу овощей, что же, их силой заставят питаться зеленью?

По мере приближения осенней страды беспокойство Дамбия все возрастало. Однажды, не утерпев, под предлогом необходимости проведать соседей он отправился разузнать, как обстоят дела в объединении.

В его отсутствие дома случилось неприятное событие.

Ночи стояли душные, поэтому Цэвэл ложилась спать под открытым небом. Так она поступила и в тот вечер, когда уехал отец. Цокот копыт потревожил ее легкий девичий сон. Подняв голову, она увидела в сумерках отца: он скакал по дороге, ведущей на центральную усадьбу объединения. Проснулся и Ломбо. Цэвэл услышала, как он протяжно зевнул и проговорил: «Духотища какая!» Через несколько мгновений он вышел из двери, держа под мышкой тюфяк. А еще через несколько мгновений Бадам, оставшаяся в юрте, услышала громкий крик. Цэвэл ворвалась в юрту и бросилась на грудь матери. Бадам обрушила на Ломбо всю силу своего материнского гнева:

— Как тебе не стыдно, наглец ты этакий, приставать к моей дочери! Нечего сказать, отблагодарил за гостеприимство! Вот погоди, приедет Дамбий, он тебе всыплет — век помнить будешь!

Ломбо, ничего не отвечая, отправился на выпас. Дамбий вернулся поздно вечером. Увидев, что дочь и мать лежат на одной постели, он не мог скрыть удивления.

— Что это вы вздумали вместе лечь? — произнес он, устало опускаясь на корточки возле очага, где на слабо тлеющих углях стоял его ужин.

— Нет, это я должна тебя спросить, — перебила его жена, — уж не сдурел ли ты на старости лет? Подсунуть родную дочь какому-то проходимцу без роду, без племени!

— Ах, вот оно что! — Дамбий принялся неторопливо отхлебывать чай. — Чем же, скажи на милость, не хорош тебе Ломбо?

— Да он, почитай, такой же старик, как и ты. Выйди, дочь. У нас с отцом серьезный разговор будет, не для девичьих ушей.

— Останься, Цэвэл! — рассерженно крикнул Дамбий. Он не ожидал, что его замыслы насчет замужества Цэвэл рухнут прежде, чем он успеет подготовить к ним домашних. — Ты уже взрослая, невеста. Вот я и подыскал тебе подходящего жениха. Ломбо — человек трудолюбивый, надежный, как скала. Нам просто необходим второй мужчина в доме, иначе мы совсем запаримся.

— Не бывать этому! — выкрикнула Бадам, натягивая на себя дэл. — Со мной делай, что хочешь, — а вот дочь губить я тебе не позволю.

— Не пойду за этого старикашку! — гневно обронила Цэвэл, глядя на отца исподлобья. Куда только подевались ее обычная робость и застенчивость! Впрочем, ничего удивительного, ведь она отстаивала свое право на счастье.

— Взбунтовалась? Отцова воля тебе больше не указ? — придвинулся к ней Дамбий.

— Вы меня и без того обездолили, отец. Учиться не позволили, из бригады забрали, а теперь решили выдать замуж насильно. Опомнитесь, отец, ведь я вам родная кровь.

Цэвэл закрыла лицо руками, стараясь подавить рыдания. До чего же это горько, когда родной отец тебя не понимает. Глядя на ее маленькую фигурку, испуганно жмущуюся к стене, Дамбий вдруг ощутил прилив острой жалости к ней — ведь она права. Сев на место, он уже совсем другим, миролюбивым тоном проговорил:

— Бог с ней, с учебой-то. Не каждому же быть ученым. Хотя, если говорить начистоту, я уже не один раз пожалел, дочка, что не пустил тебя учиться дальше. Впрочем, это дело прошлое. Тут уж ничего не поправишь. Но о себе-то ты должна подумать. Не собираешься же ты вековать без мужа и детей? Мы, родители, люди смертные, подумай еще раз хорошенько. Может, Ломбо не так уж и плох, а?

— И слышать о нем не хочу! — крикнула Цэвэл и, накинув дэл, бросилась бежать из юрты, Бадам — за ней следом. Дамбий оторопел. «Эх, ты, дуралей, — сказал он себе. — Растерял свою отцовскую власть. Прозевал тот миг, когда у дочери, как говорится, рожки прорезались. Самостоятельной стала Цэвэл. Но молода еще, ох как молода! Как же дальше-то, без родительских наставлений жить будет?»

Когда жена и дочь, усталые и заплаканные, вернулись наконец обратно, Дамбий прикинулся спящим, но сердце у него гулко колотилось в груди.

Утром Цэвэл едва прикоснулась к еде и тотчас же побежала седлать свою любимую резвую кобылку. Молчаливым, неразговорчивым родителям она сказала, что ей необходимо побывать на центральной усадьбе. Дамбий промолчал, только трубка ходуном заходила в его руке. В глубине души и он, и его жена знали, что Цэвэл останется на стройке и что решение ее бесповоротно.

После отъезда Цэвэл супруги решили выпроводить Ломбо. Однако закон гостеприимства не позволял сделать это прямо и открыто, а сам Ломбо, судя по всему, уезжать не собирался, так как не терял надежды пустить корни в этом крепком хозяйстве.

Уехала дочь, и пусто стало в просторной юрте Дамбия, где прежде по утрам и вечерам звенел ее нежный голосок. А тут еще нежданная новость! Подумать только — Лувсанпэрэнлэй, сквернослов и плут, вступив в объединение, отнюдь не бедствует, как можно было бы предположить, напротив, процветает и благоденствует. Рассказывали, что на днях он обзавелся кроватью с блестящими никелированными шариками, а на новом коричневом сундуке у него теперь стоит радиоприемник, и Лувсанпэрэнлэй по утрам регулярно слушает сводку погоды. А коли припадет охота, услаждает свой слух музыкой. Даже старая Лундэг, которой поручили прясть овечью шерсть, щеголяет в добротном дэле, и вид у нее как у разъевшейся кошки, видать, платят прилично. А старина Пил? С помощью объединения обзавелся красивой белой юртой, живет себе припеваючи. Жизнь у него теперь получше, чем у Цамбы в прежние дни. Случись тогда Цамбе потерять все свое имущество, никто бы и пальцем не пошевелил, чтобы ему помочь.

«Уж не попроситься ли обратно в объединение? — размышлял Дамбий. — Надо дождаться осени, а там видно будет», — решил он в конце концов.

Однажды он припозднился — задержался в табуне, на водопой была большая очередь. Бадам сидела заплаканная, приводя в порядок растрепанные волосы. На полу валялся подойник, из него вытекла большая молочная лужа. От любимой чашки Дамбия, синей, с драконом на донышке, остались одни осколки. При его появлении Ломбо, под глазом у которого густой синькой наливался огромный фонарь, не дожидаясь расспросов, поднялся и вышел. Смутная догадка Дамбия, уж не переключился ли Ломбо с дочери на его жену, превратилась в уверенность, когда Бадам крикнула вслед Ломбо: «Чтоб тебе пусто было, бугай проклятый!»

В тот вечер никто из обитателей юрты не сомкнул глаз. Сперва слышались два голоса, низкий — мужской, и высокий — женский. Потом к ним присоединился еще один — жидковатый бас. Едва занялся бледный рассвет, Бадам решительно отправилась к коновязи и стала седлать ездового коня. Из юрты выскочил Дамбий.

— Ты куда это? — срывающимся голосом спросил он.

— В объединение, куда же еще?

— Вот оно что надумала! Семейная жизнь тебе опостылела?

Не то, совсем не то, что думал, сказал Дамбий. При виде готовой к отъезду жены ему хотелось крикнуть: «Не покидай меня, Бадам, дорогая! Пропаду без тебя!» Но вместо этого он упрямо стиснул зубы, мотнул головой.

— Коли так, ступай в табун и бери себе другую лошадь, а мою не трогай! Поглядите на нее — лучшего скакуна оседлала.

— Еще чего! — сердито возразила Бадам, туго повязывая пестрый ситцевый платочек, так красивший ее миловидное лицо с чуточку коротковатым носом и широкими ровными бровями, которые никогда не выгорали на солнце. — Ты думаешь, за все годы, что я на тебя работала, мне хороший конь не полагается? — И необычайно легко, по-девичьи, вскочив в седло, понеслась прочь от мужа, от своего дома, от хозяйства.

Высоко в небе, распластав крылья, завис сарыч. Солнце еще не достигло зенита, когда в степи появился немолодой простоволосый человек. Задрав голову, он зачем-то погрозил сарычу кулаком. По его лицу градом катился пот, а может, то были слезы?.. Он хотел было присесть, но передумал и взобрался на холм. Вот на широкую дорогу, что ведет к центральной усадьбе, из-за поворота выехали телеги, тяжело груженные камнем, известью и лесом. Дамбий отвернулся. С тяжелым вздохом отер мокрое лицо и, поднеся ладонь ко лбу, до рези в глазах стал всматриваться в даль. Увидел сперва пару верблюдов. Они словно плыли над землей, так величаво и плавно, что казались миражом. Потом цепкий взор поймал в густой траве двух журавлей, самца и самочку. Вид этих птиц лишь обострил чувство одиночества, которое владело Дамбием. «Я, как волк, отбившийся от стаи, — грустно думалось ему. — Все меня покинули — дочь, жена, друзья. Кому я теперь нужен? Самому себе? Жить только ради себя? Зачем?» С ужасом понял Дамбий, что ему не нужно вдруг стало его большое хозяйство. Кому от него радость? Да и кому нужен он сам? Неужели вся жизнь пойдет прахом? Хоть ложись да помирай. Тут Дамбию вспомнился Ломбо, и охота помирать сразу отпала. Он приютил в своем доме этого бродягу, пригрел как змею на груди. Из-за него дочка сбежала, и жена — тоже. Из-за этого проходимца жизни решаться? Нет уж, дудки! Все еще уладится, соединится Дамбий с семьей и проживет столько, сколько ему на роду написано. Жизнь кругом так и бьет ключом. Вон снова на тракте показались повозки со стройматериалами. Дамбию даже показалось, будто он слышит звонкие молодые голоса погонщиков. Или это чабаны в горах перекликаются? Выгнали, знать, отары на горные луга спозаранку. И тут взгляд Дамбия упал на растущий поблизости одинокий куст. Листья с него, высушенные летним зноем, давно оборвал ветер, и голые ветки были воздеты к небу, словно руки человека, попавшего в беду. Не по себе стало Дамбию, и он принялся разглядывать приближающуюся цепочку повозок. На первой из них бился на ветру красный флажок. Словно огонек, он манил к себе, и Дамбий вдруг почувствовал, как им овладевает неодолимое желание последовать за этим трепетным язычком алого пламени.

ЗОЛОТОЕ ЗЕРНО

Все пространство от горы Буудай до дальних окраин Шаргын-Гоби покрылось нынче необычайным нарядом, отливавшим на ветру всеми оттенками золотого цвета, словно в старой сказке чья-то богатырская рука швырнула на землю волшебный ковер. Но золотым своим цветом земля обязана не сказочным богатырям, а обыкновенным людям. Араты уже с нетерпением ждут, когда перелетные птицы, сбивающиеся в стаи, огласят своим криком берега рек, когда заклубятся туманы над вершинами гор, а с севера дохнут холодные ветры. Но не о близости зимы думалось людям, а о том, что приспела пора собирать первый урожай.

И вот ранним утром, когда в посветлевшем небе вытянулись первые птичьи цепочки, в долину Халиун-Гол направилась первая группа хлеборобов. Раньше всех достигли окраины хлебного поля Лувсанпэрэнлэй и старый Пил. Всю дорогу они мчались без устали, погоняя коней, и теперь, едва переведя дух, залюбовались открывшейся перед ними картиной. Как на ладони, лежала тучная нива, и изредка налетавшие с севера порывы ветра гнали по ней тугие волны.

— Не узнать старушку степь! — восторженно воскликнул Пил. — Все равно, что мою нынешнюю юрту со старой сравнить. Небо и земля!

— Красиво говорите, уважаемый! — зарокотал довольный Лувсанпэрэнлэй. — Вот они — плоды наших общих трудов. Разве в одиночку сотворить такое чудо?

Подъехали остальные, и кто-то, увидев на берегу канала какие-то черепки, рассмеялся — да это ж остатки той самой бутыли, при помощи которой старина Пил еще не так давно приводил в чувство драчунов.

— Фляга-то разбилась, кажись, из-за Цамбы, — вспомнили араты.

Старый Пил только отмахнулся. Нет у него заветной бутылки и ужа нет. Да и не нужен он теперь, некому стало затевать свару из-за воды. И воды нынче вдоволь, и поля общие.

Старик хотел было ответить, что отныне и так, без острастки, все должны его слушаться, ибо он — старейшина одной большой семьи, но не успел: по своей стародавней привычке что-то постоянно жевать, будь то кончик ремешка или травинка, и не найдя сейчас ничего подходящего, он выдернул пару волосков из гривы своего коня, а тот возьми и взбрыкни, да так, что седок мигом вылетел из седла. С трудом поднимаясь с земли и потирая ушибы, старик добродушно проворчал:

— Оставили, дети мои, старика без работы. Кого мне теперь ужаками стращать-то?

Бригада разбила палатки на краю поля. Впервые в истории местного земледелия сюда вслед за хлеборобами не явились сборщики колосьев. Отпала нужда — правление твердо обещало выдать хлеб — пшеницу и ячмень — каждому члену объединения. Только старуха Лундэг приехала на другой день на своей старой кобыленке, груженной ворохом пустых мешков.

— Каким ветром тебя занесло? — не слишком приветливо встретил ее Лувсанпэрэнлэй.

— Попутным, сынок, попутным. По колоски приехала, — пропищала старуха, умильно заглядывая в грозное лицо бригадира.

— Собирать для себя колоски с общественного поля запрещено, вот тебе, уважаемая, мой сказ.

— Ах, сынок, сынок! — Старуха обиженно поджала губы. — Все колосья я сдам объединению. Мне ли не знать, какой нерадивый жнец ты, Лувсанпэрэнлэй, да и Цамба тоже. Стоит за вами хорошенько пройтись — и кучу зерна соберешь.

Лувсанпэрэнлэю на миг стало совестно. Оказывается, старая Лундэг и не помышляет о личной выгоде, а тоже печется об общей пользе.

— Ну, ладно, ладно, я же тебя не гоню, — примирительно обронил он наконец, с нетерпением поглядывая на дорогу. С минуты на минуту должен был появиться председатель. А вот и он! Дооху был одет в свой старенький комбинезон, потерявший первоначальный цвет и ставший таким же серовато-белесым, как степные солончаки. Несмотря на усталость, выглядел он бодрым и веселым. Сознание того, что все его дела, вся жизнь посвящены людям, придавало ему сил. Да и личная жизнь в последние дни вошла в привычную колею. Если раньше он, бывало, крепко тосковал по семье и особенно по дочери Цэцгэ, то теперь все они были в сборе, обосновавшись на центральной усадьбе.

— Как хорошо, что вы приехали, председатель, — кричал Цамба, и все его крупное рябоватое лицо так и лучилось. — Мы без вас не сообразим, с какого боку к полю подступиться, больно велико оно, управимся ли своими силами?

— Погоди, Цамба! — обрывает его Лувсанпэрэнлэй. — Совсем забыл, видать, что товарищ Дооху обещал нам комбайны пригнать.

— Верно! — смеется Дооху. — С машинно-животноводческой станцией я уже договорился. Комбайны придут после обеда. А как управимся с уборкой, устроим праздник урожая.

— И что это за штука такая — хамбай? — пробормотал старый Пил. — Вроде трактора, что ли?

— Ну и любопытный вы, старина! — снисходительно улыбается Лувсанпэрэнлэй. — Не хамбай, а комбайн. Это машина такая. — Он не упустил случая проявить свою осведомленность, хотя, по правде говоря, и сам в глаза не видывал комбайна.

Старый Пил и Лувсанпэрэнлэй с некоторых пор крепко подружились. Это случилось вскоре после того, когда Лувсанпэрэнлэя увезла «скорая помощь» прямо из юрты Пила. Тогда врач внимательно осмотрел больного и, когда тот стал настаивать, что его отравили, засмеялся:

— Не возводите напраслину на старика! У вас обычный приступ аппендицита. Согласны на операцию? Она необходима.

— Значит, это не яд?

— Ну что за глупости!

— Ладно, режьте, коли надо, — вздохнул с облегчением Лувсанпэрэнлэй, испытывая запоздалые угрызения совести.

Когда он выписался из больницы, правление отправило его бесплатно в дом отдыха. С тех пор Лувсанпэрэнлэй ходит здоровехонек и весел, а старина Пил сделался его закадычным другом. Конечно, не сразу, сперва они отворачивались друг от друга, но потом Пил попросился к нему в бригаду, и дело пошло на лад. Да и сам Лувсанпэрэнлэй в последнее время заметно переменился к лучшему. В его отношении к людям появилось больше тепла, доверия, искренности. И что самое удивительное — он перестал сквернословить и сыпать проклятьями на каждом шагу. Но уж это не по доброй воле. Однажды он крепко обругал одного старика, а тот пожаловался партийному агитатору. И между агитатором и Лувсанпэрэнлэем состоялся малоприятный разговор. Затем Лувсанпэрэнлэя как следует пропесочили на партийном собрании. Так что пришлось ему призадуматься. Теперь, как только дурное слово готово было сорваться у него с языка, он принимался считать до десяти. Помогало.

Началась уборочная. По полю величаво поплыли два комбайна, словно корабли по морю-океану. Члены бригады свозили зерно на ток. Однако без происшествий не обошлось. К вечеру первого же дня на одном из комбайнов случилась поломка. Комбайнер, как ни старался, не смог исправить машину. Стало ясно: пока не привезут запасные части, комбайн будет простаивать. Это встревожило председателя: по прогнозу через несколько суток ожидалось резкое ухудшение погоды — дождь со снегом. Конечно, можно было бы перекинуть со стройки молодежную бригаду, но Дооху не хотелось этого делать — негоже срывать строителей в канун сдачи очередного объекта. Посовещавшись с Сурэном и другими членами правления, Дооху распорядился отправить телеграмму в аймачный центр, а пока всем членам бригады полеводов взяться за серпы, тряхнуть стариной. И все-таки пришлось позвать на помощь молодежь, вдобавок из аймачного центра прибыла группа рабочих и служащих. Жали хлеб вручную. Снопы бросали в молотилку, которая пожирала их с необычайной быстротой. Бесперебойно работал второй комбайн, так что дело помаленьку подвигалось. Дооху успокоился, лишь когда раньше обещанного срока прибыл механик с запчастями и наладил машину.

Никогда еще в долине реки Халиун-Гол не было так многолюдно, как в дни уборки первого урожая. С каждого гектара собрали не менее пятнадцати центнеров золотого зерна. «Этого должно хватить на трудодни, — с удовлетворением прикинул Дооху, — и кое-что останется, чтобы построить дом отдыха на живописном берегу реки Чицрагийн-Гол». Мысль о собственном доме отдыха давно занимала председателя, и когда пик уборочной миновал, он не утерпел и, улучив часок, съездил в долину реки Чицрагийн-Гол. Его так и подмывало еще раз полюбоваться дивным пейзажем.

Все чаще председатель задумывался о будущем хозяйства. Скоро заселят первые жилые дома на центральной усадьбе, потом сдадут детский сад и дом для приезжих. Необходимо приобрести хотя бы два электродвижка. А там уж можно будет подумать и о телефоне. А потом? Свиноводческая ферма, хорошая столовая, селекционные службы. Надо улучшать местные породы овец, сорта овсов.

На берегу Дооху спешился, постоял немного среди ивовых деревьев, кое-где еще покрытых листвой. Отсюда, с высокого откоса, ему хорошо было видно, как кипит работа на речной террасе — там уже начали закладывать здание под дом отдыха. Вдали же в осеннем строгом молчании замер лес. На темном фоне стволов резко выделяется зеленый гигант, простирающий к небу мощные ветви, покрытые еще живой листвой. Местные жители называют это дерево «норовбанзад». Отвар его листьев считается целебным. А неподалеку отсюда бьют горячие ключи, вода которых, по заключению городской лаборатории, весьма полезна.

Взгляд Дооху, медленно скользя по окрестностям, надолго задерживается на панораме гор, которые венчает гора Буудай. Горы величественны и прекрасны в любое время года. Несказанно хороши они и сейчас в легкой осенней дымке, придающей им таинственный и заманчивый вид.

Дооху вскакивает в седло, туго натягивает поводья. Пройдет совсем немного времени, и зазвенят в этих краях веселые голоса отдыхающих. Здесь людям хватит досуга, чтобы окинуть родную землю неторопливым взглядом, в полной мере ощутить ее красу и величие.

Всю дорогу домой с губ председателя не сходила легкая счастливая улыбка.

ВЕЛИКАЯ КОЧЕВКА

Причудливо вьются степные дороги, то сплетаются в один узел, то вольготно разбегаются в разные стороны. Новичку непросто ориентироваться в степи, но Дооху и Сурэн уверенной рукой направляют своих скакунов в нужном направлении. Они объезжают аилы и хотоны, а когда их кони, притомившись, переходят на шаг, ведут между собой неторопливую беседу. Дооху есть о чем порассказать секретарю, ведь он накануне вернулся из аймачного центра с целым ворохом новостей. Во-первых, Дооху в скором времени предстоит отчитаться на пленуме аймачного комитета партии. Надо серьезно подготовиться к выступлению, ни о чем не забыть, ничего не упустить. Во-вторых, Дооху и Сурэн включены в состав делегации, выезжающей на второе всемонгольское совещание передовиков сельского хозяйства.

Внимательно слушающий председателя Сурэн вставляет свое слово:

— Конечно, нам есть о чем доложить партийному комитету аймака. Но араты только начинают переходить к оседлости. Образно говоря, наш дом еще не достроен. Да и тяга к единоличному хозяйству еще велика. — Сурэн глубоко задумывается, глядя прямо перед собой. Из задумчивости его выводит обеспокоенный голос спутника:

— Гляди, Сурэн, что это может быть? — Дооху кнутовищем указал туда, где виднелось место бывшего стойбища, по всем признакам недавно оставленного людьми. На краю его валялся явно брошенный за ненадобностью туго набитый большой мешок. Они подъехали, и Дооху с трудом развязал веревку, стягивающую горловину мешка. В нем лежали свежие овощи — крупный картофель, хрустящие капустные кочаны. «Неужели араты, получив на трудодни овощи, отказываются употреблять их в пищу?» — догадался председатель, невольно любуясь крупными капустными вилками с голубоватыми прожилками на белоснежных сахарных листьях. Этот сорт араты прозвали «большая синяя».

— Чудесная капуста! Как жаль, что ее выкинули, — огорчился Дооху.

— Слышал я, что араты выкидывают овощи, вот вам и подтверждение.

— Ты не помнишь, чье здесь было стойбище?

— Старого Пила да еще двух наших полеводов — Лувсанпэрэнлэя и торговца Ванчига. Смотри, председатель, вот еще два мешка валяются. Что будем делать?

— Переложим овощи в переметные сумки.

— И куда повезем этот нежданный груз? На центральную усадьбу?

Дооху на минуту задумался.

— Ни в коем случае! Ты вернешь овощи старине Пилу, а я — остальным. Надо наконец убедить аратов в пользе овощей. И вот что я надумал: когда откроем столовую, установим порядок, чтобы всякого, кто приедет на центральную усадьбу, обязательно накормили овощными блюдами.

— Принудиловка, — недоверчиво усмехается Сурэн. — Не стоит! Пусть лучше в меню будет выбор — и мясные блюда, и овощные. Уверен, люди постепенно приохотятся к овощам.

А тем временем ничего не подозревающий старик Пил спокойно чаевничал в своей новехонькой юрте. Когда собачий лай возвестил о появлении постороннего, жена Пила, старая Дэмбэ, осторожно выглянула за дверь.

— Послушай, муженек, к нам гость едет, везет тяжеленные переметные сумки.

— Очень хорошо, — обрадовался старик. — Гостям мы всегда рады.

Пил и впрямь был доволен: он давно уговаривал жену сварить баранью грудинку, до которой был великий охотник, но она все отнекивалась. Теперь, подумал он, старухе нипочем не отвертеться. Гостя положено потчевать самым лучшим, что есть в доме.

— Ставь котел на огонь, вари грудинку! — распорядился он.

— Погоди! — отмахнулась старуха, распахивая дверь настежь. — Да это же секретарь партячейки. Ох, чует мое сердце, чем это переметные сумки у него набиты. Не иначе обнаружил наши овощи на старой стоянке. Говорила тебе, выкинь их подальше, вот мы и попались, неприятностей теперь не оберешься.

Старый Пил оторвался от чая, выглянул в дверь и тут же в испуге отпрянул.

— Ты права, жена. Надо было зарыть их на речном берегу, там их сроду никто бы не обнаружил. Это ты виновата, все торопила меня: поехали да поехали. Вот и приехали, поздравляю.

Опять старик обвиняет ее во всем! Дэмбэ в сердцах замахнулась на него поварешкой, но Пил ловко увернулся и побежал встречать гостя.

— Здравствуйте, дорогой, — приветил он Сурэна с невинным видом. — Проходите в юрту, а мне, к сожалению, отлучиться надо, спешное дело у меня.

— Когда же вернетесь, дедушка? — поинтересовался Сурэн.

— Не знаю, как управлюсь. Вас моя старуха хорошо примет, я велел ей угощенье приготовить, — смущенно ответил старик, отводя глаза. Хоть бы старуха догадалась оставить для него жирненький кусочек.

— Возвращайтесь поскорее, Пил-гуай. У меня к вам разговор есть. А покуда мы с вашей супругой потолкуем.

От радости, что легко отделался, Пил даже коня не стал седлать, вскочил верхом и дал тягу. «Пусть-ка старуха сама выкручивается, она у меня смекалистая, — думал он, наяривая коня ударами босых пяток. — А я покуда у соседей отсижусь».

Старая Дэмбэ, испытывая легкое презрение к мужу за его постыдное бегство, мужественно приняла на себя первый удар. Когда Сурэн без обиняков поинтересовался, почему они бросили овощи, на выращивание которых было потрачено столько труда, она замахала руками, затрясла седой головой.

— Разве мы скотина, чтобы травой питаться? Мой старик овощи в рот не берет. Плохо мы сделали, что бросили, надо было отдать тем, кто их любит. Я слышала, их можно и жарить и варить, но мы не пробовали и пробовать не собираемся.

— И напрасно, — мягко возразил секретарь. — Овощи очень полезны.

— Послушай, сынок, избавь нас от них. Даром они нам не нужны. Собаки и те жрать не станут.

Дэмбэ попыталась даже прослезиться, чтобы разжалобить Сурэна, но ничего у нее не получилось, зря только терла глаза краем своей синей косынки.

— Успокойтесь, уважаемая, — снисходительно улыбнулся Сурэн. — Я сам приготовлю такой овощной обед, пальчики оближете.

— Что вы, что вы! — запричитала старая женщина, перепугавшись не на шутку. — Не позорьте меня. Чего доброго слухи пойдут — секретарь партячейки приезжал к старому Пилу кухарить, Дэмбэ, мол, обленилась, гостей не угощает. Обсмеют меня.

— Не беспокойтесь, Дэмбэ-гуай. Принесите-ка лучше воды, сейчас примусь за готовку. Очень я проголодался, себе приготовлю и вас накормлю.

Не слушая больше жалобных причитаний хозяйки, Сурэн взялся за приготовление обеда, хорошенько вымыл и почистил овощи. Сперва он намеревался приготовить на двоих-троих, а потом, смекнув, что придется угостить всех жителей этого аила, начистил целую гору картошки и капусты.

Дэмбэ сперва старалась не смотреть, как готовит секретарь, но женское любопытство взяло верх, и она уже не спускала глаз с его ловких рук, в которых так и мелькал вороненой стали нож.

— Сколько в вашем аиле семей? Сколько ртов? — поинтересовался секретарь.

— Четыре семьи, полтора десятка человек. А с детьми все двадцать.

Постепенно в юрту стал набиваться народ. Первыми явились женщины, посланные мужьями «на разведку». Сурэн подробно объяснил им, как чистить овощи, когда лучше солить блюдо. Он приготовил салат из свежей капусты, нашинковав ее, как лапшу, узкими длинными полосками, овощной суп на мясном бульоне и баранину с жареной картошкой.

Пил вернулся как раз к тому времени, когда обед был полностью готов. Заметив, что конь Сурэна все еще стоит у юрты, он было повернул назад, но внезапно ему стало стыдно: сбежал, оставив старуху «на растерзание».

Из юрты доносились громкие голоса. Пил прислушался. «Наверняка идет собрание всех аильчан. Ну и влетит же мне сейчас! — мелькнуло в голове у старика. — И поделом мне, старому дураку!» А тут как раз Дэмбэ выглянула в дверь и поманила мужа рукой. Волей-неволей пришлось старине Пилу оставить лошадь у коновязи и вступить под родимый кров. К его удивлению, в юрте шло настоящее застолье. Здесь и впрямь собрались все аильчане, и у каждого в руках — чашка или тарелка с едой. От запаха пищи у Пила даже закружилась голова. Он судорожно сглотнул слюну.

От большого котла шел ароматный парок. Сурэн продолжал разливать суп.

— Давайте вашу чашку, Пил-гуай, — сказал он, зачерпывая поварешкой из котла.

— Ладно, сынок, — скрепя сердце согласился Пил — если надо, он пойдет на эту жертву. — Плесни мне немножко своего варева.

Сурэн налил ему супа на самое донышко. Старик недоверчиво понюхал, хлебнул разок, другой и сам не заметил, как вмиг опустела его посудина.

— Добавить? — спросил Сурэн, украдкой наблюдавший за Пилом.

— Добавь, сынок!

На этот раз Сурэн наполнил ему чашку до краев и передал тарелку с капустным салатом.

Пил расправился с едой в мгновенье ока.

— Еще супу! — потребовал он, утирая со лба капли горячего пота. Лицо его раскраснелось, на губах заиграла довольная улыбка.

— Еще второе будет, — возразил Сурэн.

Баранина с картошкой привела старика в полный восторг. Он несколько раз просил добавки, пока Дэмбэ, с тревогой наблюдавшая за супругом, решительно не воспротивилась:

— Хватит, старик, не ровен час лопнешь.

— Ну как, понравилось? — спросил Сурэн, отставляя опустевший котел и кастрюлю.

Ответ был единодушный — еда замечательная.

— Больше не выкидывайте овощи. Сами видели — сегодняшний обед, которым я накормил двадцать человек, приготовлен всего из четырех килограммов мяса. И дело не только в экономии. Овощи полезны особыми веществами, называемыми витаминами.

— Но мы не умеем так хорошо готовить, как вы, товарищ секретарь, — возразили ему.

— Научитесь. Невелика премудрость, было бы желание. Я останусь у вас еще на два дня и научу готовить все, что умею сам. А в другие аилы и хотоны мы командируем повара из объединения.

Не двое суток, как планировал Сурэн, а целых четверо провел он в аиле старого Пила, передавая аратам навыки обращения с незнакомыми продуктами. Только убедившись, что они больше не станут пренебрегать овощами, он уехал.

Сурэн торопился на центральную усадьбу, там предстояло торжественное открытие столовой, красного уголка и магазина. С раннего утра в поселке жарко топили баню, и любой приезжий мог смыть в ней дорожную грязь. Народ туда шел охотно. Сопротивлялись только старые женщины.

— Не принуждайте их, — приказал Дооху бригадиру молочной бригады Баасану, когда тот очень уж насел на двух пожилых араток. — Лучше расскажите, что тут у вас произошло между Ванчигом и Загдом?

— Пока из бани выходила первая очередь, Загд вдруг вцепился в Ванчига и порвал на нем исподнее. Ванчиг тоже в долгу не остался, пришлось их холодной водой разливать. Да вот и Ванчиг собственной персоной, пусть сам расскажет.

— Почему подрались? — сурово спросил Дооху, останавливая проходившего мимо Ванчига.

— Представляете, товарищ председатель, — отозвался тот, подставляя прохладному ветерку разгоряченное лицо, — этот тип мне заявляет: «Прослышал я, что лошади вашего объединения забрели в глубокий овраг, и выгнать их оттуда нескоро удастся». Слышали б вы, как он злорадствовал. И что это за слова — «вашего объединения», будто он сам не такой же, как мы, член объединения. Он у меня еще попляшет, я ему припомню его ехидство.

— Зачем же кулаки в ход пускать? — удивился Дооху. — Вы лучше на словах объяснитесь.

Однако в душе председатель остался доволен: Ванчиг, один из тех, кому особенно трудно давалось приобщение к новой жизни, решительно выступил в ее защиту.

— Договорились? — спросил он у Ванчига, и тот кивнул с явной неохотой. — Передай всем товарищам, чтобы шли сейчас в столовую, а потом — на открытие нового магазина. И не забудьте, что вечером в красном уголке — большой концерт самодеятельности.

У входа в контору председатель заметил несколько железных тавро. Наверное, бывшим владельцам стало жаль выбрасывать их, вот и снесли к правлению, авось пригодятся. Но Дооху ошибся.

— Это Дашням-агитатор попросил аратов принести старые тавро, — пояснил Сурэн. — Когда объединение обзаведется своим музеем, тавро станут его первыми экспонатами.

— Ты хочешь сказать, люди уже вполне готовы к тому, чтобы свой вчерашний день сдать в музей? — улыбнулся Дооху.

— Я этого не говорил, — горячо возразил Сурэн. — Напротив, чтобы перестроить психологию единоличника, понадобится немало времени и терпения. Не будем далеко за примерами ходить. Я тут на днях объезжал бригады и представляешь, что выяснил: оказывается, некоторые доярки, прежде чем сдать молоко объединению, сливки с него снимают и себе оставляют. Ишь какие ловкие! А то еще во многих бригадах араты используют общественных коней в личных целях, а собственных жалеют. Так что, дорогой мой председатель, духовная перекочевка к новому еще далеко не завершилась, и уповать на то, что она скоро завершится, не следует. Нам еще предстоит изрядно потрудиться, пока это произойдет.

— Я тоже кое-что заметил. Известно, доярки часто своих коров и овец выдаивают не до конца, чтобы телятам и ягнятам осталось, а общественных — до последней капли. — Дооху покачал головой. — За каждым работником не уследишь. Выход один — шире вести разъяснительную работу, чтобы люди осознали наконец: от их личного трудового вклада зависит благосостояние всего коллектива и каждого из его членов в частности. Кстати, в каких бригадах ты побывал? Съездим туда еще раз в ближайшее время.

Сурэн согласился — как раз об этом он и хотел просить председателя.

Наступил вечер. В красный уголок набилось столько народу, что яблоку негде было упасть. Запах свежей штукатурки и масляной краски приятно щекотал ноздри. Коричневый шелковый занавес еще не был поднят, из-за него то и дело доносятся звуки пения — это пробуют голоса самодеятельные артисты.

Но вот сцена открыта. Первым по программе выступает молодежный хор. Дружно и слаженно поют ребята о родных степных просторах, о золотых хлебных нивах, о грядущей новой жизни.

Зачарованно слушают их араты, и перед их мысленным взором возникает рукотворное чудо: необъятное золотое поле с рокочущими комбайнами и потоки зерна на общественном току.

До полуночи длился концерт. Каждый номер сопровождался бурными аплодисментами, громким смехом и веселыми шутками.

Молодежь, высыпавшая на улицу после концерта, все никак не могла угомониться, и кто-то предложил отправиться на берег реки поиграть в колечко.

Ночь выдалась тихая, безлунная и на удивление теплая. Цэвэл пошла вместе со всеми, а Магнай задержался — члены бюро ревсомольской ячейки устроили небольшое летучее совещание по поводу только что полученной телеграммы от Центрального Комитета ревсомола. В ближайшее время их ячейке предстояло отчитаться о результатах строительства молодежного поселка. Члены бюро сошлись на том, что отчет лучше всего представить в конце этого или в самом начале будущего года, после чего Магнай пустился догонять молодежь. Он разбежался и с ходу едва не сбил с ног Цэвэл. Девушка вскрикнула от неожиданности.

В последнее время она все чаще думала о родном доме, от которого оторвалась добровольно, но о котором вспоминала всегда с нежной признательностью. Вот и сейчас ей вскоре прискучило играть в колечко, и, охваченная какой-то смутной тревогой, она отошла в сторонку. Мысли ее неотступно вертелись вокруг одних и тех же людей — отца, матери, Магная и, как ни странно, Чойнроза. Когда Магнай в темноте налетел на нее, ее первым порывом было убежать, но тот схватил ее за руку. Ей не оставалось ничего иного, как, покорившись, опуститься на плоский придорожный камень.

— Что ты тут одна делаешь? — спросил он, опускаясь рядом на остывшую землю.

— Просто дышу свежим воздухом, — мягко отозвалась Цэвэл.

— Подышим вместе? Не возражаешь? — предложил Магнай. — Ты не сердись, что я едва не сшиб тебя.

— Я и не сержусь, — тихо ответила девушка, удивляясь про себя, что впервые в обществе Магная не испытывает никакого волнения или почти никакого. Неужто старую любовь вытеснила новая? Нет-нет! Цэвэл вдруг почувствовала, как сильно и гулко забилось сердце в груди: это с новой, всепоглощающей силой всколыхнулось в ней прежнее чувство.

Они немного помолчали, думая каждый о своем. От земли исходил густой, влажный аромат увядающих трав. Все на земле приходит и уходит, думала Цэвэл, вечна лишь одна любовь. Вечна ли? Невольным жестом она прижала руку к груди. Магнай с теплотой глянул на нее.

— Что с тобой, Цэвэл, дорогая? О чем размечталась?

— Да так, ни о чем…

— Таишься, значит. Ладно, не настаиваю — у нас личные тайны охраняются законом. А все-таки ты сказала сейчас неправду. Так о чем же ты думаешь, о чем твои мечты?

И Цэвэл вдруг отчаянно захотелось высказать Магнаю все, что накопилось у нее на душе за долгие бессонные ночи, когда надежды и отчаянье сменяли друг друга, когда она помышляла о любви того, кто сидел сейчас рядом с нею. А вдруг то была просто полудетская влюбленность? И теперь она проходит, и нестерпимо жалко расставаться с нею?

— Что же ты молчишь, Цэвэл? Ладно, не хочешь рассказать — не надо. Очевидно, ты видишь во мне только секретаря ревсомольской ячейки, а не старого друга. Только знай, я ведь такой же простой парень, как другие. — Магнай умолк на полуслове. Сорвав пучок пожелтевшей травы, поднес его к лицу и полной грудью вдохнул терпкий полынный аромат.

«Мои мысли горьки, как эта полынь…» — вспомнились Цэвэл слова одной полузабытой песни. А что, если она возьмет и скажет теперь: «Я люблю тебя, милый!» Хорошо, что в темноте не видно, как стынут крупные слезы в ясных девичьих глазах, как горько скривились пухлые алые губы. «Смелее, Цэвэл, — подбадривал девушку внутренний голос. — Откройся Магнаю, а там будь, что будет». Но слова признания так и не сорвались с ее уст. Пусть ее тайна останется нераскрытой. Она подняла голову, прислушалась. С речного берега доносился мелодичный голос:

Рыженькая козочка и серая овца

Убежали в горы. Вы их не встречали?

Паренек и девушка — жаркие сердца,

Бродят где-то вместе. Вы их не встречали?

Это пела Цолмон. Цэвэл сразу узнала ее по особой манере отчетливо выговаривать в песне каждое слово, растягивая окончание. Цолмон, по прозвищу Огонек, на днях вернулась с первого республиканского фестиваля молодежи и студентов, а Цэвэл и отборочного конкурса не прошла, из-за него, из-за Магная.

Книга вторая