От кочевья к оседлости — страница 6 из 9

К ОСЕДЛОСТИ

— Тут я, пожалуй, и осяду…

(Из разговора с одним аратом)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВСЕ — ИЗ ОДНОГО ОБЪЕДИНЕНИЯ

Многое предвещало скорый конец холодной затяжной зиме — и потеплевшее дыхание ветров, доносивших откуда-то издалека острый запах трав, и пронзительные вскрики птиц, вернувшихся в родные края из дальних странствий. Все чаще над юртами появлялись коршуны — тоже верный признак скорого пришествия весны. Природа с наслаждением стряхивала с себя зимнее оцепенение. Со дня на день в долину с гор могли обрушиться грозные потоки, и люди торопились временно покинуть окрестности реки Халиун-Гол. С утра до темна в воздухе над долиной дрожала сухая дорожная пыль, поднятая копытами перегоняемых животных, стоял скрип колес, шум людских голосов. С восходом солнца над полем начинал клубиться пар, ближе к полудню он рассеивался, а перед вечером просохшая за день почва уже пылилась на ветру.

С минувшей осени неузнаваемо изменилась центральная усадьба объединения — появилась веселая стайка аккуратных домиков, там же обосновалось несколько новых юрт из белого войлока. Словом, люди обживались. За домами же, на открытой площадке под брезентом, лежали остатки зерна, чуть поодаль — сложены кучки стройматериалов, инструменты в ящиках. Все здесь напоминало жилище человека, едва успевшего в нем поселиться.

Председатель Дооху все дни проводил в разъездах. Он мало спал, еще меньше ел, да и то все больше всухомятку, и крайне редко показывался у себя дома. Вот и нынче, едва вернувшись из очередной поездки, он пошел не домой, а прямиком к себе в контору: еще слишком рано, только разбудишь домашних, хотя он очень соскучился по жене и детям. К тому же в конторе наверняка накопились неотложные дела, надо будет обо всем порасспросить старика Пила, который на зиму устроился работать в контору сторожем и истопником. Это ему принадлежит одна из белых юрт.

Дверь была не заперта, и Дооху беспрепятственно проник в здание конторы. Он застал Пила сладко спящим в коридоре. «Эх, что делают с нами годы», — с грустью подумал Дооху, скользнув взглядом по изборожденному морщинами лицу своего стража. Он тихонько перешагнул через него и прошел в свой кабинет. Там, вопреки ожиданию, было тепло, уютно, слабо пахло прогоревшим саксаулом. Рассвет только занимался, и потому в кабинете еще стоял синеватый полумрак. Дооху вытащил из-за пазухи спичечный коробок, засветил свечу в старом латунном подсвечнике. «Время идет, а мы все еще при свечах живем», — недовольно подумал он, усаживаясь за самодельный письменный стол, заваленный бумагами. Он достал толстый, видавший виды блокнот, а вот старенькой самописки не оказалось. «Жаль, — сказал себе Дооху. — Последнюю, кажется, потерял. Чем теперь писать буду?» Этот блокнот, по сути, был своего рода дневником Дооху, в нем была записана история создания объединения с первых его дней. И сейчас Дооху намеревался добавить к этим записям несколько новых строк, но писать было нечем. Перелистав пару страничек, он вдруг почувствовал, как стали слипаться глаза и как все тело охватывает сладкая истома. Так оно бывает всегда, стоит попасть в натопленное помещение после долгого пребывания на холоде. Через минуту, уронив голову на руки, Дооху спал.

Председателю приснилось, что объединение справляет цаган-сар, Новый год по старому календарю, означающий наступление весеннего сезона. Запевалой на этом празднике был самый старый житель поселка Амба-гуай. Во сне, как наяву, Дооху отчетливо видел лица объединенцев, их нарядные яркие одежды. В последнее время ему почему-то снились на удивление правдоподобные, красочные сны. Вот на Дооху наплывает разгоряченное красное лицо Лувсанпэрэнлэя с узким прищуром хитрых глаз. Так и кажется, сейчас Лувсанпэрэнлэй пройдется на чей-нибудь счет крепким словцом — за ним, известно, дело не станет. Председателю не видно, но он доподлинно знает, что в руках у Лувсанпэрэнлэя зажат тяжелый кнут. Лувсанпэрэнлэй слегка под хмельком, но голос его необычайно тверд, когда он спрашивает у Дооху:

— Что же это получается, товарищ председатель? Моя бригада старалась, выращивала хлеб, а вы как им распорядились? Часть отдали тем, кто и близко к полю не подходил. А часть припрятали. Остаток-то был немалый. Куда он делся?

Глаза у Лувсанпэрэнлэя наливаются кровью и так неестественно расширяются, что кажется, вот-вот из орбит выкатятся, и на миг председателю становится жутко.

— Сейчас, старина Лу, я вам все растолкую, — пытается он урезонить буяна, но тот его и слушать не желает.

— Нечего меня обманывать! — кричит он. — Я не младенец. Мы взяли с поля никак не меньше трехсот котлов зерна, а сколько досталось мне за труды? С гулькин нос! — И вдруг у него из горла вместе с хрипами вырываются оранжевые язычки пламени. — У нас все должно делиться без остатка и поровну!

Дооху смотрит на пламя и не пугается, а только диву дается.

— Лу-гуай, с чего это вы взяли, что в объединении все должно делиться без остатка?

— Я это еще в тридцатом году хорошенько усвоил.

— В те годы действительно так думали, но, как говорится, на ошибках учимся. Если весь доход без остатка распределить, так на какие средства мы сможем строить дома, расширять хозяйство, из чего, наконец, создадим запас на случай стихийных бедствий?

— Я еще докажу, что вы заблуждаетесь! — грозит кулаком Лувсанпэрэнлэй и, выбегая вон, так хлопает дверью, что лопаются стропила, и одна из досок сильно ударяет Дооху по затылку. От боли Дооху просыпается. За окном коротко ударил выстрел. Кому это пришло в голову палить из ружья спозаранку? Этак можно весь поселок поднять на ноги.

Дооху осмотрелся. Свеча догорела, но фитиль еще слабо дымился. За окнами посветлело, а с улицы доносились встревоженные голоса. «Уж не пожаловал ли и впрямь разгневанный Лувсанпэрэнлэй, а старина Пил вздумал его постращать?» — подумалось ему. Он припал к окну, но стекло тонуло в наросте изморози.

— Стой, кому говорят! — раздался за его спиной грозный окрик. Дооху, еще не понимая, что это относится к нему, быстро повернулся — на пороге стоял старик Пил, а за его спиной маячила внушительная фигура Галдана, зятя Лувсанпэрэнлэя. При виде Дооху Галдан расхохотался. Смеялся он долго, до колик в боку, охотно рассказывая прибежавшим на выстрелы аратам, как Пил позвал его на помощь. Сторожу показалось, что в контору тайком проник злоумышленник, чтобы похитить содержимое тяжелого сейфа.

— Ладно, не переживайте, старина, — примирительно сказал Дооху Пилу, который едва не плакал от стыда, что так опростоволосился. — Уж больно вы скоры на руку. Ведь стоило мне только высунуться в дверь, вы, чего доброго, и впрямь всадили бы мне пулю в лоб.

— Велите ему больше не смеяться надо мной, — дрожащим голосом попросил старик, указывая на Галдана. — Он первый в окно заглянул и говорит: там затаился кто-то чужой, я и пальнул разок-другой для острастки, а теперь полюбуйтесь на него, гогочет, словно селезень.

В другое время этот случай надолго бы сделался для всех предметом шуток да подначек, если б не тревожные вести, которые привез Галдан. Он только что побывал в стойбище Ванчига, и увиденное там заставило его вовсю прыть гнать коня на центральную усадьбу.

Дело в том, что незадолго перед тем Ванчиг-торговец упросил правление доверить ему выпас суягных маток. Просил он, ни много ни мало, три сотни овец и с трудом согласился на двести. Он рассчитывал на помощь своей трудолюбивой жены Цэрэнпил и детей. Рабочих рук в объединении не хватало, и правление согласилось, как говорится, скрепя сердце.

— Осилим ли? — засомневалась было жена. Ванчиг, которому страсть как хотелось выйти в передовики, лишь грозно цыкнул:

— А ты, Цэрэнпил, лучше помалкивай! Твое дело — мужу повиноваться.

Женщина присмирела, но когда муж пригнал две сотни овец на их стойбище, опять не удержалась:

— Много берешь на себя, не справиться нам!

— Только тот и становится героем, кто много на себя берет, — отпарировал Ванчиг. — Да никак у тебя душа в пятки ушла, жена?

— Боюсь, как не бояться, — ответила она. — У нас в хозяйстве за раз котилось не больше двух-трех десятков маток, а тут — двести! Шутка ли!

— Не причитай раньше времени! — рассердился Ванчиг. — Не желаешь мужу пособлять — ступай на все четыре стороны, я один управлюсь.

Цэрэнпил прикусила язык. В конце концов, ей ли работы бояться?

До цаган-сара все шло благополучно. Зима стояла хоть и долгая, но не слишком суровая. А в праздник случилась беда. В хозяйстве Ванчигов кончилась заготовленная с осени самогонка, и Ванчиг, разгулявшись и не вняв предостережениям своей половины, налакался мути со дна бутылок. Напиток свалил его с ног, и Ванчиг заснул как убитый. А среди ночи Цэрэнпил услышала жалобное блеянье и, торопливо набросив на себя теплый дэл, поспешила к овцам. По ее расчетам, сперва должно было окотиться пять-шесть маток, не более. Но вышло по-иному. Не успела она перенести в юрту первых трех новорожденных ягнят, как еще с десяток овец произвело на свет потомство. Цэрэнпил подняла на ноги детей.

— Оставьте отца в покое, — крикнула она детям. — Сейчас он нам все равно не помощник, еще передавит ягнят с пьяных-то глаз!

К рассвету потомство от пятидесяти овец заполнило юрту Ванчигов. Когда поздно утром хозяин наконец продрал глаза, вокруг него были одни ягнята. Они беспрерывно блеяли, пытаясь подняться на еще слабые ножки, тыкались друг в друга мордочками.

— Откуда такая прорва! — воскликнул он, пытаясь разглядеть в этой темной копошащейся массе собственных детей.

Минуло пять суток, и все двести маток объягнились. Ванчиг оказался никудышным помощником — он бестолково топтался вокруг маток, отдавал жене и детям нелепые приказания. Кто бы мог подумать, что Ванчиг-торговец плохо знает животноводческое дело! А ведь ничего удивительного в этом не было — всю жизнь он только тем и занимался, что у одних покупал скот подешевле, а другим продавал подороже. Одно слово — спекулянт. Вскоре семья Ванчига стала задыхаться под непомерной тяжестью забот. А еще через неделю Ванчигу пришлось просить соседа Галдана как можно скорей съездить на центральную усадьбу и просить прислать подмогу.

— Плохи у Ванчига дела — сто двадцать ягнят уже погибли, и остальные вот-вот околеют, если не успеете помочь, — заявил Галдан.

У Дооху тревожно сжалось сердце. Сто двадцать ягнят — это большой урон.

СПОР

По пустыне Шаргын-Гоби медленно движется, почти ползет, почтовая машина. Мельчайший, как сахарная пудра, песок набивается в кузов в кабину грузовика, назойливо лезет в глаза и уши. Пассажиры почти не разговаривают друг с другом — стоит открыть рот, и песок начинает скрипеть на зубах. Рядом с Дооху едут две горожанки, видать, возвращаются домой из худона. Их лица густо белеют, покрытые пылью, как маской.

— Скорее бы выбраться из этого ада! — говорит одна, прикрывая рот ладошкой. — Задохнуться можно.

Та, что постарше, согласно кивает головой.

— Летом здесь людей гнус заедает, зимой морозы одолевают. Но самое страшное — песок. Тяжелые места, что и говорить…

Женщина закашлялась и умолкла.

Тяжелые места! Эти невзначай оброненные слова рождают у Дооху целый поток воспоминаний. Он ведь родился и вырос в этих краях, так что ему не страшны ни оводы, ни холода, а с этой песчаной взвесью в воздухе он настолько свыкся с самого детства, что даже не замечает ее. И только сейчас, услышав слова своих случайных попутчиц, он поднимает голову и оглядывается по сторонам. В самом деле, за тучами песка света белого не видать, словно густой пар над кипящим котлом, стоят они над пустыней. Вспомнилось Дооху, как четыре года назад ехал он по этой же дороге в Улан-Батор на краткосрочные курсы государственных и партийных работников, организованные в трудное и вместе с тем радостное для всей страны время — кооперирования аратских единоличных хозяйств. На курсах в срочном порядке готовили руководителей аратских объединений. Так Дооху, работавший до того заместителем председателя исполкома Хубсугульского аймака, стал слушателем этих курсов. Он добровольно попросился на работу в какое-нибудь вновь созданное объединение. Желание Дооху уважили, и не было на курсах слушателя прилежнее этого крепкого жилистого человека с темным лицом, широкими плечами и тяжелыми кистями рук. Он жадно вбирал в себя все знания, которые давали курсы, словно боялся упустить что-то самое главное. Но не рассчитал своих сил будущий председатель, переутомился и слег. Накануне выпуска его уложили в больницу. Это, конечно, выбило его из колеи, но духом он не пал. Товарищи приносили ему конспекты, и он украдкой от бдительных докторов продолжал учиться на больничной койке. Там же у него были приняты экзамены, которые он сдал успешно. Но разрешив сдачу экзаменов, врачи не спешили его выписывать. Однажды медицинская сестра позвала его к телефону.

— Не в наших правилах подзывать больных к аппарату, — сказала она, пропуская Дооху в кабинет. — Но тут случай исключительный.

— Здравствуйте, товарищ Дооху, — услышал он в трубке. — С вами говорит министр сельского хозяйства. Как ваше самочувствие? Улучшается? Искренне рад. Я хотел бы с вами посоветоваться по поводу вашего нового назначения. В какой из аймаков вы хотели бы получить направление?

Дооху не требовалось ни секунды на раздумье.

— Поеду туда, куда направит партия, товарищ министр. Но все-таки больше всего мне хотелось бы вернуться в те края, которые мне близки с самого детства. В Гоби-Алтайский аймак.

Выйдя из больницы, Дооху узнал, что его распределили в Гоби-Алтай. Из его выпуска еще пятеро выразили желание поехать в трудную гобийскую зону. Чулун теперь в Бигэр-сомоне, Шовдой — в Жаргаланте, Содномжамц — в Тайшире, он, Дооху, в Халиун-сомоне. «Вот мы все и жаримся теперь под гобийским солнышком», — с улыбкой, вызванной теплыми воспоминаниями, думает председатель. Ему кажется, что машина почти не движется, и не мудрено — по такой дороге. Зачем все-таки его срочно вызвали в аймачный центр? Дома работы по горло, не успел еще с Ванчигом разобраться. Не ко времени ему этот вызов, ох, не ко времени.

Итак, сперва Дооху работал председателем объединения «Развитие Гоби». Он старался, чтобы его объединению жилось не хуже, чем тем, которые были расположены в более благоприятных климатических зонах. «Какие покосы в Гоби!» — частенько говорили ему. «Какое животноводство может быть без запасов сена?» — отвечал он. «Думаете завозить корма из хангайской зоны?» — интересовались араты. Их нельзя винить — старое понятие о Гоби как о бесплодной пустыне довлело над ними. Но Дооху не собирался ездить за сеном в лесостепные районы, этак сено влетело бы в копеечку. Зато он распорядился косить всюду, где был хоть клочок травы — по склонам оврагов и распадкам, на речных берегах и в низинках. В первый же год это дало восемнадцать больших стогов. Вот вам и пустыня! В понимании большинства покос можно вести лишь там, где имеется густой травостой. Косить же по оврагам, в тесных падях никому и в голову не приходило. Когда же объединение «Развитие Гоби» подало в аймак сводку о заготовке кормов, там даже не сразу поверили. Но с тех пор в присутствии Дооху никому не дозволялось поносить пустыню за бесплодие.

Второй насущной задачей, которую удалось разрешить Дооху в бытность председателем объединения «Развитие Гоби», была проблема водоснабжения. Шаргын-Гоби пересекают небольшие, но полноводные веснами реки, которые в жаркое время мелеют и теряются в песках. Дооху пришло тогда в голову направить несколько рек в один канал, и по каналу — в озеро Дарвина. Работа была трудной, казалось, непосильной, но люди справились с нею. И вот слава об их объединении пошла по всей стране.

Объединение «Развитие Гоби» процветало вовсю, когда его председателю была предложена должность заместителя председателя аймачного исполкома. Как ни пытался Дооху отвертеться, ничего у него не вышло — большинством голосов он был избран.

В радиаторе закипела вода. Машина стала. Люди выскочили из кузова, отряхиваясь от песка, разминали ноги. Дооху же уселся на бугорок, покусывая сухую травинку. Как нещадно палит солнце! Даже ему, человеку привычному, стало невмоготу. Он надвинул шапку на лоб, вытер платком лицо и руки. Через секунду пот снова заливал ему глаза. Зачем же его вызвали в аймак сейчас? Неужто снова предложат сменить место работы? Он ни за что не согласится. Ему и так, считай, крупно повезло, что удалось вернуться на оперативную хозяйственную работу. Он был из породы созидателей, и спокойный, налаженный быт, кабинетная работа — не по нем. Тогда, на руководящей должности, у него появилась хорошая квартира, к его услугам была машина, да и жалованье получал он солидное. А он скучал по ежедневной суете, по трудным задачам, по такой работе, которая захватывала бы целиком. И вот однажды ему повезло. На одном ответственном заседании зачитывалось письмо ЦК партии по вопросам кооперативного движения, В том документе наряду с именем председателя объединения «Труд» Хэнтэйского аймака упоминалось и имя Дооху, руководителя хозяйства «Развитие Гоби». Неловко почувствовал он себя: его считают одним из лучших председателей, а он уже давненько перестал им быть, сидит себе на тепленьком местечке и пожинает незаслуженные лавры…

— По местам! — зычно скомандовал водитель, и Дооху вместе с остальными пассажирами забрался в кузов.

…Всю ночь после того совещания не спалось Дооху. Многое он передумал, взвесил и утром, едва придя на работу, поставил вопрос о том, чтобы его заслушали на пленуме аймачного комитета партии. В то время в стране началось слияние руководства объединений с руководством сомонов. Отныне в каждом сомоне должно было стать одно объединение, а председатель его становился одновременно главой сомонной администрации. Для этого требовались люди, способные совместить в одном лице руководство объединения и руководство сомона. Исходя из этого, пленум поддержал инициативу Дооху и направил ею на работу в худон. Так он вторично стал председателем объединения.

Наконец почтовая машина прибыла в аймачный центр. Дооху не стал заходить в гостиницу, так как надеялся вернуться домой в тот же день, и сразу направился в комитет партии. В приемной первого секретаря, небольшой прохладной комнате с множеством цветов на окнах, секретарша, давняя знакомая Дооху, встретила его приветливо и без промедления провела в кабинет.

— Да вы насквозь песком пропитались! — усмехнулся секретарь, пожимая Дооху руку.

Дооху смутился — не успел привести себя в порядок, а следовало бы, но уж больно он торопился.

— Извините, товарищ секретарь. Зачем вызвали?

Секретарь зачем-то переложил на столе папки и, неожиданно нахмурясь, вдруг решительно встал из-за стола, подошел к Дооху, испытующе заглянул ему в глаза.

— Неприятные новости, товарищ Дооху. Но сперва я задам вам один вопрос.

— Пожалуйста, — озадаченно ответил Дооху, откидываясь на спинку стула.

— Дело это прошлое, но вот не так давно мы получили один сигнал. Позвольте вас спросить, всегда ли вы правильно составляли отчетность по количеству обобществленного скота? Я спрашиваю о том времени, когда вы были председателем объединения «Развитие Гоби».

Вопрос этот дался секретарю нелегко: Дооху был известен даже в Центральном комитете партии как один из лучших руководителей объединений, к тому же с тех пор, когда он работал в «Развитии Гоби», много воды утекло. И все-таки партийный долг секретаря — проверить сигнал.

Дооху сосредоточенно смотрел прямо перед собой, уронив на колени тяжелые кисти рук. Он и на стуле сидел, как в седле — ровно держа спину, расставив ноги.

— Сводки полностью соответствовали истинному положению вещей.

— Вспомните получше, — настаивал секретарь. — Не умолчали вы о случаях недостачи общественного поголовья?

— Поначалу случалось, но урон был незначителен, а после и вовсе прекратился. Поголовье скота стало неуклонно расти.

— Вы имеете в виду пятьдесят шестой — пятьдесят седьмой годы?

— Да. Помнится, в пятьдесят седьмом я заставил виновных возместить потери за счет их личного скота, и численность общественного стада не сократилась, а нерадивые наказали себя сами. Кстати, эта мера надолго отбила охоту у этих ловкачей лезть в государственный карман.

— Получается, вы засчитывали скот дважды — и как общественный, и как частный. Не так ли? — Секретарь вернулся за стол, не сводя пристального взгляда с Дооху.

— Нет! Двойной счет у нас никогда не практиковался. Если личный скот переходил в категорию общественного, то в качестве личного он больше не учитывался. Прошу не забывать, я — коммунист, и всякого рода подлоги — не по моей части.

— Знаю, товарищ Дооху, знаю. Затем я и вызвал вас для откровенного разговора. Однако заявление написано весьма основательно, с примерами, и я просил бы вас задержаться в аймаке дня на два-три.

— Это в самый-то разгар хозяйственных работ? — возмутился вдруг Дооху. — Покуда мы с вами будем разбираться в досужих вымыслах, в объединении действительно важные дела могут погореть.

— И все-таки останьтесь. Видите ли, копия заявления поступила и в судебные органы. Мы вам верим, но отмахнуться от тревожного сигнала не можем, хоть он и относится к временам уже прошлым. Уверен, вскоре все выяснится. А пока идите и не тревожьтесь. — Голос председателя неожиданно потеплел, отчего тугой комок встал в горле у Дооху: он не переносил, когда его жалели.

— Ладно, — только и смог он ответить.

Дооху поплелся в гостиницу, не в силах совладать с наплывом мрачных дум и предчувствий. Ему выделили одноместный номер, где он сразу же улегся на скрипучую металлическую койку, надеясь уснуть, но сон не шел, и он провел ужасную ночь. Кто-то написал на него анонимку, возвел на него тяжелое обвинение. Утром, едва он умылся, пришел курьер из аймачного суда. Дооху даже не успел позавтракать.

После разговора в суде Дооху еще раз убедился, что главный пункт обвинения заключается в том, что он, Дооху, бывший председатель объединения «Развитие Гоби», подтасовывал цифры отчета, приписывая к поголовью общественного скота и тот, который был оставлен членам объединения в личное пользование. Дооху догадался: его подозревают в том, что он продолжает заниматься этим и в другом объединении.

— Нам придется тщательно проверить факты, — сказали ему в суде.

— Так проверяйте! — взорвался Дооху. — Хотя еще раз повторяю: тех, кто расхищал общественный скот, я заставлял возмещать потери за счет скота их личного хозяйства.

— Вы имели на это право?

— Безусловно.

— А вдруг потери имелись из-за неблагоприятных погодных условий?

— В таких случаях мы составляли соответствующий акт, засвидетельствованный ветеринаром и утвержденный правлением.

— Словом, вы отрицаете свою вину?

— Разумеется.

— Что ж, больше не будем вас задерживать. Работайте спокойно, мы все проверим, а о результатах сообщим вам.

Дооху возвращался домой с тяжелым сердцем. Что ж, иной раз жизнь преподносит и не такие сюрпризы.

СЕМЕЙНЫЙ РАЗЛАД

Озорной солнечный лучик скользнул в открытое тоно, оповещая о том, что время приближается к десяти часам утра. Мириады пылинок, сталкиваясь, разлетаясь, снова налетая друг на друга, пляшут в пронизанном светом воздухе — веселый, радостный ералаш. В душе Дамбия тоже мечутся, сталкиваются, борются друг с другом самые противоречивые чувства. Но до чего же мучительна эта душевная сумятица! Дамбию даже кажется, что все внутри у него заледенело, лишь где-то в самой глубине затаилась крупица тепла. Может быть, ей удастся растопить сковавший душу ледяной пласт.

Дамбий сидит в юрте, обхватив голову обеими руками, устремив взгляд в тоно, откуда струится сверкающий солнечный свет, но мир ему кажется не светлым, ликующим, а мрачным, погруженным в глубокую тьму. «Что же теперь с тобой будет? — спрашивает один Дамбий. — Ты одинок как перст. Жена и дочь покинули тебя. Дочку не вернешь, ее понять надо — она родилась под новым небом. У них своя дорога, у нынешних детей-то. Но жена, как она могла бросить мужа? Бедный ты, разнесчастный Дамбий!»

«Прекрати хныкать! — возражает второй Дамбий. — Если человек — не член объединения, это еще не значит, что его вообще надо вычеркнуть из жизни. Разве ты не честно работал, не сдавал исправно скот, молоко и шерсть по госпоставкам, не кормил свою семью? Все соседи тебя уважали. Жена ушла, говоришь? Она одумается и вернется, вот увидишь. Женщины часто горячатся, не надо принимать их всерьез».

«Эх, — не утешается первый Дамбий, — обидно мне стало, как с моим скотом обращались. Я, можно сказать, ночей недосыпал, куска недоедал, холил своих овечек, а они попали в руки к нерадивому Загду. Это ему не должно быть места в объединении, а не мне, честному труженику, который и скотину любит, и землю умеет обрабатывать».

При мысли о земле Дамбий словно наяву почувствовал запах свежеподжаренного ячменя, словно Бадам, жена его, готовит его любимое лакомство — жареные ячменные зерна, растертые с медом. Увы, жена покинула Дамбия, распалось его дружное, на зависть многим, семейство. Жена и дочь стали членами объединения, пренебрегли его супружеским и отцовским запретом. Пусть пеняют на себя! Он не отдаст этим строптивым даже самого паршивого ягненка. Он долго тешил себя надеждой, что объединение не примет их обеих с пустыми руками. Откажут им — вот и вернутся в семейное лоно. Но они не возвращались, и Дамбий, не утерпев, поехал на разведку. Первый, кого он встретил на нейтральной усадьбе, был бригадир Баасан.

— Послушай, Баасан, это правда, что моя жена принята в объединение? Или люди пустое болтают? — хмуро спросил Дамбий.

— Правда. Приняли ее, — закивал головой Баасан. — Мы всех, кто хочет работать, принимаем. Недавно на общем собрании за твою Бадам все проголосовали, я тоже руку поднял, выше всех тянул. Женщина она работящая, надо ее уважить. Теперь про вашу семью знаешь, как говорят: разделенная семья, или семейство на два дома — Произнеси эти слова другой, не Баасан, которого прозвали в свое время Туда-сюда, Дамбий, пожалуй, стерпел бы, но сейчас рассердился. А тот, лукаво подмигнув, вдруг пропел частушку:

Жена — в объединенье,

А муж бродит тенью.

— Ишь, распелся! Добро бы еще голос был, — сплюнул в сердцах Дамбий. — А то — тьфу, а не голос! Я своей супруге имущества ни на грош не выделю, пусть ваше объединение не надеется. — И у Дамбия сами собой сжались железные кулаки. Но Баасана такими пустяками не проймешь.

— Пустое! Бадам заявила, что у нее есть свой собственный скот, — овцы, коровы и лошади. Все это она сдаст в общий котел. А верблюды, сказала она, те пусть мужу остаются, он их заслужил, да и упрямством они под стать друг другу. Так что, приятель, придется тебе отдать скот Бадам.

Лицо у Дамбия пошло багровыми пятнами.

— А ну, посторонись! — не своим голосом завопил он на Баасана и, стегнув коня, ринулся к конторе.

В столь ранний час там было почти безлюдно. Дамбий натолкнулся на учетчика и обрушился на него:

— Ты-то мне и нужен, выкладывай все без утайки! — потребовал он разгневанно. Молоденький парнишка глаза вытаращил.

— Чего выкладывать-то?

— Как чего? Сколько скота внесла моя жена в объединение?

— Как зовут вашу супругу? — спросил учетчик, приглаживая непокорный хохолок на макушке. — Да вы присядьте, поговорим спокойно.

— Мою жену зовут Бадам. Она недавно вступила в объединение, а мне не сказала, сколько скота с собой забирает и передает в общественное хозяйство, — угрюмо, но уже тише сказал Дамбий, присаживаясь на край новой, свежеотструганной табуретки.

— Так вы и есть Дамбий-гуай? Я здесь недавно, меня из города прислали, еще не всех знаю в лицо. А ваша супруга ничего не внесла, ни единого ягненочка.

— Обманывать старших нехорошо, сынок, — назидательно покачал головой Дамбий.

— Я правду говорю, — обиделся учетчик. — Ваша жена принята в объединение без материального взноса.

— Разве так бывает?

— Бывает. У нас много таких. Объединение не только скот, но и труд обобществляет.

«Ох, уж этот Баасан! Попадись мне только, живым из рук не выпущу!» — подумал Дамбий, облегченно переводя дух. Это хорошо сказал учетчик — объединение обобществляет труд. Недаром говорится: руки не постараются — рот не отведает масла.

Через пару дней к Дамбию приехала Бадам — проведать мужа, приготовить ему еды на несколько дней. Она наварила мяса, поджарила ячменя. Под вечер она стала собираться.

— Мне пора, дорогой, — сказала она извиняющимся тоном. — Сам, чай, понимаешь, сколько работы в эту пору, каждая пара рабочих рук на счету.

Сердце у Дамбия упало — он-то надеялся, что Бадам пробудет дома еще несколько дней. Каково ему оставаться одному!

— Послушай, что я скажу тебе, жена, — начал он таким странным тоном, что Бадам приостановила сборы в дорогу и взглянула на него с беспокойством. — Я хочу, чтобы ты внесла за себя часть нашего скота в общественное хозяйство. Негоже приходить туда с пустыми руками, ведь ты все-таки из зажиточной семьи.

— Ты это серьезно? — Миловидное, круглое, как яблочко, лицо жены порозовело от удовольствия.

— Конечно, серьезно.

— Вот и славно. Спасибо, муженек. Да и тебе небось трудненько одному с большим хозяйством управляться, а помощника взять негде, нынче все в объединении работают, свободных рук не сыщешь.

— Ты поезжай, а я пригоню скотину попозже. Не волнуйся, долго не задержусь.

Дамбий сдержал свое слово. Через несколько дней он пригнал на центральную усадьбу часть своих верблюдов, коров, овец и лошадей. Он не случайно выбрал этот день — в поселке должно было состояться открытое партийное собрание, значит, соберется много народу. Пусть все убедятся, что Дамбий, как всегда, поступает по совести. Но больше всего он надеялся, что там будет и Цамба. Правда, Цамба — не член партии, но ни за что не упустит случая побывать на людях. У Дамбия с Цамбой старые счеты. Этот бывший богач вечно похваляется, что внес в объединение полтыщи голов скота, больше всех. А совсем недавно, повстречав как-то Дамбия, заявил ему в глаза: «За мой счет живут такие члены хозяйства, как твоя уважаемая супруга». — «Как так?» — удивился Дамбий. «Например, когда Бадам вместе с другими женщинами целых две недели занималась шитьем на центральной усадьбе, председатель велел их всех едой обеспечить. Я двух жирных барашков заколол да свез им. Значит, кормил твою жену. Хочешь знать, что про тебя говорят? Мол, Дамбий, этот хитрец, обобществил только свою супругу».

Дамбий внимательно осмотрел коней, стоящих у конторы. Серый конь Цамбы был здесь. А где конь, там и хозяин неподалеку.

Собрание уже подходило к концу, когда дверь, ведущая в зал, отворилась, и на пороге появилась коренастая фигура Дамбия.

— Все здравствуйте! — сказал он хрипло. — Разрешите мне сказать несколько слов. Я недолго.

— Ну что ты за человек, Дамбий! — поднялся из-за стола президиума Баасан, расфранченный в пух и прах по случаю собрания. — Ты же не член объединения!

— А тебя не спрашивают! — энергично махнул рукой Дамбий.

— Кто за то, чтобы предоставить слово товарищу Дамбию? — спросил Сурэн. — Единогласно. — Он посмотрел на Баасана, тот тоже тянул руку вверх, — Говорите, мы вас слушаем.

Дамбий прошел вперед, взглядом отыскал взволнованное лицо своей Бадам, откашлялся и произнес заранее подготовленные слова:

— Товарищи араты! Разрешите довести до вашего сведения…

В зале кто-то громко хихикнул:

— Из Дамбия получился бы замечательный начальник, голос у него, что труба! — Реплика принадлежала старому Пилу. Дамбий смерил его снисходительным взглядом — старик, что с него взять! — и продолжил:

— Моя жена Бадам вступила в объединение. Так вот, я пригнал скот, который она внесет в общественное хозяйство. Прошу принять скотину на баланс.

Все взоры устремились к окнам.

— Убедились? И прошу, чтобы не было больше болтовни, будто супруга и дочь Дамбия приняты в объединение с пустыми руками.

Ему казалось, что после выступления на собрании ему сразу же станет легче. Так оно и было в первый момент, но потом ноги у Дамбия налились свинцовой тяжестью, и он, понурившись, направился к выходу. Вдруг его остановил голос Сурэна:

— Ну а вы-то сами, Дамбий-гуай, что думаете насчет вступления в объединение?

— Я? А что я? — переспросил он, растерянно оглядываясь. — Обойдусь как-нибудь.

Он покинул красный уголок, осторожно прикрыл за собой дверь. «Ах, будь оно все трижды неладно!» — бормотал он сквозь душившие его слезы, стараясь попасть ногой в стремя.

ТОЖЕ СОБСТВЕННИКИ

После того, как Баян-сомон слили с сомоном Халиун, сюда редко стали заезжать машины, одна только почтовая регулярно привозила газеты да журналы. Однако на этот раз почтовый автомобиль высадил в центре поселка Баян пассажира. С недавних пор появление любого приезжего стало восприниматься здесь как целое событие. Вот и сейчас десятки внимательных глаз так и впились в него. В маленьком глинобитном домике к оконному стеклу припали двое.

— Погляди-ка, опять объявился знаменитый председатель. Чего ему у нас надо? Подмял наш сомон, и горя ему мало. Наш Баян теперь совсем захиреет.

— О ком ты, Садга?

— О проклятом Дооху. Знаешь, Дансаран, говорят, он больше всех ратовал за ликвидацию нашего сомона, чтоб ему пусто было!

Дансаран внимательно смотрит на своего товарища. Садга, хотя ему уже под пятьдесят, еще вполне видный мужчина — фигура крепкая, осанистая, на голове густая шевелюра. После долгих лет кочевки он сравнительно недавно стал жить в поселке. Садга — так называется бумажная фигурка, которую держит шаман во время камлания. Нарекая этим именем сына, чадолюбивый отец надеялся таким образом вверить судьбу сына в надежные руки. Действительно, Садге живется неплохо. Зиму и начало весны он проводит в поселке, а летом перебирается на волюшку, в горы, где его жена и дети пасут скот. Жизнь там — сущее блаженство. Жене он не помогает — слишком переутомился за зиму.

Садга известный бабник, не упустит случая приволокнуться за кем-нибудь, но делает это осторожно: супруга прощает ему все, кроме этой слабости.

Однажды к Садге приехал погостить его давний приятель Дансаран, да и застрял в поселке. Вскоре к нему явилось многочисленное семейство. Скота у него было много. У Дансарана, которому было под шестьдесят, еще в молодости сел голос, и жители поселка прозвали его «Хрипатый».

— Слушай, Дансаран, зачем Дооху к нам опять пожаловал, как ты думаешь?

Дансаран широко улыбнулся, отчего по его лицу побежали мелкие, словно царапины от кошачьей лапы, морщины.

— А то не знаешь! Не ты ли настрочил письмецо в комитет партии и в суд тоже?

— Найдется на него управа! — с тайным злорадством отозвался Садга. — Привык, что ему все с рук сходит. Ну да на сей раз не поздоровится, готов об заклад биться. — С этими словами он схватил со стола недопитую бутылку водки, взболтал ее содержимое и глотнул прямо из горлышка.

Ненависть Садги к Дооху, о которой последний и не подозревал, зародилась давно. Несколько лет назад Садга вступил в объединение «Развитие Гоби», а потом передумал и вышел — новые порядки пришлись ему не по вкусу. С первых дней он принялся было ловчить. Если погибал его собственный ягненок, списывал общественного. Постепенно он прибрал к рукам всех лучших животных из стада, которое объединение выдало ему на выпас. И вдруг, как гром средь ясного неба, нагрянул с проверкой сам Дооху. У Садги не хватало двадцати с лишним овец. Дооху потребовал объяснений.

— Семнадцать голов пало от бескормицы, трех задрали волки, у остальных был заворот кишок, — выдал Садга заранее подготовленный ответ.

— Документы оформлены по правилам?

— Какие документы? Первый раз слышу, — прикинулся Садга простачком.

— Будет вам, Садга, — сурово отрезал Дооху. — Всем аратам неоднократно давались разъяснения, как поступать в случаях падежа общественного скота. Вы обязаны были вызвать ветеринара и старшину сури.

— Прежде таких порядков не было!

— Тогда вы были единоличником. Теперь речь идет об общественном достоянии. Придется вам расплачиваться.

— Пожалуйста, хоть сейчас, — обиженно сказал Садга. — Сколько денег причитается с меня?

— Деньги у объединения есть, ему скот нужен. Потерю возместите за счет личного хозяйства. Вот мое последнее слово.

Пришлось Садге подчиниться, и двадцать с лишним овец из его личного хозяйства перевели на баланс объединения.

Садга затаил на председателя смертельную обиду, тем более горькую, что Дансарану, разбазарившему общественных коней, повезло. Чуть не в ногах валялся он у Дооху, пока тот согласился пометить в переписи его табун. «Я далеко его отогнал, — канючил он. — Лошадки все до единой целы, пасутся за хребтом Дарвина. Суток не хватит, чтобы их сюда пригнать». И Дооху поверил плуту. Дансаран ликовал, а Садге словно соли на свежую рану насыпали. До чего же несправедлив председатель: у одного весь скот трижды пересчитал, а другому приписал несуществующий табун.

После этого Садгу, по его просьбе, перевели в учетчики. Как говорится, доверили козлу огород сторожить. Как-то раз ему понадобились деньги, и он, не задумываясь, запустил руку в общественную кассу. Чтобы покрыть недостачу, выпросил билеты, по которым его родственники летали в столицу, и попытался ими отчитаться. «Опять мухлюете? — не на шутку рассердился Дооху. — Ведь правление вас ни разу в командировку не посылало». Пришлось Садге возмещать недостачу из собственного кармана, а от обязанностей учетчика его тут же освободили. Садга совсем разобиделся и вышел из объединения. Он выжидал, чтобы отомстить председателю. «Пусть пройдет время, — рассуждал он, — не то Дооху сразу догадается, что это я ему мщу».

Сам Дооху никогда не видел в Садге личного врага, для него он просто был одним из тех, кому трудно давалось приобщение к новой жизни. Свой донос Садга накропал после слияния двух сомонов.

Дооху приехал в поселок Баян с намерением поговорить с аратами, до сих пор не вступившими в объединение. По его просьбе учитель отправил школьников по дворам оповестить о собрании в красном уголке. А Дооху тем временем обошел поселок. С тех пор, как он был здесь в последний раз, кое-где появились заброшенные дома, в их разбитых окнах свистел ветер. Особенно гнетущее впечатление производило здание, где прежде размещалась контора. Дверь болталась на одной петле, готовая совсем сорваться, в проеме виднелись грязные полы и обшарпанные стены.

Среди собравшихся в красном уголке были и наши приятели — Дансаран и Садга. Народу было мало — всего несколько аратов, промышлявших в горах лес и привезших сегодня в поселок дрова на продажу, несколько женщин да стариков. Остальные пасли в степи скот.

Дооху рассказал о жизни членов объединения «За коммунизм», предложил вступить в него тем, кто еще не успел этого сделать. Едва он замолк, Садга выкрикнул с места:

— Почему укрупнили сомоны?

— Я ведь объяснял это в прошлый раз. Нерентабельно иметь две административные единицы там, где можно обойтись одной.

— Выходит, ваш Халиун-сомон попросту сожрал наш Баян-сомон.

— Как это сожрал? — удивился Дооху. — Все, кто присоединился к нам, живы-здоровы, по-прежнему пасут скот на своих старых пастбищах. Что вы имеете против?

— Я думаю о государственных интересах, а не об узковедомственных, — повысил голос Садга.

— Продолжайте. Государственные интересы превыше всего.

— Зачем было строить новый сомонный центр, когда в Баяне он уже был?

— Халиун-сомон — район более населенный, нежели Баян. У него лучше связь с аймаком. У вас же будет крупный бригадный центр, с электричеством и телефоном. Планируем построить здесь дом матери и ребенка. Школа здешняя сохраняется. Через несколько лет поселок преобразится до неузнаваемости. Вот вы говорите, что радеете об общественных интересах, а о собственном жилом фонде не заботитесь. Многие постройки просто в плачевном состоянии.

Люди вышли проводить Дооху, а когда он уехал, Садга попросил никого не расходиться.

— Не слушайте вы его! Дооху только на обещания горазд. А что на самом деле? Как только часть дворов из нашего сомона перешла к нему, наш Баян-сомон стал приходить в упадок.

Люди задумались. Кое-кому в словах Садги почудилась правда. Но большинство было согласно с Дооху. Уловив колебания в настроении людей, Дансаран поспешил на помощь приятелю.

— Морочит вам голову председатель. Вон в Халиун-сомоне какое строительство идет, а у нас даже не начиналось. Вместо этого нам предлагают присматривать за старыми развалюхами.

— И я того же мнения, — вставил слово собутыльник Садги Дувчиг.

— Ну вот что, уважаемые, вы тут можете до петухов спорить, а мне недосуг, — решительно объявила одна пожилая полная аратка. — У меня внуки дома плачут.

— И мне пора, пожалуй, — поддержал ее старик Чайров.

— Погодите! — закричал Садга. — Мы обратимся в Великий народный хурал. Форменное беззаконие — распустить старый сомон и основать новый на пустом месте. Не по-хозяйски это, не по-государственному!

— Как писать будем? — спросил торговец дровами по имени Оном.

— Как сказал Садга, — ответил Дувчиг. — Давайте уж сразу и напишем.

Так под водительством Садги была составлена очередная жалоба на Дооху. Его приятели объехали несколько аилов и собрали сорок две подписи. Письмо было отправлено в столицу авиапочтой.

В БРИГАДНОМ ЦЕНТРЕ

Стоял один из тех редких дней, когда в Гоби все вдруг становится призрачным, приобретая волшебный оттенок. Колышется над пустыней зыбкое марево. Оно превращает незаметные бугорки в величественные горы, а горы, напротив, стирает и на их месте возводит замки или творит голубые озера.

Молодежная строительная бригада во главе с Магнаем выехала в этот день в одну из бригад объединения. Конные повозки, тяжело груженные стройматериалами, скрипя колесами, медленно двигались по степи.

Большинство членов стройбригады — местные уроженцы, и гобийские миражи им не в диковинку, и все же молодежь не устает любоваться видением горы Ентам-Хайрхан. Подножие ее окутано туманом, так что кажется, будто гора оторвалась от земли и висит в воздухе. Марево многократно увеличило объем горы, а ее срезанная верхушка более чем обычно напоминает слиток серебра. Много старинных преданий связано с этой горой. В прежние времена ее считали богатейшим кладезем сокровищ. Говорят также, что своей плоской макушкой гора обязана сказочной птице Хангарьд, которой вздумалось на ней приземлиться. Не выдержала вершина и сплющилась под ее тяжестью. Рассказывают, якобы неподалеку от горы упал и вдребезги разбился страшный дракон. Белые камни, что валяются близ горы в великом множестве, — это и есть кости дракона.

Нежный девичий голос нарушает тишину:

Если огромный валун

Путь преградит потоку,

Осилят ли струи воды

Эту преграду жестокую?

Если влюбленным сердцам

Путь преградят раздоры,

Осилит ли их любовь

Разлуку, наветы и ссоры?

Магнай приподнимается в стременах, оглядывается. Пение сразу прекратилось, словно выключили приемник. Магнай догадывается — пела Цэвэл. Он отыскал ее взглядом. Девушка держится в седле как заправский наездник — руки уверенно держат поводья, стройный стан не шелохнется. На ней легкая голубая кофточка с нарядной вышивкой на воротнике и рукавах. Магнай придержал было коня, чтобы дождаться Цэвэл, но его серый строптивец вдруг прибавил ходу. Ему следовало бы осадить коня, прикрикнуть на него, но не хочется привлекать к себе внимание. Он даже слегка подстегнул коня, но тот вместо того, чтобы прибавить ходу, вдруг встал как вкопанный.

— Ну погоди, я тебе покажу! — заорал Магнай, пытаясь сдвинуть его с места. Поравнявшаяся с ним Цэвэл вскинула на Магная блестящие темные глаза. «Ах, милый, как же ты похож сейчас на маленького, беспомощного верблюжонка», — подумала девушка. Слабая улыбка тронула ее губы. Не проронив ни слова, она проследовала мимо, а Магнай, с досады, что оробел, изо всей силы стегнул коня.

— Пожалей скакуна, секретарь! — весело крикнул Дашням. — Похоже, он у тебя давно не кормлен, еле ногами перебирает.

— Ну и упрямый, чертяка, сладу с ним нет, — пробормотал Магнай.

Он поравнялся с низкорослой рыжей лошадкой, на которой ехала певунья Цолмон-Огонек, да так и поехал дальше рядом с ней. Цэвэл, заметившая это, вдруг поймала себя на том, что ни капельки не ревнует Магная. Это так поразило ее, что она молчала до самого приезда в бригадный центр.

Колонна строителей прибыла на место, когда солнце стояло почти в зените. Жилья им, конечно, никто не приготовил, и пришлось начинать с того, что они разбили две огромных палатки — одну для парней, — ее тут же прозвали «главной ставкой», — и вторую — для девчат, и назвали ее «девичьи хоромы».

Магнай собрал молодежь вокруг себя.

— Теперь, ребята, выбирайте себе каждый дело по вкусу!

— Все мы строители, выбирать нечего.

— Я имею в виду быт: нужны повар, водонос, комендант. Есть добровольцы?

Долго никто не соглашался быть поваром, пока наконец одна робкая девчушка по имени Эрэгзэдма не пролепетала смущенно:

— Может, я подойду? Разносолы готовить не умею, но простую еду, думаю, смогу обеспечить.

— Вот и отлично, — обрадовался Магнай.

— А что ты будешь готовить на завтрак? Учти, с утра я люблю плотнее заправиться, — вмешался Сумъя, с недоверием оглядывая хрупкую фигурку. — По твоему виду не скажешь, что ты мастерица кухарить.

— Потерпи до обеда, — попросила Эрэгзэдма и неожиданно для себя решительно добавила: — И не больно-то задавайся, Сумъя, не то и впрямь будешь получать у меня на завтрак пустой чай.

«Девчушка с характером», — подумал Магнай и спросил:

— Хочешь осенью поехать на кулинарные курсы?

— Еще бы! — обрадовалась девушка, и только сейчас все заметили, какая она хорошенькая да ладненькая.

— А теперь, друзья, за работу, время не ждет.

Строительство красных уголков в бригадных центрах было частью общей строительной программы объединения. Они нужны, чтобы не приходилось членам каждой бригады ехать за многие километры в сомон посмотреть фильм или послушать радио.

Фундамент заложили быстро, и через несколько дней приступили к кладке кирпичных стен. Чойнроз с беспокойством поглядывал, как быстро тают запасы кирпича, который строители привезли с собой. Весь этот кирпич был сделан руками Чойнроза, это было его социалистическим обязательством. Заметив, что Чойнроз озабочен, Сумъя заговорщически ему подмигнул.

— Думаешь, не обойдемся этим кирпичом?

— Угадал. Понадобится еще, по крайней мере, две тысячи штук.

— Так много?

— Мне работы дня на три-четыре.

— Ну и горазд же ты стал прихвастнуть, братец! — засмеялся Сумъя. — Не иначе, в герои метишь. Не знал я раньше, что ты такой честолюбец.

А Чойнроз призадумался. Ну, положим, он и впрямь честолюбив. Только что в этом плохого? Делать больше, быстрее и лучше других — это ли не честолюбие? Где та грань, которая отделяет здоровое честолюбие от корысти? Да, любит он быть в любом деле первым, чтобы его отметили, похвалили. Дурно ли это? Наверное, он недостаточно скромен, потому-то Цэвэл и не глядит в его сторону. Не нравятся ей парни, что выставляют себя напоказ. А какие ей нравятся?

Вот так Сумъя неосторожным словом разбередил душу Чойнрозу, и у него невольно опустились руки. Но постепенно трудовой ритм захватил Чойнроза. Мастерок так и летал у него в руках, помощники едва поспевали подносить ему раствор и кирпич. И по мере того, как росла ровная кирпичная кладка, радостное чувство удовлетворения все властнее овладевало им. Временами он отступал на шаг, любуясь делом своих рук. Но не один Чойнроз любовался своей работой.

— Глядите, товарищи! — выкрикнул вдруг Галдан, опуская бадью с раствором и по-хозяйски поглаживая стену. — Вы только поглядите, какая красота получается.

Чойнроз, недолюбливавший любые проявления восторженности, напустился на Галдана:

— И чего раскричался? Лучше быстрей раствор подавай.

Галдан сник, подал раствор, но через минуту твердо сказал Чойнрозу:

— Зря ты так! Я просто выразил свою радость, как умею.

— Ладно, — примирительно ответил Чойнроз. — Хочешь, научу кирпич класть ровно и быстро?

— Давай! — обрадовался Галдан и подал Чойнрозу сразу два кирпича. — Держи!

Чойнроз, не глядя, протянул руку и взял один кирпич, второй полетел вниз.

— Берегись! — не своим голосом закричал Чойнроз, с ужасом видя, как кирпич падает кому-то на голову. Он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел — на земле лежит Цэвэл. Задев висок, кирпич угодил ей в плечо. Если Цэвэл погибла, ему, Чойнрозу, тоже незачем жить! Не помня себя, он ринулся вниз.

Цэвэл окружили товарищи, там же был и Галдан. «Будь он неладен, этот косорукий Галдан!» — сердито подумал Чойнроз, сцепив побелевшие пальцы. К Цэвэл пробрался Магнай.

— Она без сознания. Есть у кого-нибудь нашатырный спирт?

— У меня, я сейчас, мигом… — Галдан опрометью кинулся в «главную ставку». «А он ничего парнишка», — подумал Чойнроз, наблюдая, как Галдан мчится к палатке, не разбирая дороги. Цэвэл привели в чувство. «Живая!..» — облегченно перевел дух Чойнроз.

Девушку отнесли в палатку. Охотников остаться с ней было хоть отбавляй.

— Я сам за ней присмотрю, — сказал Магнай.

— Разреши мне, секретарь! — выступил вперед Чойнроз.

— Да ведь без тебя вся стройка станет. Нет пока тебе достойной подмены.

— А у секретаря есть?

— Ступайте-ка, ребята, оба отсюда. — Это вмешалась Цолмон. — С Цэвэл останусь я.

Но тут появилась Эрэгзэдма и без долгих разговоров выпроводила всех — она сама справится с пострадавшей. «Не уходи, Магнай», — беззвучно прошептала Цэвэл, не открывая глаз. Над ней склонилась повариха.

— Пить хочешь, милая? — участливо переспросила она.

ДАМБИЙ В ОДИНОЧЕСТВЕ

Как ни силился Дамбий сохранить прежний порядок жизни, но в глубине души он знал: долго ему не продержаться. И все-таки повседневные заботы временами заслоняли тоску. Дело, которым занимались его отец, деды и прадеды, отнимало без остатка все его силы. Этой весной, предполагал Дамбий, возможна ранняя засуха, и тогда прости-прощай молодой травостой! Ему ли не знать все приметы? По всем признакам, засуха наступит в ближайшие трое суток. Пожалуй, лучше отогнать овец на зимнее пастбище, туда суховей не достанет.

Поздним вечером он вошел в загон проверить, не слишком ли пересохла шерсть на овцах. Если так, то с откочевкой на зимник следует поторопиться.

Овечья шерсть была влажной и упругой, и Дамбий немного успокоился. Вернувшись в юрту, он малость хлебнул из заветной бутылки, сберегаемой на самом дне сундука, и снова вышел на свежий воздух.

В темном небе щедрой россыпью сверкали звезды. Запрокинув голову и сцепив руки за спиной, Дамбий долго любовался созвездиями Дворец хубилгана, Ключ от неба, Главный цирик, Черепаха, Райская птица. Дамбий не знал их научных имен, называл так, как повелось еще в глубокой древности, но разве от этого созвездия становятся менее красивыми? Наблюдая за ними, он всегда испытывал, помимо чувства восторга, еще и благоговейный страх перед таинственными силами природы. В далеких звездах было нечто такое притягательное, что смотреть на них ему никогда не прискучивало.

Чувствуя, как под теплый дэл начинает проникать вечерний холодок, Дамбий вернулся в юрту и уж совсем собрался на боковую, когда неожиданно раздался собачий лай. Кто-то едет! Пес тявкнул еще несколько раз и замолк — значит, кто-то свой. Хорошо бы завернул на огонек какой-нибудь сосед, можно было бы перекинуться в кости. «Куда я их, кстати, задевал?» — спросил себя Дамбий. Он слышал, как всадник, спешившись, неспешно треножит коня, потом дверь приоткрылась, и в проем просунулось толстощекое бородатое лицо. Надо ж, Лувсанпэрэнлэй собственной персоной!

— Добро пожаловать! — приветствовал Дамбий позднего гостя.

Они обменялись трубками. Дамбий протянул гостю свою, деревянную, хорошо обкуренную, а Лувсанпэрэнлэй хозяину — свою с длинным халцедоновым мундштуком, щегольскую. Он обзавелся ею накануне вступления в объединение, выменяв за несколько упитанных баранов. Ничего не поделаешь, хорошие трубки всегда в цене.

— Откуда и куда следуешь? — задал хозяин гостю традиционный вопрос.

— Известно откуда: из дому. А куда? Просто разъезжаю по аилам. Водится за мной эта страстишка — шляться по соседям.

Дамбий подогрел водку, предложил выпить. Лувсанпэрэнлэй с готовностью вытащил из-за пазухи пиалу. «Ишь, серебряную с собой возит, боится, как бы не отравили. А какой резон его травить, кому он мешает?» — подумал Дамбий, наполняя пиалу и подавая ее гостю двумя руками, выказывая ему тем самым особое почтение.

— Ты вовремя приехал, у меня последняя бутылка.

— Я всегда приезжаю вовремя, — улыбнулся Лувсанпэрэнлэй и произнес короткое импровизированное благопожелание:

Пусть даже далекий путь тебе покажется краток,

А в юрте твоей всегда пусть будут мир и достаток.

Единым духом опустошив пиалу, Лувсанпэрэнлэй спросил:

— А ты все один? Твои женщины еще стерегут центральную усадьбу?

Дамбий горько усмехнулся:

— Да вот бобылем кукую.

— Иногда неплохо, когда женщин нет дома, — попытался утешить его гость. — Мужчины могут спокойно потолковать, а то они вечно суют свой нос, куда не надо.

— Тебе сварить мяса?

— Не беспокойся, я недавно перекусил у Нандия.

— Тогда располагайся, отдыхай. — Дамбий протянул гостю свою безрукавку из меха дикой козы. — Подложи под спину.

Понемногу хозяин и гость разговорились, не замечая, как бежит время. Разговор неизменно вращался вокруг одного и того же — жизни в объединении.

— Честно говоря, — с хитрецой улыбается Лувсанпэрэнлэй, — я только по твоей милости очутился в объединении. Если б ты не откочевал тайком, я и по сей день оставался бы одиночкой вроде тебя. Слишком живы были в моей памяти тридцатые годы. Теперь, правда, все иное. Дооху, председатель наш, человек умный, хозяйственный, об общем деле печется денно и нощно. Недавно заявил, что нельзя проедать все подчистую, надо и о накоплениях подумать. Нравится мне в объединении.

— Неужели тебе не жаль собственного хотона? Вообрази: весной начинают телиться коровы, овцы приплод дают, а твое сердце так и заходится от радости.

— Бывает и такое. Но я стараюсь не травить душу. Кстати, у меня к тебе есть дело. По дурости я оставил в своем личном стаде одних баранов. А бараны, известно, хороши для котла, ягнят они не приносят. У тебя же много маток. Давай поменяемся? Я просил Цамбу, да он уперся, нет, мол, у него для меня маток, почти всех в объединение свел. Вот скупердяй!

— Сколько голов ты хочешь, Лувсанпэрэнлэй?

— Три десятка.

— Ну и хватил, старина! Столько я не могу, да и не наберется у меня, я ведь женину долю отдал. Хочешь десяток?

Лувсанпэрэнлэй был разочарован, но согласился. Наутро хозяин показал ему овец, которых готов был поменять, и тут же с обоюдного согласия пометил их.

— Добавь еще суягную овечку, — принялся клянчить Лувсанпэрэнлэй.

Ну и жаден же этот Лувсанпэрэнлэй! Мало ему десятка маток!

— Достаточно! — отрезал Дамбий. — Матки выгоднее баранов, они принесут тебе большой приплод. А что толку от твоих баранов? Съел их — и нету.

— А коли твои матки объягнятся дохленькими?

— Типун тебе на язык, Лу! У меня такого отродясь не было!

Уже седлая гостю коня, Дамбий вроде бы невзначай спросил, не обзавелся ли еще семейством сын Лувсанпэрэнлэя Магнай.

— Холостой бегает. Нынче молодежь стариков не слушает, по мне, ему давно пора жениться.

— И моя Цэвэл не замужем, — вздохнул Дамбий. — Ей трудно, застенчивая она у нас.

— Будем, однако, надеяться, что наши дети найдут свое счастье, — важно произнес Лувсанпэрэнлэй, опускаясь в седло.

Глядя ему вслед, Дамбий порадовался, что Цэвэл не просватана за Магная. Такой зять — плохая подмога, вечно в делах да разъездах. И что за радость породниться с этаким скрягой, как Лувсанпэрэнлэй? Покорно благодарим, не надо!

Дамбий стал собираться на выгон, когда заметил, что гость возвращается. «Не иначе забыл у меня какой-нибудь пустяк, — подумал Дамбий. — Боится, что прикарманю».

— Послушай, старина, я забыл спросить у тебя главное: когда вступишь в объединение? У меня есть одна идея!

— Знаем мы твои идеи, Лувсанпэрэнлэй, голубчик! В объединение, верно, вступить подумываю. Правда, вносить в общественное хозяйство мне почти нечего, и так отдал бо́льшую часть. Но вот эта пара рук еще крепкая, а что Дамбий умеет за скотом ходить, всякий скажет.

Дамбий сам не ожидал от себя этих слов — Лувсанпэрэнлэй застиг его врасплох. Да видать, давно он вынашивал эту мысль, не признаваясь даже себе. И когда он высказал ее вслух, с души у него словно тяжелый камень свалился.

ТОЙГО, ТОЙГО, ТОЙГО

Овцы сгрудились в хотоне. С подойниками в руках спешили к ним доярки. Супруга Цамбы Дэжид, захватив старенький подойник, показалась из юрты. Много лет назад, когда Дэжид была еще подростком, ее мать нашла в степи медную бляху. На ней было выбито изображение оленихи. Женщина сочла это за добрый знак и прикрепила ее к подойнику. С тех пор Дэжид не расставалась с этим ведерком. Многим случалось находить в степи различные медные поделки, чаще всего изображающие оленей. Их прикрепляли на дэлы детям или к подойникам. И обычно берегли как талисманы. Почти в каждой семье хранился такой талисман.

В хотоне Цамбы теперь проживают Загд с супругой, те самые, которые вместо овечьей отары пасут теперь дойных кобылиц, есть из чего кумыс гнать хозяину; семья старого Пила, они недавно прибились к Цамбе, да еще Ванчиги.

Сдает в последнее время старый Пил. Не под силу уже ему управляться с большой отарой, вот и доверили ему небольшое стадо сарлыков, всего в несколько голов, да и за теми больше присматривает Дэмбэ. Старуха у Пила еще крепкая. Ей нравится, когда ей повинуются крупные сильные животные, которых в объединении не так уж много. На самцов она то и дело покрикивает, но когда доит самок, Дэмбэ — сама ласка: больно уж сарлычихи отзывчивы на нее.

Ванчигу не повезло, он потерял сто двадцать ягнят. Цамба недобро косится на Ванчига — сроду в его хотоне не случалось подобного. Женщины же отходчивы. Понимая, что овцы, потерявшие новорожденных, на следующий год могут вовсе не принести потомство, они помогают семье Ванчига, приучая одиноких маток подпускать к вымени чужих ягнят. Это очень нелегко — окотившаяся овца чужого малыша к себе не подпускает. Лучше всех с этим делом справляется Дэжид. «Тойго, тойго, тойго!» — раздается ее голос, то ласковый, то сердитый. Бадамцоо, супруга Загда, напевает:

Раннею весною прилетят турпаны,

Серая овечка принесет ягненка.

        Тойго-тойго-тойго!

Дрофы прилетают и цветут тюльпаны.

Подрастай, малышка, набирай силенок.

Совсем о другом поет Дэмбэ:

Весенним ветреным деньком

Чем бока прикроешь?

        Тойго-тойго-тойго!

В зимнее ненастье

Чем согреешь грудь?

        Тойго-тойго-тойго!

Голос у старушки тоскливый, дребезжащий. Овцы и те, казалось, готовы разжалобиться.

Молоденькая девушка по имени Цэрэнпил поет, стараясь удержать на месте строптивую матку:

У тихих вод речных гусыня

Ждет гусака молодого.

Розовым утром иль вечером синим

Он прилетит, за собою поманит.

        Тойго-тойго-тойго!

Странная песенка, не правда ли? Какой тайный смысл вкладывает в нее девушка? А может, и сама не понимает, о чем томится ее сердечко? Где уж тут овцам понимать?

И уж совсем грустно поет Мядаг, молодая жена Галдана. Они с мужем мечтают о первенце, а его все нет.

Травы буйно зеленеют,

Песнь поют кукушки.

Кто мою тоску измерит

По сынку-малышке?

Горные снега растают,

Совьют гнезда птички.

Мне вдвойне тоскливей станет

Без сынка-малышки.

Однажды, когда Мядаг точно так же пела, услышал ее Галдан. До чего ж ему больно стало! Вскочил на коня, стегнул его плетью и помчался в степь, чтобы никто не увидел его слез.

Процедура приручения маток к чужим ягнятам повторялась дважды в день — утром и вечером. Мужчины стараются на это время удалиться из дому: жалобное блеянье овец да грустные напевы женщин кого хочешь с ума сведут. Именно в такой момент в хотоне появился Дооху — проверить, как идут дела у Ванчига. Председателя не сразу заметили. Он спешился у первой же юрты, прислушиваясь к печальным звукам, доносившимся из загона, по которым опытный скотовод сразу догадается, что в хозяйстве случился большой урон. Дооху треножил коня, когда за спиной у него раздался старческий тенорок:

— Здравствуйте, товарищ начальник. С приездом!

— А, это вы, Пил-гуай! — не оборачиваясь ответил председатель. — Как живется на новом месте?

— Спасибо, хорошо. А как вы меня узнали? — искренне удивился старик. — Я ведь здесь недавно.

— Да уж знаю, — засмеялся Дооху, выпрямляясь и поворачиваясь к Пилу. — Как дела в хотоне?

— Идемте ко мне, я вас чайком горячим напою с дороги, там и потолкуем. — И старик засеменил к своей юрте. Пропуская гостя в дверь, он низко поклонился.

— Кланяться ни к чему, — засмеялся Дооху. — Если перед каждым спину гнуть, недолго и хребет сломать.

— В старые времена Пил сгибался перед каждым чиновником, а уж вам поклониться не грех! Вы у нас руководитель хоть куда, второго такого нет! — нашелся старик.

— Не позорьте меня, Пил-гуай, вы мне в отцы годитесь, если не в деды, — уже строго сказал Дооху, проходя в юрту, где царила приятная прохлада.

Старик поставил на огонь котелок с молоком, постелил гостю чистенький пестрый коврик для сиденья. Заметив, что Дооху прислушивается к тому, что происходит за стенами, старик сказал:

— Соседки овец жалеют, тех самых, что Ванчиг осиротил, приучают их к другим ягнятам. По утрам и вечерам у нас тут такие концерты, хоть уши затыкай. Эх, взялся Ванчиг не за свое дело! Это вам не Дамбий, у того руки золотые, рачительней хозяина во всей округе не сыщешь. А старуха Лундэг? Эта все колоски до единого пересчитает, зернышку не даст пропасть. Она, бывало, на моем клочке земли всех мышей наперечет знала.

— Ошибку правление допустило, и я в том числе, что доверили Ванчигу столько овец. Дорого поплатились мы за свою промашку.

Пил достал из скрипучего деревянного шкафчика початую бутылку водки, налил себе и гостю по маленькой.

— Главная вина, конечно, лежит на Ванчиге, — сказал он, вытирая губы.

— А не главная?

— Послушай, что я скажу тебе, сынок. У Ванчигов сроду столько овец в хозяйстве не держали. До вступления в объединение сам Ванчиг больше торговлишкой промышлял. Мудрено ли, что завалил дело, которого не знал. Уж лучше б его в овощеводство направили. Но есть еще одна причина. Осеменение маток произвели одновременно, потому-то и окот начался в одно время, к тому же ночью, а у них один фонарь на весь загон. Многих ягнят просто не нашли до рассвета, они и померзли — холодно было. Следовало помочь Ванчигу заблаговременно построить теплый сарай. Сами посудите, председатель, разве можно в юрте поместить всех новорожденных ягняток? Ну, два-три десятка, не сотню же. Пожалуй, все мы немного виноваты в том несчастье, что произошло с Ванчигом.

«Тысячу раз прав старый Пил! — подумал Дооху. — Ванчиг виноват, но и мы хороши!»

— Скажите, старина, — перевел он разговор на другое, — а все ли араты ухаживают за общественным скотом хуже, чем за личным?

— Да как вам сказать… — пробормотал старик.

— Вот вы сами, к примеру?

— Чего скрывать, случается. — Пил замялся, но Дооху не сводил с него выжидательного взгляда, и пришлось продолжить: — Например, имеется у нас со старухой дна баранчика. Всю зиму я подкармливал их диким луком. Конечно, я бы и общественным овечкам лучку дал, и для сарлыков не пожалел, да нет у меня такой пропасти лука. Вот вы и подумайте, не организовать ли специально заготовку лука летом.

— Дельное предложение! Спасибо. — Дооху сделал пометку в блокноте. — А теперь пошли в хотон.

— Здравствуйте, Ванчиг, — сказал председатель. — Вот приехал специально, чтобы поговорить с вами. — Дооху бросилось в глаза, как посерело, словно пеплом подернулось, лицо Ванчига.

— Люди из правления уже побывали у нас, а все равно еще раз скажу: виноваты мы! — всхлипнула за спиной у мужа Цэрэнпил. — Не послушался он меня, понадеялся на свои силы. Чуяла я беду, да отвести не сумела.

— Будь моя воля, я б тебе, Ванчиг, голову свернул, — сердито сплюнул подошедший старик Сонго.

— Ну и сворачивай, сопротивляться не стану, — одними губами произнес Ванчиг. — Я ведь хотел как лучше.

— Шкурки с погибшего молодняка сняли? — поинтересовался Дооху.

— Сняли, вон они, на распялках.

— А с тушками как поступили?

— По совету правления, мясо высушили, и в голодное время года будем делать из него порошок и добавлять в пищу скоту.

Дооху придирчиво пощупал шкурки.

— Пора выделывать. Вы уж постарайтесь, чтоб мех вышел как шелковый, и сдайте объединению высшим сортом. Сдадите шкурки — произведем пересчет, скостим вам часть штрафа.

Ванчиг, который со страхом ждал приезда председателя — недаром Цамба каждый день грозился, что не миновать ему тюрьмы, — остолбенел.

— А меня не посадят, председатель? — спросил он, криво усмехаясь.

— Не мне решать, отдать ли вас под суд. Вот соберем общее собрание, там и обсудим. Но думаю, если вы чистосердечно пообещаете, что ничего подобного не повторится, да пьянствовать перестанете, может, все и обойдется. Сейчас Пил-гуай растолковал мне, что не вы один виноваты. А пока, Ванчиг, постарайтесь как следует ухаживать за оставшимися в живых восемьюдесятью ягнятами. Ветеринар приезжал?

— А как же. Сказал, что кругом виноват я сам, и отказался составлять оправдательный акт.

— Правильно он поступил?

— Слов нет, товарищ председатель. Честно говоря, я пытался его уговорить списать хоть половину как естественную убыль, — в порыве откровенности признался Ванчиг.

Простившись с ним, Дооху направился к Цамбе. На душе у него было невесело, растревожил председателя разговор с Пилом и с Ванчигом. Одно лишь утешало — раскаяние Ванчига казалось чистосердечным.

НЕКОТОРЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

В аймачном центре состоялся очередной пленум комитета партии с участием председателей всех объединений аймака. Во время перерыва в тесных коридорах стоит гул мужских голосов.

— Как справились с зимовкой скота? Потери были?

— Какой процент от общего поголовья составляет у вас личный скот?

Краем уха ловит Дооху подобные разговоры, но думает о своем. Он только что докладывал пленуму о состоянии дел в своем хозяйстве и с нетерпением ожидал прений, которые должны были начаться после перерыва. Смутная тревога томит его последнее время, к ней примешивается чувство недовольства собой. Все свои силы отдает Дооху, чтобы вывести свое объединение в передовые, и идет к этой цели прямым путем. Тем не менее то и дело возникают какие-то осложнения. То на него поступает жалоба из объединения «Развитие Гоби», то Садга с приятелями подбивает аратов выступать против слияния Баян-сомона с Халиун-сомоном. У Ванчига беда случилась.

Дооху было приятно встретиться на пленуме со своими старыми знакомыми, с которыми вместе учился и получал направление на работу в Гоби. Они шумно радовались его успехам, достижениям объединения «За коммунизм». Встреча с товарищами странно взволновала Дооху. «Жизнь бежит, а я так редко вижусь с друзьями», — невесело подумал он, занимая свое место в зале.

На трибуну поднялся один из председателей объединений. Его выступление не понравилось Дооху — чересчур много общих фраз, а под конец — лавина цифр. «Сказать обо всем — значит, практически, ни о чем», — недовольно подумал Дооху, захлопывая блокнот, он не успевал делать пометки.

— А теперь я хотел бы упомянуть некоторые факты, не раскрытые, к сожалению, в выступлении товарища Дооху, председателя объединения «За коммунизм», — повысил голос оратор. — Спору нет, там многое сделано за последнее время. Но, как я понимаю, главной задачей наших хозяйств является выращивание скота. Прочее не столь уж важно, потому что, если будет скот, будут у нас и машины для производства, и шелка для дэлов. А о каком приросте стада может идти речь, если не беречь молодняк? В объединении же «За коммунизм» этой весной был допущен падеж скота в одном хотоне. Да я всю ночь не спал, когда узнал, что у них погибло сто двадцать ягнят. Случись такое в моем объединении, я без лишних слов выложил бы на стол партийный билет. — Выступающий перевел дух и решительно потребовал, чтобы этим вопросом занялась комиссия партийного контроля.

Как и в начале выступления, он тщательно поправил двумя руками короткий бобрик волос, спускающийся мысом на крутой лоб, и степенно покинул трибуну.

Недаром, выходит, мучили Дооху дурные предчувствия — пленум постановил вынести ему строгий выговор. Жгучая обида опалила Дооху, но защищаться он не стал. Действительно, имел место такой факт. Он изо всех сил старался сохранить спокойствие, когда товарищи после заседания, считая своим долгом подбодрить его, говорили:

— Ведь ягнята погибли? Погибли! Убыток объединению причинили? Безусловно! Председатель отвечает за все, что делается в его хозяйстве. Значит, ты виноват. Пусть это послужит уроком на будущее. И не вешай голову, еще не такое случается в нашей беспокойной работе, и никто не застрахован от ошибок.

В тряском «газике», по дороге домой, Дооху старался привести в порядок свои мысли. Напрасно он в своем выступлении умолчал о падеже в хозяйстве Ванчига. Но ведь не умышленно же утаил! Когда в объединении более сорока тысяч голов скота, есть вопросы и поважнее. У других случаются потери куда значительнее. Вот если б его упрекнули в том, что при его попустительстве стадо доверили малоопытному скотоводу, тут бы Дооху крыть было нечем. А как обидно сказал тот оратор: «Случись подобное в моем объединении, я без лишних слов выложил бы партийный билет». Нет, он, Дооху, так легко со своим билетом не расстанется, он сделает все, чтобы исправить ошибку. Не так ли обязан поступать настоящий коммунист?

«Газик» крепко тряхнуло, и Дооху ударился о металлическую перекладину. Водитель сказал обеспокоенно:

— Грузовики так разбили колею, что мы едва на брюхо не сели. Вы уж извините, товарищ председатель.

Дооху кивнул, потирая ладонью ушибленный висок. Так о чем же он думал? Ах, да, вспомнил. Один из выступающих рассказывал о том, как у них в хозяйстве налажен сбор дикорастущих трав для подкормки более сотни верблюдов. «Надо бы и у нас организовать сбор», — подумал Дооху.

— А дорогу мы приведем в порядок, собственными силами, — произнес он вслух после долгого молчания. Водитель покосился на председателя с недоумением.

По возвращении на Дооху обрушилась лавина дел. Он старался разрешать вопросы как всегда без лишней суеты, деловито и оперативно. Но ходил мрачный, часто задумывался. Не успел Дооху, как говорится, дорожную пыль с сапог стряхнуть, как почти следом за ним из аймачного центра прибыла комиссия партконтроля в составе двух проверяющих.

— Мы явились проверить факты, приведенные в критическом выступлении на пленуме, товарищ Дооху, — сказал один из них, человек в годах с глубокими оспинами на широком носу. У него был тихий голос, и держался он как-то по-особому вкрадчиво. Дооху стало не по себе — ведь в мягчайшей кошачьей лапке спрятаны острые коготки.

— Документы можете не предъявлять, — сухо заметил председатель, когда приезжие стали доставать удостоверения. — Я и без того догадался, кто вы такие.

— Вот и отлично! Нам нужен отдельный кабинет и курьер, да еще понадобится пара резвых лошадей. Желательно, чтобы кабинет хорошо запирался.

— Зачем? — удивился Дооху. — У нас все спокойно.

— Чтобы любопытные нос не совали. Мы будем вызывать людей и беседовать с ними хотим без помех.

«Комната для них найдется, можно и мой кабинет освободить, — сердито подумал Дооху. — Но где я возьму курьера? В эту пору каждая пара рабочих рук на счету».

— По-моему, на центральной усадьбе вам особенно делать нечего, — сказал он. — Не лучше ли выехать на место происшествия? Лошадей мы вам выделим, дорогу покажем.

— Хотите удалить нас с центральной усадьбы? — с подозрением спросил вдруг обладатель вкрадчивых манер. Его более молодой спутник по-прежнему скромно отмалчивался. — Мы сами разберемся, с кем и где побеседовать. — Он резко встал со стула и сунул руки в карманы стареньких галифе. Дооху понял — человек этот долго служил в армии, и мягкий тон у него напускной, настоящий же, как сейчас, резкий, не терпящий возражений.

— В таком случае не смею вмешиваться. Извините, я еду на поля — в разгаре посадка овощей. Вы тем, временем располагайтесь прямо здесь, в моем кабинете. Курьера мы вам подыщем.

Шагая к коновязи, Дооху сетовал на то, как некстати ему сейчас эта комиссия. Наверняка отнимет у него массу времени. Шла посевная, сажали картофель, капусту, свеклу и морковь. Кое-где в хотонах еще продолжался отел скота, возобновилось строительство, приостановленное на зиму. И ничего нельзя было упустить из виду; Особую тревогу вызывал пункт искусственного осеменения. В прошлом году из аймака для опытных работ прислали несколько человек. Они такое натворили! Некоторые овцы, подумать только, произвели на свет абсолютно лишенных шерсти ягнят, голых, как человеческое дитя. Многие подопытные матки не доносили плод. Еще раз придется пересмотреть вопрос о распределении скота на выпас. Старый Пил прав — далеко не у всех аратов есть достаточный опыт по уходу за крупными отарами. До кооперирования у большинства в собственных хозяйствах скота было не больше трех-четырех десятков голов, и не мудрено, что, получив под свое начало огромные отары, некоторые растерялись. Им надо помочь, вовремя подсказать. Еще одна забота — не хватает помещений для животных. Дооху понимает: создать объединение — это еще полдела. Главное, сделать его рентабельным.

Конь, на котором ехал Дооху, был хорошо объезжен и слушался легчайших прикосновений поводьев. Вот и теперь седок только дал понять, что пора свернуть с дороги, и конь беспрекословно сворачивает на каменистую тропу к предгорьям, где пасется табун ездовых лошадей.

Распорядившись, чтобы пастух пригнал в центральную усадьбу двух резвых кобылиц, Дооху направляется к бригадному центру, где делает еще одно распоряжение — скрепя сердце снимает с ведущейся там стройки одного рабочего.

— Подежурь в конторе. Будешь в распоряжении приезжих из аймака. Они представители партконтроля. Сделаешь все, о чем тебя попросят. Я понадоблюсь — скажешь, что на огородах.

Отправив парня, Дооху больше никуда не сворачивал. Его путь лежит прямо на юго-восток, где раскинулись овощные посадки.

Вид зеленого капустного поля, свежего, словно только что сбрызнутого росой, порадовал председателя. Наверняка урожай будет неплохим. Только вот беда — в прошлом году столько овощей пропало. Араты, непривычные к незнакомой пище, побросали выданные по трудодням овощи. Некоторые, те, что подогадливей, скормили их скоту. Сурэн, и сам Дооху, и партийные агитаторы учили аратов готовить из овощей разные вкусные блюда, но побороть традиции не так уж просто. В этом году, считает Дооху, как только завершится страда, непременно надо будет послать на учебу в город несколько юношей и девушек — объединению позарез нужны хороший повар, садовод, парикмахер. Большую часть овощей, — что поделаешь, — придется продать в аймак. Там на овощи спрос постоянный, особенно на картошку, капусту, чеснок и лук. Правда, в объединении маловато семян. Хорошо бы командировать кого-нибудь в Кобдо. Там есть опытные огородники.

— Как поживает капуста? — спрашивает Дооху у овощевода Баатара, который, завидя шагающего к нему председателя, поспешил ему навстречу.

— Рассчитываю побить аймачный рекорд, — смеется Баатар, молодой крепкий парень невысокого роста, с виду совсем подросток.

— Откуда вам известно заранее, что урожай будет хорош? — улыбается Дооху: ему нравится этот паренек, оставивший животноводство ради совсем не знакомой ему прежде профессии овощевода. А главное, он не унывает, хотя молодежь, острая на язык, до сих пор подтрунивает над ним.

— Есть у меня свои секреты, товарищ председатель. — Баатар больше не смеется, но в глазах его так и дрожат искорки смеха. — Например, развел я здесь прыгучих коз.

— Кого, кого? — переспрашивает Дооху. — Каких еще коз? Да они у нас всю капусту переведут.

— А вы посмотрите сами, — улыбается юноша. Дооху слез с коня. Баатар показал ему на маленькие ямки. — Там прячется прыгучая лягушка, я прозвал этих бестий козами. Сидят себе потихоньку и терпеливо выжидают, когда появляется бабочка-капустница. Тогда лягушка проворно, как коза, подпрыгивает, и бабочки как не бывало. Вот вам первый секрет. Есть и другой. Дружные всходы дала кормовая свекла, которую я посеял на краю капустного поля. А я читал, что это верный признак, что уродится и капуста.

Председатель пожимает Баатару руку и следует дальше. Из этого парнишки выйдет толк, с удовлетворением думает он. А как он начинал! Помнится, еще недавно никто из аратов не желал заниматься ничем, кроме привычного животноводства. Но хозяйство создавалось комплексное, и требовались не только животноводы, но и строители, полеводы, огородники. Баатар согласился перейти в овощеводы с видимой неохотой — ему сподручней было ухаживать за лошадьми, к этому он привык с детства. Сначала он стыдился своего нового занятия, старался не попадаться на глаза сверстникам-табунщикам. Однажды, когда он возился в поле, на ближней тропе появилась приставленная к табуну знакомая девушка по имени Ульзий. Она беспечно посмеивалась, лениво понукала лошадь, раскачивая у нее над головой березовый хлыстик. Баатар пригнулся к грядке как можно ниже, надеясь, что Ульзий его не заметит — ее острого, как бритва, язычка побаивались многие. Но надежды его не сбылись.

— Эй ты, капустный мешок! — во все горло завопила озорница. — Чего спрятался? Не можешь за смирными кобылами ходить, так поменяйся со мной одеждой при всем честном народе!

Хитрая Ульзий не стала дожидаться, покуда разозленный парень ее настигнет, и вряд ли слышала, как он крикнул ей вслед сдавленным голосом: «Замолчи, слышишь!» Она была уже далеко.

На другой день утром Баатар разыскал на центральной усадьбе секретаря ревсомольской ячейки.

— Не хочу больше работать огородником, пусть мне разрешат вернуться в табун, иначе сам сбегу.

— Но выращивать овощи тоже почетно, — возразил Магнай. — Многие овощеводы даже звание героя труда за это получили. К тому же ты ревсомолец и понимать должен, что твой труд нужен объединению. Представь, на твое место назначат старика Сонго, так он же не справится. Расскажи лучше, что случилось?

— Меня ребята засмеяли, — покраснел Баатар. — Проходу не дают, частушки сочиняют, слова обидные говорят.

— Что за ребята? — вскинулся Магнай.

— Да хотя бы Ульзий. Ехала вчера мимо, капустным мешком обозвала. Разве не обидно?

— Обидно, — согласился Магнай. — Ты не переживай. Мы никому не позволим обижать тебя. Я сам поговорю с Ульзий. Она угомонится, обещаю.

Пришлось Магнаю поднять вопрос о чести профессии на ревсомольском собрании. Шутки и насмешки над Баатаром прекратились. Напротив, видя, как успешно трудится Баатар, ребята стали проникаться уважением к нему. Объезжая овощные посадки и поля, Дооху не заметил, как солнце склонилось к закату. Он возвращался домой, когда навстречу ему из поселка выехали два всадника. «А, это те двое из аймака», — догадался председатель, вглядываясь в них.

— Не ладится у нас тут дело, — признался старший, когда они поравнялись. — Решили и в самом деле на место выехать.

— А что я вам раньше говорил! — воскликнул вдруг его спутник, и Дооху понял, что между ними на этот счет был спор.

Дооху предложили поехать вместе с ними. Он согласился, стараясь не показать виду, что устал.

История с проверкой имела весьма грустные последствия. Мнение представителей партконтроля разделилось. Старший считал, что во всем виноват один Дооху, а младший был уверен, что ответственность прежде всего лежит на Ванчиге, с него и спрос. Дооху же свою вину не отрицал. Он готов был отвечать, но наказание, которому его подвергли, показалось ему незаслуженно суровым — его вычеркнули из списков представленных к наградам по случаю двадцатилетия образования аймака. Нет, не гнался он за наградами и почестями, но неужели ничего не значат долгие бессонные ночи, бесконечные разъезды по аилам, терпение и упорство — все то, что он делал для людей? Он сердцем прикипел к этому объединению и потому сам испугался, когда однажды коварная мысль обожгла нутро: а не податься ли в другие края? Слишком трудно складываются у него здесь отношения с аймачным руководством, так, может, в других местах его лучше поймут? Например, в Убурхангайском аймаке? Работы он не боится, знания и опыт у него немалые. Но Дооху тут же отогнал крамольную мысль. Это не достойно коммуниста — искать где полегче да попроще. Так-то.

А ВОТ И ДАМБИЙ!

Дамбий сидел в юрте, размышляя, к кому бы из соседей наведаться в гости — к тем, что кочуют к востоку от него, или к тем, что пасут скот на юге? В кои-то веки выдался свободный денек. Дамбию удалось уговорить свою дальнюю родственницу, правда, часто и подолгу хворавшую старушку, присмотреть за его хозяйством.

Перед поездкой следовало хорошенько подкрепиться. Дамбий взял с полки чашку, но она показалась ему маленькой, и он налил себе чаю в большую эмалированную кружку, добавив в чай порядочный кусок масла. Немного подумав, развязал мешок и зачерпнул оттуда горсть ячменя. Распаренный в кипятке ячмень издавал дразнящий аромат. Эх, будь здесь Бадам, они бы на пару полакомились. Наверняка ей, бедняжке, теперь нечасто приходится отведывать ячменя.

Дамбий пил, уставясь в одну точку, знакомые мысли не покидали его. И решение, куда ехать, пришло как бы само собой. Дамбий, не чувствуя никакого вкуса, дохлебал сладковатую кашицу и торопливо вышел вон. Вскочив в седло, он что было мочи погнал своего жеребца, словно опасаясь, что может вдруг передумать и не поехать на центральную усадьбу. Сегодня он должен заявить, что хочет вернуться в объединение.

Дамбий давно пришел к этой мысли, но всякий раз, когда доходило до дела, сразу находилась тысяча причин, чтобы повременить.

Разгоряченный, на взмыленной лошади появился Дамбий на центральной усадьбе. В поселке было людно, и это ему не понравилось — ведь его возвращение не было триумфальным, напротив, Дамбий чувствовал себя побежденным, и ему меньше всего хотелось сейчас встречаться со старыми знакомыми. К счастью, никто из них не попался по дороге, и Дамбий совсем уж было успокоился. Но не тут-то было. На пороге конторы, куда он держал путь, сидела старушка Лундэг. В ее старых узловатых пальцах сновало веретено, на коленях лежал большой моток шерсти. При виде Дамбия старушка оживилась.

— Здравствуйте, бабушка Лундэг! — поклонился Дамбий. — Рад видеть вас во здравии.

Ответ был обескураживающий.

— Я-то здорова, милок. А вот у тебя все ли в порядке тут? — она постучала пальцем по лбу. — Выжил из дому жену и дочь, теперь они, бедняжки, в чужом аиле приют нашли, а тебе и горя мало. Ну что ты за человек, ответь мне по совести!

«Ну, все, — с тоской подумал Дамбий. — Теперь старуху ничем не остановить. Уж лучше повернуть домой. А сюда еще успеется». Но неожиданно для себя Дамбий произнес вдруг севшим голосом:

— Погодите, бабуся, ругаться. Я снова хочу вступить в объединение.

— Давно пора, безмозглая твоя голова!

— После потолкуем, — коротко бросил Дамбий. — Посторонитесь маленько, мне к председателю нужно. Он на месте?

— Там он, повезло тебе, Дамбий, что Дооху нынче задержался, — ответила Лундэг, нехотя давая Дамбию проход. Недовольная, что ей не дали высказаться до конца, она смотрела, как Дамбий решительно шагнул в контору.

Зато Дооху, сидевший за своим столом в глубокой задумчивости, не сразу поднял голову при появлении нежданного посетителя. Дамбий без приглашения опустился на жалобно скрипнувшую табуретку.

— А, это вы, товарищ Дамбий! — так, словно приход Дамбия был самым обычным делом, буднично сказал председатель. — Что за дело у вас?

— Хочу вернуться в объединение! — выпалил Дамбий. — Трудно мне живется, председатель. Хозяйство ведем на два дома, за скотиной не успеваю присматривать. Не думайте только, что я какой-то легкомысленный — то вступаю в объединение, то ухожу, то снова назад прошусь. Я больше никуда не уйду, слышите? Слово даю.

— Хотелось бы знать, что движет вами, Дамбий? — задумчиво спросил председатель, вглядываясь в измученное лицо посетителя. Дамбий повесил голову. Разве высказать словами, какая тебя снедает тоска, когда сидишь, как сыч, один в просторной юрте, и руки ни к чему не лежат, и на сердце пусто? Но ответил он не то, что чувствовал.

— Я оставил объединение из-за бездельника Загда, он едва не загубил всю мою скотину. А вступить хочу из-за Ванчига, будь он трижды неладен!

— При чем здесь Ванчиг? — оторопело спросил Дооху. Видимо, совсем других слов от Дамбия ожидал председатель.

— Да ваш Ванчиг сущий волчище, вон сколько ягнят загубил! Прощенья ему нет, лиходею. Отдайте мне его отару, и я покажу всем, каков в работе заядлый единоличник Дамбий. За два года все потери восстановлю.

Дооху почувствовал новый интерес к этому человеку.

— Как же вы намерены это сделать? Сто двадцать ягнят — это много!

— Дамбий не бросает слов на ветер. Известно, что в наших краях овцы частенько приносят по двое ягнят, но второй рождается слабеньким, его и в расчет не принимают. А я выхожу всех! Есть у меня еще одна задумка — отобрать по всем хозяйствам овец, приносящих двойню.

— Может, вы и породу выведете новую, особо плодовитую? — улыбнулся Дооху, поглядывая на часы, — с минуты на минуту в красном уголке должно было начаться общее собрание.

— А что? — вскинулся Дамбий. В нем сразу проснулся азарт профессионального животновода. — Авось и получится.

— Ладно, мы еще вернемся к этому вопросу, попозже. Лично я не против принять вас обратно. Но решаю не я, а общее собрание. Сегодня как раз и решим. Далеко не отлучайтесь, мы вас вызовем. Ну, желаю успеха. — Дооху пожал руку Дамбию. — Мне пора идти.

И как это Дамбий позабыл, что в объединение принимает общее собрание! Стоять перед всеми и краснеть? Какой ужас! Дамбию захотелось вскочить на коня и бежать без оглядки. Медленно, словно на плечах у него была тяжелая ноша, вышел он из помещения, не глядя на старуху Лундэг, которая так и впилась в него любопытными глазками. К ее великому огорчению Дамбий даже не остановился. Зайдя за дом, он уселся в тени. На заднем дворе конторы стояли аккуратные стожки сена. Это понравилось Дамбию. «Лето только началось, а они уже о зиме подумывают», — одобрительно крякнул он.

Он сидел, прикрыв глаза, и потихоньку горевал: наверняка на собрании ему припомнят, как он сцепился с Загдом, как круто обошелся с женой и дочкой.

Собрание подходило к концу, когда Дооху объявил, что от Дамбия поступило заявление с просьбой принять обратно в члены объединения. Сурэн предложил сперва предоставить слово самому заявителю. За Дамбием послали. Он вошел на деревянных ногах и с видимым усилием заставил себя оборотиться лицом к собранию. Крупные бусины пота проступили на его помертвевшем от волнения лице.

— Прошу принять меня обратно… — еле слышно произнес он, сердясь на себя за эту робость и страх, откашлялся и уже громко добавил: — Жена и дочь состоят в объединении, дело за мной.

— Ну что за беспринципный человек! — выкрикнул вдруг с места Баасан. — Сам не знает, чего хочет. Ему, очевидно, надоело самому себе обед готовить.

— Ты бы лучше помолчал, Баасан! — взорвался вдруг Дамбий. — Я, конечно, не такой грамотей, как ты. Высоких должностей не занимал и никаких наставлений, кроме как от жены, не слыхивал. Но из объединения я больше не уйду и работать буду на совесть!

— Сомневаюсь, — огрызнулся Баасан. — Давно ли ты меня корил, что, дескать, живет Баасан на два дома, а сам каков?

«Не примут меня, как пить дать, откажут», — подумал Дамбий.

— Но мы и другое о тебе знаем, Дамбий, — неожиданно миролюбиво добавил Баасан. — Ты сделал в объединение взнос за своих домочадцев, а ведь мог и отказаться, мы ведь их и без того приняли. Выходит, не такой уж ты малосознательный, как о тебе говорят некоторые. Но коли примем тебя, придется тебе еще раскошелиться — за себя скотину внести.

— Согласен, — угрюмо ответил Дамбий.

Слово взял Лувсанпэрэнлэй. Он хорошо отозвался о Дамбии — работящий, мол, в скотоводстве смыслит и в земледелии. Надо его уважить — принять назад.

— Конечно, — поддержал Лувсанпэрэнлэя старик Чултэм. — Только уговор: снова убегать — ни-ни!

— Сколько скота вы внесете, Дамбий? — спросил Дооху.

— Все отдам, но прошу разрешить мне ухаживать за ним самому. Как подумаю, что придется овечек своих в чужие руки передать, у меня…

— Ладно, — сказал Дооху, — это можно. Но овец запишем на баланс объединения. Идет?

— Согласен.

Голосовали единогласно. Так Дамбий снова стал членом объединения «За коммунизм», а вскоре он возглавил одну из полеводческих бригад — объединению не хватало опытных земледельцев. В душе он ликовал, когда изучал свои новые владения. Обширные поля, засеянные ячменем и пшеницей, раскинулись меж холмами Гудгэр и Хотгор. Есть где развернуться Дамбию. Он перевез свою юрту и перегнал отару в бригадный центр, куда вскоре переехала к нему и жена. Семейный мир был восстановлен, и Бадам частенько ловила на себе умильный взгляд мужа. Однако новые трудности навалились на них — поле отнимало все время Дамбия, от зари до зари, Бадам выполняла всю домашнюю работу, да еще кое-что шила по заказу объединения, и для отары не оставалось сил. Но Дамбий не сдавался. С поля спешил на выгон, с выгона на поле. Он осунулся, под глазами залегли темные полукружья, одежда болталась на худом теле. Наконец Дамбий решил просить помощи у соседей и поначалу отправился в хотон к Цамбе. Первым, к кому он обратился, был старик Пил.

— Что ты, сынок, — запричитал тот, — мы со своими сарлыками не управляемся, куда нам со старухой твоих овец на выпас брать! И не сули ты мне деньги, мы ни в чем не нуждаемся. Кроме того, признаться по совести, неохота мне на себя чужую обузу взваливать.

Обескураженный Дамбий долго чесал в затылке. Пил, который прежде, бывало, выпрашивал работу, теперь отказывается! Остается идти на поклон к Загду или Ванчигу. Нет, уж лучше передать объединению свою отару, пусть другие пасут. На всякий случай разыскал Галдана — попытать счастья.

— Недосуг мне присматривать за чужой личной собственностью, — отрезал Галдан. — Ну что вы держитесь за своих овец, Дамбий-гуай?

«Ах ты щенок! — обиженно думал Дамбий, возвращаясь домой не солоно хлебавши. — Мы с его отцом Зундуем когда-то закадычными дружками считались, а нынче его сыночек мне, старому, советы дает».

Не скоро успокоился Дамбий. Только въехав в долину реки Халиун и заметив, какая вокруг красота, забыл на время о своих заботах. Да и как было не залюбоваться окружающей природой! Сколько лет живет на земле Дамбий, столько лет пробуждает она в его душе чувство изумления и восторга. Речные берега утопают в пышной яркой зелени, а давно ли тут торчали одни только жалкие прутики, похожие на крысиные хвосты! Никто и не думал, что деревья приживутся так быстро. Какой же нынче год идет? Дамбий прикинул. Выходило, год Белой мыши. Что ж, год Белой мыши всегда считался в народе неплохим. И он тихонько запел старую песню о высоком горном перевале, куда с трудом залетают птицы, но который одолевают отчаянные смельчаки.

Свернув немного в сторону, к другой речке, откуда до его хотона было рукой подать, Дамбий вытащил свой бинокль и по привычке поднес к глазам. То, что он увидел, ошеломило его: прямо по хлебным посадкам разгуливали, пощипывая свежую зелень, чьи-то овцы.

— Кто посмел выпустить их на пашню! — не своим голосом завопил Дамбий. Он хлестнул коня и понесся вскачь. Ветер бил в лицо, в глаза и рот забивалась мошкара. Дамбий ничего не замечал.

Когда он подъехал к полю на взмыленном коне, овцы по-прежнему с жадностью поедали молодую зелень, а два-три человека тщетно пытались отогнать их. Молодые всходы, видать, пришлись животным по вкусу, и не так-то легко было заставить их уйти с поля.

— Ах вы мерзкие твари! — замахнулся на них кнутом Дамбий. — Контра вы, а не овцы, коли общественные посевы уничтожаете!

К нему подскочила заплаканная Бадам. Косынка ее сбилась набок, щеки пылали.

— Успокойся, дорогой! Это моя вина, не уследила… Да не бей ты их, это же наши овцы!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ