От кочевья к оседлости — страница 7 из 9

НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК

Близилось лето. Все реже колыхались в долине миражи, реже доносил ветер запах степной полыни — она уже отцветала. Скоро знойное солнце выжелтит степь, иссушит ручьи и речки, обмелит озерца. И все живое начнет с нетерпением ожидать осени. Но до нее еще далеко. Два всадника, нахлобучив на лоб шапки, спускаются с горного перевала в долину. Один из всадников — Сурэн, второй — совсем еще юноша. Он, пожалуй, новичок в здешних краях. По крайней мере, так считает секретарь. На приезжем — ладно сидящая кожанка, новенькие сапоги, сверкающие даже из-под слоя дорожной пыли. Сурэну нравится этот парень с томными, скорее серыми, чем карими, глазами, его открытый, пытливый взгляд, твердая складка губ, волевой подбородок. Только вчера Чавчиг, так зовут юношу, с новеньким университетским дипломом в кармане прибыл на работу в объединение, а сегодня уже обратился с просьбой показать ему сури. Ну что ж, просьбу надо уважить, если молодой специалист сразу хочет окунуться в работу.

Низко, казалось, вот-вот заденет головы всадников, пронеслась стая диких уток.

— Прежде утки никогда не гнездились на берегах реки Халиун, — неожиданно произнес юноша. — Их больше привлекали северо-западные районы, где зелени побольше.

— Теперь им здесь вольготнее, и корма хватает. С прилетом птиц у скотоводов всегда праздник — заканчивается весенний расплод скота, можно и передохнуть немножко. Птицы как бы благословляют людей своим прилетом. Об этом еще мой дед твердил.

Спутник Сурэна промолчал — видно, не из разговорчивых.

«Почему птицы совершают такие дальние перелеты? Что означает их миграция? Миграция. Привык употреблять это научное словцо, а не проще ли сказать — кочевка?» — думал тем временем Чавчиг.

— Знаешь, — продолжал Сурэн, которому хотелось вызвать спутника на разговор, — по поводу прилета птиц есть один хороший старый ерол. Я знал его в детстве, а потом позабыл, в памяти застряли только первые строки. Вот послушай:

Прилетела белая птица,

И с гор побежали ручьи…

«Белая птица… — подумал юноша. — Наверное, имеется в виду самка лебедя. Иначе сказали бы просто — прилетел лебедь».

Ну и молчун же этот Чавчиг, думает Сурэн. И имя у него странное. Чавчиг — это розга. Уж как только иные родители не назовут своих детей! Сурэну привелось однажды встретить в Баяндэлгэр-сомоне подростка, которого звали Зунарваннэгэнчулуу — Сто одиннадцать камешков. Не сто и не десять, а именно сто одиннадцать. Что за прихоть так назвать мальчишку? При этом воспоминании Сурэн улыбнулся.

— Чавчиг, как ты думаешь, куда полетели те утки?

— Они остановятся на озерах, а потом полетят дальше, скорей всего на реку Кобдо.

— На каких же именно озерах они остановятся? — не без лукавства спрашивает Сурэн.

— На озере Дарвина, Тонхил, Белая Шарга.

— Да ты никак здешний, — удивился секретарь.

— Да. А не будь я здешним, назубок бы выучил по карте названия новых мест. Зоотехник все должен знать. Может, вы помните моего отца? Его зовут Гомбо. Сейчас он живет в столице, а в сороковых годах жил в теперешнем аймачном центре.

— Кажется, припоминаю. Но у твоего ли отца были густые, чуть не до плеч волосы и брови вот такие широкие? И еще, он круглый год носил черный габардиновый дэл.

— Вроде похоже, — улыбнулся Чавчиг.

— Ну, я рад, что ты наш. Сперва было подумал, не из Хубсугульского или Убсанурского аймака наш новый зоотехник. Тогда пиши пропало. В лучшем случае продержится месячишко-другой, а там даст тягу в родные края.

— Я, правда, не из долины реки Халиун, но все равно гобиец.

— Для гобийца ты, конечно, бледноват. Правда, долго прожил в столице. У нас здесь солнце прожаривает насквозь.

«Пусть прожаривает, этим меня не напугаешь», — подумал Чавчиг, внимательно оглядывая окрестности. Его зоркий глаз подмечал, где и сколько пасется скота.

— Скажите, аха, правильно ли я заключил, что здесь у вас преобладают лошади ровного окраса?

— Попал в точку! А вот за Тайширским хребтом у лошадей окрас смешанный. Говорят, не знаю, правда ли, что цвет зависит от подножного корма, от минеральных элементов, содержащихся в нем. Смешанная масть получается также от скрещивания домашней лошади с дикой.

— И много ли в наших местах помесных лошадей? — оживился Чавчиг.

— Не знаю. Но случается домашней лошади затесаться в дикий табун. А уж оттуда заполучить ее назад хозяину очень трудно. Ты видел когда-нибудь, как бежит по степи табун диких лошадей? Нет? У них из-под копыт песок прямо тучей вздымается. Есть тут у нас старик один, у него все лицо изрешечено шрамами, как от картечи. Бедняге взбрело на ум погнаться за дикими конями, угодил в тучу песка, поднятую их копытами. Нынче охотников преследовать дикий табун днем с огнем не сыщешь.

За разговорами всадники незаметно въехали в глубокую падь, известную под названием Улиастайн-Ам — Осиновая. Здесь расположился со своим хотоном на летнюю стоянку Лувсанпэрэнлэй. Большая отара овец все еще находилась в загоне, а не на пастбище, что порадовало зоотехника — в хотоне наблюдать за животными проще, нежели в голой степи.

— Ток-ток-ток!

— Ко мне, ко мне, ко мне!

— Сюда, сюда, сюда!

Так подзывали к себе животных женщины и дети. На Чавчига сразу повеяло воспоминаниями детства, и на душе стало весело. «У скотоводов свой язык, — подумалось ему. — Хозяин знает, как разговаривать с животными, и самое удивительное, они его понимают. Хорошо бы записать звукосочетания, понятные овцам, козам, лошадям. Пожалуй, даже с научной точки зрения это было бы небезынтересно».

Завидев приезжих, Лувсанпэрэнлэй крупным шагом направился им навстречу, уважительно поздоровался, пригласил осмотреть хозяйство.

— А юноша, что с вами, кто он? — спросил он украдкой у секретаря.

— Чавчиг — наш новый зоотехник. Будет заниматься улучшением местных пород скота. Он сделает все от него зависящее, чтобы повысить продуктивность наших маток.

— Значит, скоро моему знаменитому барану со звездочкой на лбу отставка выйдет? Интересно, как же его заменит товарищ Чавчиг? — ухмыльнулся Лувсанпэрэнлэй, вознамерившийся было добавить парочку соленых слов, так просто, по старой привычке, ибо в принципе уважал науку и ее представителей.

— Ну, твоему барану еще долго ходить в знаменитостях! — засмеялся секретарь.

— Вот и хорошо, — не удержался Лувсанпэрэнлэй от вздоха облегчения. — Значит, могу пока жить спокойно. Кто, вы сказали, по профессии этот молодой человек?

— Зоотехник.

— Уж больно мудрено для меня, я в новых словах мало что смыслю. Ничего, если я буду называть его сокращенно — зоо? Иначе язык сломаю.

— Можете, — ответил Сурэн и, опасаясь, как бы Лувсанпэрэнлэй не сказал чего-нибудь такого, что показалось бы Чавчигу обидным, перевел разговор на другое.

— В этом хотоне, товарищ зоотехник, собраны овцы самой лучшей породы, которыми располагает наше объединение.

— Слыхали, чай, про чамарскую породу, — исподволь прощупывая новичка, вставил Лувсанпэрэнлэй. — Сейчас поглядите поближе. — Он ухватил было овцу с длинной шерстью и большим хвостом, но животное ловко вывернулось из рук хозяина и, отбежав на некоторое расстояние, остановилось, кося на людей выпуклыми лиловатыми глазами. Чавчиг осторожно приблизился к ней и, ловко обхватив за шею, стал внимательно осматривать.

— Да вы не сомневайтесь, — с обидой в голосе сказал хозяин. — Наш ветеринар утверждал — чамарская порода, одна из лучших в стране. Председатель Дооху посоветовал мне разводить побольше чамарских овец. Вот я и стараюсь.

Чавчиг продолжал молча осматривать овцу. К нему приблизился старик Чултэм.

— Еще один новый специалист? Очень приятно. Будет с кем потолковать по душам.

Узнав, что молодой зоотехник приехал к ним в объединение по распределению на постоянную работу, явно обрадовался.

— Очень нам нужен человек, который занялся бы улучшением пород, — обратился он к зоотехнику. — У нас есть хозяйства, где весь скот — потомство одного-единственного производителя. Без притока свежей крови животные могут потерять все лучшие качества. Вы бы осмотрели мою отару.

Чавчиг охотно согласился. Он быстро определил, что в одной и той же отаре — овцы трех пород, а козы двух. Их следовало разделить и содержать порознь.

— Сынок, заночуй у меня, — стал просить старик. — Мне хотелось бы с тобой о многом потолковать.

Зоотехник охотно согласился.

— Это мои гости, — рассердился Лувсанпэрэнлэй. — Они ко мне приехали, а ты, Чултэм, перебиваешь.

— У вас я заночую, — примирительно сказал Сурэн, заметив огорченное выражение на лицо старика.

Чултэм повел Чавчига к себе. В полупустой юрте было бедновато, но чисто. Чувствовалось, что хозяева не придают вещам особого значения и привыкли обходиться самым необходимым. У Чултэма есть приемный сын. Супруга Чултэма пригласила гостя к столу, подала чай и закуску. Чавчиг удивленно посмотрел на кусок масла, имевший необычный цвет — красный.

— Это у нас растет травка одна, бэрэмэг, очень полезная для людей и животных. Может, благодаря ей я и дожил до столь преклонных лет, — улыбнулся старик. — Скажи-ка, сынок, когда я сказал о свежей крови, я не слишком опозорился в твоих глазах?

— Нет, вы были правы, Чултэм-гуай. Как у людей, так и у животных продолжение рода внутри одной семьи ведет к вырождению.

— Вот-вот, и я говорю то же самое. Животные, чья кровь долго не обновляется, хиреют, чаще подвергаются разным болезням. Есть об этом что-нибудь в твоих умных книжках, сынок?

— Как не быть! И название такому явлению есть — биологическое вырождение. Живая природа имеет много общего и у животных, и у людей.

Чултэм задумался.

— Нам очень нужен такой человек, как ты, сынок. Ведь раньше почему скотоводство развивалось медленно? Да потому, что все мы были слишком обособлены друг от друга, варились, как говорится, в собственном котле. Люди чуждались друг друга, где уж тут было думать о выведении новых пород. А нынче — пожалуйста — большие ученые, вроде тебя, к нам приезжают.

— Теперь образованной молодежи много, — слегка покраснев, возразил Чавчиг. — Вместе со мной университет окончило несколько десятков человек по профессии зоотехника.

— И все они в худон поедут?

— Да ты дай человеку подкрепиться, говорун ты этакий, — вмешалась в беседу хозяйка. — Пусть гость хоть чаю выпьет, успеете еще про своих баранов наговориться.

Чавчиг с Чултэмом засиделись допоздна. Совсем стемнело, когда Чултэм и Чавчиг вышли из юрты подышать перед сном свежим воздухом. Над степью стыла тишина. На темном пологе небосвода загадочно мерцали звезды. Старый Чултэм думал о том, что вот и прошла его жизнь и вскоре придет ему срок покидать этот мир, а хотелось бы пожить подольше, посмотреть, как будет людям житься через двадцать — тридцать лет. Хоть бы краешком разума прикоснуться к той великой, таинственной силе, которая зовется наукой. Старик, задрав голову, посмотрел на звезды.

— Поздно, однако. Ты разбираешься в небесной книге, сынок?

— Очень мало, — покачал головой Чавчиг.

— Есть у нас тут один хороший скотовод, — с гордостью сказал ему старик. — Зовут его Дамбий. Так он по звездам читает, как по писаному.

БЕДА НЕ ПРИХОДИТ ОДНА

Из аймачного центра Дооху прислали вызов. Пришлось бросить все дела и ехать. На место прибыл уже около полуночи, провел бессонную ночь и утром явился в комитет партии к самому началу работы. Секретарь аймкома тотчас же принял Дооху. Разговор состоялся не из приятных.

— Араты из сомона Баян направили жалобу в адрес председателя Великого народного хурала — они недовольны слиянием сомонов.

— Но ведь мы получили предписание на этот счет. И, честно говоря, я убежден, что мера эта полезная и необходимая. Рядом с Баян-сомоном нет пахотных земель, мало воды. Думается, в свое время это место было выбрано для сомонного центра не совсем удачно.

— Так растолковали бы хорошенько жителям сомона все то, что вы сейчас сказали мне, это ваша непосредственная задача. Вы с ней, как видим, не справились. А теперь из столицы приезжает человек специально разбирать эту жалобу. Кстати, загляните в прокуратуру. Дело о приписках закрыто, вас ознакомят с подробностями.

Казалось бы, последняя новость должна была порадовать Дооху. Действительно, дело закрыто, но действия его были признаны превышающими административную власть. По уставу объединения председатель должен был не компенсировать потери скота за счет личных хозяйств, а накладывать денежные штрафы на виновных.

— В таком случае, — возразил Дооху, — потери возмещаются по минимальной стоимости. Это только лазейка для недобросовестных работников. Они платят правлению небольшой штраф, а якобы погибший скот сбывают на рынке втридорога. Это порядок?

— Следить за порядком — ваш прямой долг, товарищ Дооху.

— Да, но если у председателя нет права разобраться на месте и применить соответствующие меры, кто будет считаться с таким председателем? Да и общественное хозяйство в один миг прогорит.

Словом, на первый случай прокуратура ограничилась предупреждением. На сердце у Дооху было невесело. Как много времени и сил забирают у него различные разбирательства! Сколько можно, наподобие челнока, сновать между усадьбой объединения и аймачным центром? Он предчувствовал: на этом не кончится, в любой момент может начаться против него другое «дело». Он решил пожаловаться секретарю аймкома — волокита подобного рода выбивает его из колеи, мешает работать.

— Понимаю. Однако сегодня прибывает из столицы проверяющий. Отправляйтесь-ка вместе с ним в Баян-сомон, вот вам мой совет. Разберетесь на месте.

В ожидании самолета из Улан-Батора, на котором должен был прибыть представитель Великого народного хурала, Дооху побродил по улицам города, зашел проведать кое-кого из своих старых знакомых. Говорить о себе, своих делах не хотелось, а его, как назло, только об этом и расспрашивали. В конце концов он предпочел даже самым доброжелательным расспросам тишину гостиничного номера.

Ответственного товарища из столицы звали Жамсаран. Дооху как-то сразу проникся к нему доверием. Ему понравилось, что тот не спешил с выводами, а сначала обстоятельно вник в суть дела здесь, в аймачном центре, только после этого сам разыскал Дооху.

— Что там происходит, товарищ? — не сводя внимательных прищуренных глаз с Дооху, спросил он, едва они успели познакомиться. — Похоже, вы склонны к диктаторству, возможно, я и ошибаюсь. Когда мы выезжаем?

— Да хоть сию минуту.

По дороге в Баян-сомон они разговорились. Дооху засыпал Жамсарана вопросами о том, как происходит слияние сомонов и укрупнение хозяйств в других аймаках, какие новости в столице. Давненько не был Дооху в Улан-Баторе.

— Столица сильно изменилась, она тоже совершает великую кочевку в будущее, — ответил Жамсаран. — Сносятся старые домишки на окраинах, а на их месте вырастают многоэтажные дома. — Дооху заметил, как этот человек, рассказывая о столице, не сводил зачарованного взора с горной гряды, подернутой синеватой предвечерней дымкой. — Да, образуются новые районы, целые микрогородки, выпрямляются улицы, возникают новые площади. У нас сейчас все повально увлечены озеленением. Сколько деревьев и кустов высажено, уму непостижимо!

— Жамсаран-гуай, — поддержал мысль собеседника Дооху, — мы ведь тоже начали крупные лесопосадки. Погодите, и цветники разведем, фруктовые сады насадим. Я об этом давно мечтаю. Интересно, привьются ли на нашей земле фруктовые деревья?

— Все зависит от вас самих. По-моему, нет такой земли, где ничего не может произрастать.

— Мы бы хоть сейчас начали, только нет специалистов. Мы решили в этом году послать к вам, под Улан-Батор, на станцию натуралистов двух-трех человек, пусть подучатся. Вы не могли бы оказать содействие, чтобы станция приняла их на стажировку?

— Присылайте своих людей, дело вы задумали полезное, потомки скажут вам спасибо. Кажется, мы подъезжаем, не так ли?

Совсем недавно побывал в поселке Баян Дооху, но сейчас ему показалось, что с тех пор минула целая вечность. Он заставил себя не смотреть на дома с выбитыми стеклами и болтающимися на петлях дверями. Дооху не мог побороть чувства досады. Ведь он же просил жителей поселка привести все в надлежащий вид. Видимо, придется самому вникать в каждую мелочь.

В красном уголке собралось человек сорок. Люди пришли прямо после работы и с нетерпением поглядывали на Дооху и Жамсарана.

Жамсаран не стал затягивать своего выступления. Великий народный хурал, сказал он, поручил ему разобраться на месте — выявить причины недовольства по поводу слияния сомонов. Он просит собравшихся высказаться более определенно. Неужели их жизнь и впрямь сильно ухудшилась в последнее время, как это вытекает из письма?

— Товарищи, прошу выступать в порядке подписей, — предложил он и назвал первое имя.

Со скамьи поднялся высокий старик.

— Да что там объяснять! Ко мне пришли, попросили подписать, мол, это важно для общего блага. Я и подписал, не читая. Поверил на слово.

— Кто именно обращался к вам с таким предложением?

— Дансаран по прозвищу Хрипатый. Да вон он сам сидит, его и спросите.

Спросили Дансарана, тот сослался на Дувчига, а тот, в свою очередь, на Садгу. Веревочка и развилась. Оказалось, содержание письма знают всего три-четыре человека. Садга попытался отвертеться. Не мог же он признаться в своей тайной ненависти к Дооху! Все были недовольны слиянием, твердил он, а теперь почему-то отказываются. Темный народ. Он, Садга, завсегда радел об государственных интересах. Вместо того, чтобы строить новый сомонный центр, следовало сохранить его в Баяне.

— Халиун-сомон — более населенный район по сравнению с вашим, — возразил Жамсаран. — Там гораздо больше и скота, и хозяйственных угодий. Не по-государственному было бы переселять народ в Баян-сомон, это стоило бы гораздо дороже, чем перемещение администрации.

— Мы все это понимаем, — взял слово бывший председатель Баянского исполкома. — Нам жаль, что мы оторвали товарища Жамсарана от важных дел по вопросу, который и так ясен. Просто есть среди нас отдельные любители половить рыбку в мутной воде, но с ними мы сами поговорим по душам. — И он выразительно глянул на Садгу и его дружков.

Жамсаран обошел весь поселок, вник во все мелочи жизни аратов. Все это время Дооху, сопровождавший его, чувствовал себя неловко — ведь это его вина, что сельчане все еще не осознали пользу слияния двух сомонов. Выходит, прав секретарь аймкома, укоривший его в этом. Но дело в том, что ему самому вопрос казался яснее ясного.

Словно угадав его мысли, Жамсаран твердо произнес:

— Не огорчайтесь, товарищ Дооху. Тут сказывается инерция укоренившихся привычек, отсутствие широкого взгляда на вещи. Многие пока еще руководствуются лишь узковедомственными целями. Садга и его сторонники боятся, что их интересы будут ущемлены, что якобы пострадают интересы поселка. Но для этого нет никаких оснований — он же знает, что в Баян-сомоне будет организован крупный бригадный центр, где так же, как и на центральной усадьбе, начнется жилищное строительство, откроется новый магазин. Верно?

— Я-то это понимаю, — усмехнулся Дооху. — А вот некоторые, включая Садгу, делают вид, будто не понимают.

К Дооху подбежал запыхавшийся посыльный, вручил телеграмму с вызовом в аймачный центр.

Переночевав в поселке, Дооху вместе с Жамсараном вернулся в город. В тот же день состоялось заседание бюро аймкома партии. Все аргументы, которые приводил Дооху в пользу изъятия скота из личного хозяйства, которые он уже неоднократно приводил в различных инстанциях, не произвели никакого впечатления на членов бюро. Факты говорили сами за себя — налицо приписки в численности общественного скота. В ходе проверки выяснилось также, что при учете скота был случай, когда Дооху поверил на слово одному недобросовестному табунщику и засчитал ему численность табуна без предъявления животных. Выходит, Дооху не со всеми был одинаково принципиален.

— Это случилось всего один раз! — воскликнул Дооху. — Табунщик не успел пригнать коней с дальнего пастбища.

— Но ведь он обманывал вас! Или вы нарочно закрыли глаза на обман?

Дооху и не отрицал своей вины. Единственное, что он упорно отказывался признать, так это то, что он действовал будто бы умышленно. Он и сейчас твердо убежден — людям надо доверять. Его доверием пренебрегли, из этого он сделает надлежащие выводы, но не ручается, что отныне все будут у него на подозрении.

Непринципиальность — таков был вывод бюро. За это полагалось партийное взыскание. Его перевели из членов партии в кандидаты сроком на один год.

Горькая обида душила Дооху, когда он возвращался домой. Он не стал дожидаться почтовой машины, а попросил коня у своих знакомых и сейчас ехал по голой степи один, пытаясь утихомирить разбушевавшееся сердце. Нет, он и не думал спорить, когда кто-то из членов бюро предложил перевести его в кандидаты. Судорожно сцепив пальцы, чтобы не выдать дрожь в руках, он заявил, что согласен с данной мерой и впредь будет проявлять бо́льшую принципиальность. То-то обрадовался бы Садга, увидев Дооху в смятении. «Главное теперь — не позволить себе уйти в обиду, — думал председатель, понукая коня, — ему вдруг нестерпимо захотелось увидеть лица своих близких. — Жизнь не остановилась, следовательно, будем продолжать работать дальше».

ЗАГАДКА

Последний кирпич был уложен, вколочен последний гвоздь. Две недели понадобилось молодежной бригаде, чтобы подвести под крышу здание красного уголка в бригадном центре. Это была идея Дооху — не только на центральной усадьбе, но и в бригадах создавать очаги культуры. Завершение строительства следовало отпраздновать — здесь, на усадьбе бригады, выросло первое современное здание, единственное на всю округу.

— Поручите мне организовать сегодня вечер! — С такой просьбой обратился к Магнаю Дашням.

— Давай! — улыбнулся тот, вспомнив, как еще в школе Дашням любил ставить разные пьески и спектакли. — Только подбери себе несколько ребят в помощники.

— Всем, всем, всем собраться в красном уголке! — тут, же закричал во все горло Дашням.

— Зачем? — раздалось со всех сторон.

— Состоится грандиозное представление! Главный режиссер — небезызвестный вам Магнай, его первый помощник — ваш покорный слуга Дашням. В представлении участвуют все. Стоимость входного билета — игра в загадки. Платить после входа.

Зал красного уголка был переполнен. Вечерние сумерки уже заглядывали в окна. Пришлось засветить четыре больших свечи. Света они давали немного, но так было веселее.

Магнай поздравил молодежь с успешным завершением работ, поблагодарил всех от имени бюро ревсомольской ячейки за ударный труд. Вслед за ним собирался выйти на, сцену Дашням, но его опередил Санжа. Откинув голову назад, он запел приятным баритоном, делая вид, будто перебирает пальцами кнопки невидимого баяна.

Не спеша идут верблюды.

Ветра свежего струя

Пестренький платок колышет…

В этом караване, верно,

И любимая моя.

Это была старинная, хорошо известная в этих краях песня. Санже долго аплодировали, и он вернулся на свое место очень довольный. Дашням решил больше не упускать инициативы, потому он тут же вышел на край сцены и объявил, что намерен произнести благопожелание в честь всех ударников труда. Начал он нараспев, делая особое ударение на первых слогах каждой строки:

Дом стоит, уже готовый.

Ярко высветило солнце

Стекол синие квадраты.

Там из всех краев окрестных

Собираются араты.

Вдруг в руках Дашняма, словно по волшебству, появился синий шелковый хадак, который он, кончив говорить, прикрепил на стене над импровизированной сценой.

Цэвэл тоже была среди собравшихся. Она уже почти оправилась после того несчастного случая, когда кирпич, случайно оброненный Чойнрозом, угодил ей в голову. Ребята считают, что она легко отделалась, хотя все они приложили немалые усилия, чтобы поставить ее на ноги. Зато теперь Цэвэл, которая прежде вроде бы и не замечала Чойнроза, при каждой встрече с ним легонько улыбается, давая понять, что не держит на него обиду. Чойнроз же то и дело старается попасться ей на глаза, он перехватывает ее ласковый взгляд и чувствует себя от этого неимоверно счастливым.

— А где обещанные загадки? — кричит он Дашняму.

— Пожалуйста, будут тебе и загадки. Но смотри, не отгадаешь — будешь платить штраф.

— Какой? — спрашивает Чойнроз; ему сейчас так весело и привольно, словно крылья выросли за спиной.

— «Продадим» тебя, будешь выполнять чье-нибудь желание.

— Идет! — смеется Чойнроз. — Но одно условие — продайте меня в мягкие ручки, иначе мне несдобровать, — и не таясь смотрит на Цэвэл. Сегодня она кажется ему особенно красивой: на похудевшем матово-бледном лице сияют бездонные темные глаза, в которых дрожат язычки пламени, отбрасываемые свечами.

— Так слушай же, — вступает Цолмон. — Походка мягкая, модный шелковый дэл. Кто этот франт?

На Чойнрозе как раз новенький атласный дэл желтого цвета. Ага, значит, в него метит озорница. Всем известно, как любит принарядиться Чойнроз, эта привычка осталась у него с ранней юности.

— Не знаю, кого ты имеешь в виду, — угрюмо отвечает он. Всю его веселость словно ветром сдуло, не хватает еще оказаться осмеянным в присутствии Цэвэл. Он умоляюще смотрит на нее, но она только усмехается и совершенно неожиданно подхватывает:

— Разъезжает он на сером коне, в руках держит хлыстик из тамариска.

— Вы что, сговорились? — вскидывается Чойнроз. — В таком случае оставайтесь, а я пошел спать в палатку.

— Да ты никак сбежать хочешь? Нет уж, оставайся, дружок! — потребовал Дашням, хватая Чойнроза за рукав. — Сам напросился. Так кто его покупает и за сколько?

— Я! — кричит Цэвэл. — Даю четырех верблюдов да трех верблюдиц! Не настоящих, конечно, а из песка. Я здорово лепить умею из песка.

Ей вторит Ундрах:

— Нет, я! Даю щенка-заморыша да плохонький хадак!

— Втридорога покупаете! — хохочет Цолмон.

Обиженный Чойнроз вырывается из цепких рук Дашняма и пулей выскакивает за дверь. Прохладный ветерок приятно освежает его разгоряченное лицо. Этим девчатам только попади на язычок, долго не опомнишься! Чойнроз полной грудью вдыхает свежий воздух. Окрестные горы тонут в ночной мгле, только вдали, облитая лунным светом, сияет плоская, словно срезанная, вершина горы Буудай. Над степью льется благостная тишина, только из красного уголка доносятся громкий смех и чьи-то голоса. Чойнроз прислушался и узнал знакомый голос Магная:

— Ты обидела Чойнроза, Цэвэл. Это нехорошо, ступай и позови его обратно.

Чойнроз сразу приободрился. До чего же славный парень, этот Магнай!

— Почему непременно я? Другие тоже смеялись над ним, — отвечает Цэвэл.

Ее недовольный голосок снова повергает Чойнроза в уныние.

— Но я заметил, именно твои слова его обидели, — настаивает Магнай.

«Неужто он догадался, что я люблю ее? — с тревогой подумал Чойнроз. — Ведь я ни единой душе не обмолвился о своем чувстве. Один-единственный раз признался в том Сурэну, но Сурэн не проговорится, я в нем уверен. Сколько людей поверяют свои тайны партийному секретарю, и ни разу я не слышал, чтобы он говорил об этом с другими».

Наконец Чойнроз решает вернуться. Все равно податься ему некуда. Сейчас в бригадном центре всего несколько юрт, остальные аилы кочуют неподалеку. Зато как многолюдно станет здесь по воскресеньям, когда араты станут съезжаться в красный уголок, чтобы посмотреть новый фильм, почитать свежие газеты и журналы, прослушать лекцию или просто обменяться новостями.

— Ребята, за мной волки гонятся! — врывается Чойнроз в красный уголок.

— Волки? — недоверчиво переспрашивает Дашням. — В это время они близко к жилью не подходят.

Однако все насторожились, кто-то из девушек громко охнул.

— Не пугайтесь! — снисходительно роняет Чойнроз. — Хотел вас на храбрость испытать. Теперь знаю, с кем можно смело идти в волчье логово.

Довольный, что поквитался с насмешниками, Чойнроз устроился неподалеку от Цэвэл. И тут, совершенно неожиданно для всех, раздался громкий стук в окно. Молодежь примолкла. Стук повторился. Окна в красном уголке не были занавешены. Из освещенного помещения ничего нельзя было разглядеть за окнами.

— Ой, страшно-то как! — вскрикнула Ундрах, невольно прижимаясь к сидевшему рядом с ней Сумъе.

— Погасить свечи! — спохватился Магнай, решительно направляясь к окну. Прильнув к стеклу, он успел разглядеть, как в сторону метнулось странное существо: скелет словно обросший шерстью, с голым, выпуклым черепом. Дашням тоже заметил скелет из другого окна и подтолкнул Магная в бок.

— Что это?

— Пошли посмотрим.

Они толкнулись в дверь, она не поддалась.

— А ну, ребята, навались все вместе! — скомандовал Магнай.

Дверь поддалась, за ней обнаружили здоровенный мешок с песком. Ничего подозрительного больше не было. Если бы не этот мешок, ребята решили бы, что им померещился и стук и скелет.

— Неужто в этих местах водится нечистая сила? — неуверенно предположил Сумъя. Остальные его засмеяли — нынче черти только в сказках остались.

— Чойнроз, ты, когда выходил, ничего подозрительного не заметил? — спросила вдруг Ундрах.

— Нет, все было спокойно.

Магнай предложил вернуться в красный уголок и продолжить прерванный вечер.

— Мы все равно дознаемся, что это было! — пообещал он.

Никто не хотел садиться вблизи окон, особенно девушки. Они сбились в стайку в центре комнаты, украдкой поглядывая на дверь. Снова зажгли свечи. Только теперь все заметили, какие причудливые тени играют на стенах и какая мрачная темь заглядывает в окна. Кое у кого разыгралась фантазия. Магнай прислушался. Его тонкий слух уловил цокот конских копыт.

— Сюда кто-то едет!

На него посмотрели недоверчиво, но Магнай не ошибся. Вскоре Дооху и ветеринарный врач Бэгзжав появились в красном уголке.

— Можно к вам? — спросил председатель. — Вас можно поздравить, ребята, — хороший дом построили и в сроки уложились. Молодцы!

— Чего это вы сгрудились так тесно? Что тут у вас происходит? — спросил Бэгзжав.

Магнай вкратце рассказал им о загадочном происшествии.

— Как же вы не услышали, когда мешок волокли к дверям? Он ведь тяжеленный, на весу не донесешь, — сказал Дооху.

— Не заметили, — вздохнул Магнай. — Шумно у нас было.

— И мы по дороге не заметили ничего подозрительного, — вставил ветеринар.

Дооху и Бэгзжав переглянулись. Оба они встревожились, но старались не показать вида.

— Необъяснимых явлений не бывает. Отложим разгадку этого случая до утра, — постарался успокоить бригаду Дооху. — Смотрите-ка, что я привез! — С этими словами он достал большой кулек мятных конфет. — Хоть вы и взрослые, но от сладенького небось не откажетесь.

Незаметно догорели и с тихим шипеньем погасли свечи.

— Пора спать, — решительно заявил Дооху. — На завтра назначено собрание бригады, для которой вы построили это прекрасное здание. Стыдно будет, если появятся первые араты, а вы еще будете сны досматривать.

Магнаю Дооху украдкой посоветовал сделать так, чтобы молодежь о ночном происшествии помалкивала до поры до времени. Со своей же стороны, пообещал все разведать.

На другое утро самым первым спозаранку явился на бригадную усадьбу старый Пил. Уж его восторгам конца но было. Новенькое здание, сиявшее в ранних лучах яркого солнца, возникло здесь, в захолустье, словно по волшебству. Старик обошел кирпичное здание со всех сторон, ощупал стены, оконные рамы.

— Это — только первая ласточка, — сказал на митинге Дооху. — Скоро в каждой бригаде мы построим не только красные уголки, но и крытые загоны для скота. Причем для маток — отдельно, для молодняка — отдельно. В каждый бригадный центр проведем электричество и телефон.

— Неужели это возможно? — не выдержал Цамба. — Ведь в некоторых сомонных центрах электричества еще нет, а мы уже о бригадных центрах речь ведем.

— Вечно ты во всем сомневаешься, Цамба, — толкнул его в бок старый Пил. — Разве ты еще не усвоил, что наш председатель слов на ветер не бросает? Сидел бы уж лучше и помалкивал.

А Дооху тем временем продолжал рисовать перед аратами заманчивые картины недалекого будущего.

РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ ДООХУ

Дооху опять получил вызов в аймак. Привыкший в последнее время к тому, что подобные вызовы не предвещают ничего хорошего, он поначалу не испытал ничего, кроме недоумения. Его приглашали на съезд передовиков сельхозобъединений. Именно его, переведенного из членов партии в кандидаты. Не связано ли это с недавним визитом в его объединение секретаря аймкома и председателя аймачного исполнительного комитета? Они обстоятельно и придирчиво знакомились с ведением дел в объединении «За коммунизм» и, казалось, остались довольными. Мало того, с секретарем аймкома Дооху имел долгий откровенный разговор. Дооху сказал секретарю, что его что-то постоянно гложет, словно сидит в самой глубине сердца заноза. Похоже, после этой встречи секретарь переменил свое отношение к Дооху. Он даже намекнул на то, что не уверен в справедливости наложенного на него, Дооху, взыскания. И вот приглашение на съезд. Значит, ему доверяют.

Вместе с Дооху должен был ехать и секретарь партячейки объединения товарищ Сурэн. Он тоже был делегатом съезда.

Поздним вечером председатель пошел к Сурэн у сообщить эту новость. Он застал его за неторопливым вечерним чаепитием. У Сурэна редко выдавалась свободная минута, чтобы вот так спокойно посидеть за чашкой чаю. При виде председателя он даже переменился в лице. Уж коли Дооху явился к нему в столь неурочный час, значит, случилось что-то нехорошее.

— Присаживайся к столу, — пригласил он гостя. — В кои-то веки почаевничаем вместе.

— С удовольствием!

Хозяин усадил председателя на почетное место, двумя руками почтительно подал чашку, полную ароматного, круто заваренного чаю, разбавленного жирным молоком.

Дооху с наслаждением сделал несколько больших глотков, зажмурился от удовольствия. Только сейчас он вспомнил, что сегодня не успел пообедать, и жена опять будет на него за это сердиться.

— Значит так, — сказал он. — Мы с тобой завтра едем в аймак, а оттуда почти сразу же на аэродром.

— Да что случилось?

— Нас посылают на съезд передовиков сельскохозяйственных объединений.

— Ох! — засмеялся Сурэн. — Что же ты сразу не сказал, Дооху? Я ведь решил, что у тебя снова неприятности. Утешать собирался.

— Не надо меня утешать, — нахмурился Дооху. — Собирай вещички, выезжаем чуть свет.

— Выходит, успехи нашего объединения сами за себя говорят, — довольно улыбнулся Сурэн. — Что ж, это справедливо. — Он хотел было добавить, что он как секретарь партячейки не сидит сложа руки, безучастно наблюдая, как несправедливо обходятся с председателем, но воздержался — Дооху раз и навсегда запретил Сурэну заступаться за него. И тому стоило немалых усилий, чтобы украдкой отлучиться в аймак, потолковать с ответственными работниками. Он всячески пытался переменить мнение руководства о Дооху. Выдвижение председателя на съезд передовиков показалось Сурэну добрым знаком.

— Правда все равно восторжествует, — осторожно начал он, но тут же осекся, заметив, как тотчас посуровело лицо его друга. — Ну, не буду, не буду, извини…

На аймачном аэродроме царило многолюдье и суета, как всегда перед отбытием очередного рейса. Сейчас улетавших было меньше, чем провожающих, — у Дооху чуть не полгорода было друзей и знакомых. Один из его бывших сослуживцев, желая подбодрить друга, украдкой шепнул ему на ухо:

— Слыхал я, на съезде будут многих награждать, и тебя в том числе. Так что заранее поздравляю, — и сунул ему в руки сверточек — три пачки папирос и бутылку водки. — Обмоешь награду!

— Какие там награды! — отмахнулся Дооху, но подарок взял, не обижать же человека.

А спустя несколько часов самолет приземлился на улан-баторском аэродроме. Делегатов усадили в специальный автобус и отвезли в гостиницу. Дооху и Сурэн расположились в одном номере. Сурэн первым ринулся в ванную — умыться с дороги, так что он даже не слышал, когда в номере пронзительно зазвенел телефон. Трубку снял Дооху.

— Здравствуйте, — произнес в трубке звонкий женский голос — С кем я говорю?

— С Дооху.

— Вы-то мне и нужны! Сейчас за вами приедут. Вас ждет министр сельского хозяйства.

Дооху обескураженно опустил трубку на рычаг. Какие новые беды сулит ему этот вызов?

— Что с тобой? — встревоженно спросил Сурэн, выходя из ванной и сразу же уловив перемену в настроении своего друга.

— Меня вызывают в министерство…

Вопреки дурным предчувствиям Дооху министр встретил его радушно, как старого знакомого. Крепко пожал руку, усадил в глубокое мягкое кресло, поинтересовался самочувствием.

— Постоянно слежу за вашим объединением, — сказал он наконец. — Дела у вас, кажется, идут отлично, есть интересные начинания, уже давшие неплохие результаты. Знаете, зачем я вас пригласил к себе? Хочу, чтобы вы на съезде выступили с сообщением о своей работе. Времени у вас, конечно, маловато, чтобы подготовиться, но ведь еще вечер впереди.

— И целая ночь, — улыбнулся Дооху. — Только я не очень умею речи говорить.

— Будете выступать одним из первых, а таких обычно слушают внимательно. — И министр лукаво улыбнулся, помолодев на добрый десяток лет.

В гостиницу Дооху вернулся пешком, стараясь по дороге собраться с мыслями. Как лучше построить выступление, с чего начать, на чем остановиться подробней? После беседы с министром он чувствовал себя так, словно в него влились новые силы. На душе у него было светло и радостно. Хотя Дооху был не из тех, кто легко впадает в уныние, в последнее время он слишком часто хмурился и замыкался в себе. Наконец с него словно спали тяжкие оковы.

Доклад председателя объединения «За коммунизм» прошел с большим успехом. В перерывах между заседаниями к нему то и дело подходили знакомые и незнакомые люди, поздравляли, что-то переспрашивали и уточняли. «Нет, не зря ты, Дооху, вложил всю душу в свое детище, — говорил он сам себе. — Вот и твой опыт пригодился другим. А не в этом ли истинный смысл всех наших деяний на земле?»

На второй день работы съезда во время утреннего заседания дежурный отыскал в зале Дооху.

— Вас просят выйти ненадолго.

Дооху удивился, но последовал за дежурным. В холле его ожидал какой-то человек и сразу приятельски протянул ему руку. Взаимное рукопожатие было крепким, словно залог грядущей дружбы. Дооху с интересом присматривался к незнакомцу. Определенно, ему не приходилось встречать это лицо с мягкими чертами и неожиданно твердой складкой резко очерченных губ. Темные глаза доброжелательно поблескивали за стеклами круглых очков. Почему же оно кажется ему знакомым?

— Позвольте представиться, — сказал человек. — Меня зовут Доржпалам, я — писатель. Извините, что отрываю от дел, сам едва улучил минуту, чтобы познакомиться с вами лично. Я вчера слышал ваше выступление. Сегодня оно опубликовано в «Унэн». Как, вы еще не видели? — Он протянул Дооху газету, где был напечатан текст его выступления и фотография крупным планом. И когда только успели его сфотографировать? Ага, на трибуне. Он так увлекся, что и не заметил.

— Спасибо вам, — горячо поблагодарил Дооху писателя, искренне радуясь приятной новости.

— Я прочел ваше выступление с особым интересом, — продолжал Доржпалам, — ведь я недавно побывал в ваших краях, заезжал в объединение, правда, ненадолго. Вы были в отъезде, не то познакомились бы раньше, мне очень хотелось этого. Я много наслышан о вас. Вы — замечательный человек.

Доржпалам говорил так горячо и искренне, что Дооху не мог не проникнуться к нему расположением, хотя в общем-то терпеть не мог восторженных похвал в свой адрес.

— Я не задержу вас долго. Дело в том, что я написал очерк о вашем объединении. Он должен выйти в завтрашнем номере «Унэн». Так вот, прочитайте его и, пожалуйста, выскажите мне свое мнение. Ладно? А теперь до свидания, до скорой встречи.

Доржпалам так стремительно покинул председателя, что тот едва успел бросить ему вслед:

— До скорой встречи!

Некоторое время Дооху еще стоял в вестибюле, разглядывая забытую писателем газету. Наконец он сунул ее в карман и подумал: «Оставлю ее себе». Вернувшись в зал, он еще долго перебирал в памяти подробности этой короткой встречи. Если б только он мог предвидеть, что этот человек оставит прекрасный след не только в его памяти, но и во всей судьбе!

Одного не мог взять в толк председатель: отчего лицо писателя с первого взгляда показалось ему знакомым? И вдруг его осенило. Да ведь он читал когда-то у них на курсах лекцию по литературе! От этого воспоминания Дооху стало приятней вдвойне. Выходит, Доржпалам не только писатель, но и учитель.

Дооху стоило некоторого труда отвлечься от собственных мыслей и вникнуть в суть нового выступления. Один за другим сменяли друг друга ораторы на сцене. Они искренне, чистосердечно делились с товарищами своими трудностями, рассказывали о своих достижениях. Дооху не покидало ощущение собственной причастности к великим делам и свершениям. Он совершенно позабыл о личных обидах и неприятностях. Отсюда, из зала съезда, они казались мелочными и легко преодолимыми.

На съезде был принят новый устав сельхозобъединений, предусматривающий более значительные отчисления в неделимые фонды, чем прежде, увеличение норм выработки трудодней, сокращение численности личного скота и многое другое. Как руководитель, Дооху не мог не оценить значимости этих перемен в уставе. Все они были направлены на то, чтобы укрепить общественное производство, соразмерить личные и общественные интересы тружеников сельского хозяйства. Новый устав также расширял возможности председателя. Развитие и укрепление неделимых фондов покажет аратам, что все, созданное ими, служит всеобщему благу. В хозяйстве появятся новые дома, больше техники, облегчится труд, станет современным быт.

Из каждого выступления Дооху почерпнул что-то важное для себя, его блокнот заполнился важными записями. Будет над чем подумать по возвращении домой.

На другой день состоялось вручение государственных наград. Дооху знал, что его нет в числе награжденных, и не испытал по этому поводу огорчения, однако всякий раз, когда слышал чье-нибудь знакомое имя, особенно если знал, что этот человек проработал в сельском хозяйстве значительно меньше его, он чувствовал словно бы слабый укол в сердце. Он втайне надеялся еще на что-то. Зато когда Сурэну вручили орден «Полярной звезды», он искренне обрадовался, Дооху усмотрел в этой награде косвенное признание своих собственных заслуг — ведь они с Сурэном трудятся бок о бок, и в достижениях объединения есть их общая заслуга. Он от всей души поздравил друга, но тот выглядел смущенным.

— Спасибо тебе, Дооху, за теплые слова, но, скажу по чести, совестно мне носить награду, которая заслуженно принадлежит тебе.

— Что за вздор ты говоришь, приятель! — воскликнул Дооху. — Я рад за тебя точно так же, если не больше, как был бы рад за себя самого. Такое событие надо отметить как полагается. А ну, пошли!

И они покинули зал заседания, эти два друга, соратника и единомышленника, один — с новеньким орденом на груди, но не скрывающий своего огорчения, а другой — хотя и без награды, но оживленный и радостный.

Заметив у самого выхода на улицу открытый газетный киоск, Дооху кинулся к нему. Он нетерпеливо развернул еще пахнувший типографской краской номер «Унэн», дважды просмотрел газету, но так и не нашел очерка, о котором говорил ему накануне Доржпалам. «Странно, — подумал Дооху. — Что могло помешать этой публикации?» Он очень огорчился, и, разумеется, не из-за себя — не ради славы он ждал появления в печати материала о своем объединении, а ради тех, кто остался там, в Халиун-сомоне, чьими усилиями в труднейших условиях полупустыни строилась новая жизнь.

Вечером, пока Дооху и Сурэн извлекали свои парадные одежды да чистили их и наглаживали, они едва не опоздали на торжественный прием в честь завершения работы съезда. Еще хорошо, что идти было недалеко.

В самый разгар банкета кто-то, мягко тронув Дооху за плечо, произнес вежливое приветствие. Дооху тут же радостно оглянулся — этот голос он узнал бы из тысячи.

— Сегодня я, как обычно, в запарке, — словно оправдываясь, произнес Доржпалам. — Да и вряд ли удастся как следует поговорить в этакой толчее. А поговорить нам есть о чем. Знаете что? Приходите-ка вы ко мне домой. Вот мой адрес, — и он протянул Дооху небольшой бумажный листок. — Буду ждать вас завтра вечером. Согласны?

Дооху кивнул. У него так и вертелся на кончике языка вопрос об очерке в газете, но он заставил себя удержаться. Завтра вечером он все узнает. Придется потерпеть. А новый знакомый уже бесследно растворился в толпе, словно его и не бывало. Этот симпатичный человек исчезал столь же стремительно и неожиданно, как появлялся. К этому надо привыкнуть.

На другой день, что бы ни делал Дооху — выполнял ли поручения земляков, беседовал ли с отъезжающими делегатами, — он неосознанно жил одним предощущением — встречи с Доржпаламом.

Дом писателя находился в новом районе, который горожане прозвали «сорокатысячным». Сорок тысяч квадратных метров нового жилья — вот что означало это название. Дооху расспросил дежурную в гостинице, как ему добраться туда. Оказалось, это совсем близко, почти в самом центре, и Дооху пошел пешком. Большинство домов нового квартала было уже заселено, но территория вокруг домов напоминала большую стройплощадку — кое-где еще не были засыпаны траншеи, валялись обрезки труб и досок, мотки проволоки. Рабочие жгли груды строительного мусора, прокладывали водопровод. «Вот и в столице преображается жизнь», — подумал Дооху, чувствуя, как наполняется радостью сердце. Помогавшие на стройке студенты, их Дооху определил с первого взгляда, уже возвращались домой, они шли небольшими группками, весело переговаривались, кто-то заливисто играл на губной гармошке.

Отыскав номер нужного ему дома, Дооху вошел в подъезд, и вдруг им овладела неуверенность — имеет ли он право беспокоить занятых людей? Однако обещал, и его, наверное, ждут. На чисто вымытой лестничной площадке он легонько коснулся пальцем кнопки звонка, который тут же отозвался заливистым звоном. «Ну и голосистый!» — тряхнул головой Дооху, чувствуя, как все сильнее им овладевает смущение. Если б хозяев не оказалось дома, он, пожалуй, был бы рад. Но не успел он об этом подумать, как дверь широко распахнулась, и на пороге появилась молодая красивая женщина; она выжидательно и с легким оттенком недоумения взглянула на Дооху, но тут же приветливо улыбнулась.

— Вы и есть тот самый Дооху, о котором говорил мне муж? Проходите.

Она ввела его в небольшую уютную прихожую, где все блистало чистотой, помогла раздеться, повесила плащ на вешалку. Дооху нерешительно остановился. Может быть, ему прийти попозже?

— Я вас ни за что не отпущу. Доржпалам с минуты на минуту появится. Он мне не простит, если я дам вам уйти.

В комнате она усадила гостя в мягкое кресло возле низкого журнального столика, достала из шкафа бутылку коньяка и вазочку со сладостями.

— Отдыхайте. Скучно будет, посмотрите журналы. А мне пора, извините, я учусь в вечернем институте.

Надев нарядное пальто из невиданной пушистой ткани, женщина, кивнув гостю на прощанье, ушла, оставив его одного в целой квартире. «Надо ж, — подумал Дооху, — не боятся оставлять квартиру на незнакомого. У нас в худоне нечасто такое встретишь».

Дооху не пришлось долго ждать. Не успел он пролистать заинтересовавший его журнал, как вернулся хозяин. Он извинился за опоздание.

— Не извиняйтесь, я только что явился, — ответил Дооху. Они выпили по рюмке коньяка, и Доржпалам без всяких обиняков спросил:

— Вы удивились, не найдя обещанного очерка в газете? В редакции стало известно, что в прокуратуре на вас заведено дело. Можете рассказать, что там у вас стряслось?

Чем дольше рассказывал Дооху, тем больше хмурились, сбегаясь к переносице, густые брови Доржпалама. Изредка он прерывал рассказ короткими вопросами. Расстались они грустно. На прощанье Доржпалам не говорил утешительных слов, только, пожимая гостю руку, многозначительно обронил:

— Поживем — увидим.

Утром следующего дня, перед отъездом, Дооху и Сурэн завершали свои дела, и председатель решил, что больше не увидит Доржпалама. Однако все вышло по-другому. Во время обеда в делегатском зале Дооху неожиданно известили, что его срочно вызывают в Совет Министров на прием, к самому председателю.

Как ни храбрился Дооху, но скрыть от Сурэна своей тревоги по поводу неожиданного приглашения не смог.

— Эх, плохи мои дела, хуже некуда, — проговорил он вслух. — Неудачи преследуют по пятам. Вот и сейчас вызывают, наверное, чтобы сообщить, что я отстранен.

Дооху перестал замечать, что творится вокруг. Он не помнил, как ему выписали пропуск, как провели в приемную председателя Совета Министров, он даже не удивился, увидев в приемной знакомое лицо Доржпалама. Он воспринял это как нечто само собой разумеющееся.

— Вот, — сказал он, бледнея, — вызвали меня сюда. Добра не жду.

— Это я договорился, чтобы вас приняли, — сказал Доржпалам. — Расскажите все, что говорили мне вчера.

— Что-о-о? — оторопело спросил Дооху. — Вы? Но я не хочу! Еще не хватает, чтобы государственные деятели на меня время тратили. Сам как-нибудь справлюсь. — Он схватил Доржпалама за руку. — Идемте отсюда.

— Ну хорошо, — сдался тот, — силком вас никто не тянет. Об одном только прошу, что бы там ни было, продолжайте спокойно работать.

— Обещаю! Работал же я до сих пор, и вроде бы неплохо, — радуясь, что не сбылись его самые страшные опасения, заявил Дооху.

И они оба, провожаемые недоуменным взглядом помощника главы правительства, покинули приемную.

Доржпалам понял, что Дооху относится к людям, которые не терпят грубого вмешательства в свою судьбу, и потому решил действовать по собственному усмотрению.

ПЕРЕКОЧЕВКА ЛЕСА

На центральной усадьбе объединения «За коммунизм» проходило собрание ревсомольцев. Молодежь собралась под открытым небом, прямо на строительной площадке. Некоторые прибыли издалека верхом на верблюдах, которых оставили чуть поодаль, и сейчас животные горделиво покачивали головами на высоких гибких шеях, словно прислушивались и одобряли слова ведущего собрание Магная. Прибывшие на верблюдах парни были все как на подбор рослые и сильные. Магнай знал, что им можно поручить любую работу, даже требующую недюжинной силы, — такие не подведут.

Другие прибыли верхом на конях. Их было значительно больше, но выглядели они не столь внушительно. Остальные пришли пешком.

Ребята внимательно слушают своего секретаря; они уже догадываются, что их ждут новые, непривычные поручения.

— Итак, первой группе, — Магнай обращается к тем, кто прибыл на верблюдах, — предстоит сделать такую дорогу, чтобы к нам в объединение запросто смогли добираться любые машины, хоть тяжеловесные «зилы».

Ребята зашумели.

— Откуда тут взяться «зилам»? — выкрикнул кто-то.

— А если появятся, вмиг застрянут в речке. Коли надо вытащить, мы поможем! — смеются остальные.

— Погодите, друзья! — улыбается Магнай. — Нам предстоит отремонтировать дорогу на самом сложном участке — в районе реки Хаалгын-Гол.

— А как это сделать? — перебивает Магная какой-то парнишка ростом с вершок.

— А верблюды? — вопросом на вопрос отвечает секретарь. — Это ж настоящие силачи. Привезете на них большие бревна, заготовив их в горах, и замостите ими дорогу. По предварительным расчетам понадобится сто пятьдесят кубометров древесины. Вот тогда по дороге будут беспрепятственно ездить «зилы». Председатель Дооху говорил, что в ближайшее время объединение обзаведется такими машинами. Но на приобретение их нужны деньги. Мы будем заготавливать дрова и возить их в аймак. Объединение договорится об этих поставках. Вы слыхали, верно, сколько новых долгов понастроено в аймачном центре? Так вот, в каждом из них — по нескольку квартир, а в каждой квартире — чугунная печь, которую топить надо дровами или углем. Представляете, сколько понадобится дров, чтобы обеспечить всех нуждающихся? Мы поможем горожанам, пройдет время, и денежки на покупку машин у нас появятся.

Ребята согласно закивали головами.

Магнай обращается к всадникам-конникам:

— Ваша задача — возить с гор Хара-Азрага саженцы. Выкапывать надо очень осторожно, чтобы не повредить ни единого корешка. Эти деревья мы посадим на центральной усадьбе — заложим настоящий парк. А осенью устроим по этому поводу большой праздник.

Чей-то хрипловатый басок возразил:

— Не красивую ли байку рассказываешь, секретарь? Сроду в наших краях лесные деревья не росли. Пробовали когда-то, да впустую. Что может вырасти на песке? Как бы наш труд не был затрачен впустую.

— Вечно ты во всем сомневаешься, Нанзад! — зашумели товарищи. — Привык старыми мерками мерить. Неужто до сих пор не слыхал, как советские комсомольцы в пустыне Каракумы леса и сады развели?

— Сдаюсь, сдаюсь! — замахал руками Нанзад, стройный смуглый юноша с веселыми глазами. — Как все, так и я. Скажи лучше, секретарь, какие именно деревья выбирать для пересадки?

— С вами вместе поедет учитель Базаррагча. Он вам все покажет и объяснит. Говорят, лучше других приживаются на нашей земле осины да ивы.

— А может, барбарис? Тогда у нас будет настоящий сад.

— Боюсь, барбарис не приживется. Но попробовать стоит. Прихватите на всякий случай несколько саженцев.

— Теперь ваша очередь, — говорит Магнай тем, кто явился на собрание пешком. — Вы будете делать кирпич. Мы взяли на себя обязательство — построить молодежный поселок. Значит, нужно очень много кирпича. Ведь мы только начали строительство. До конца этого года понадобится полтора миллиона кирпичей.

— Так много? — удивляются ребята. — Почитай столько же, сколько жителей в нашей стране.

— Даже больше! — кричит Намгар, невысокий коренастый паренек с упрямой складкой у рта. — Куда столько?

А Магнай только посмеивается:

— Строить будем много, гораздо больше, чем в прошлом году. И пусть эта цифра не пугает. Председатель Дооху дает нам для этой работы три месяца. Я же предлагаю управиться за месяц. Надо поломать старые нормы. Что вы на это скажете, товарищи?

— Да мы за один месяц управимся! — кричит Жамбарааш.

— А это совсем несерьезно.

— И два месяца мало! — снова возражает Намгар.

— Может, есть такие, кто не хочет заниматься этой работой?

— Я не хочу! — заявляет Намгар. — Лучше останусь при табуне.

— Не возражаю, — соглашается Магнай. — Мы ведь никого не принуждаем.

— Ага, без меня вздумали обойтись? — сердится упрямец. — Не выйдет! И я с вами!

Магнай покинул строительную площадку.

— Запевай, ребята! — И он начал сам высоким чистым голосом, радостно зазвеневшим в прозрачном воздухе:

Онон и Тола, ваши воды

живительны, как молоко…

Подхваченная десятками молодых голосов, молодежная маршевая песня, как крылатая птица, взмыла к небесам, вселяя в душу каждого бодрящее чувство уверенности в грядущих победах. Действительно, совместный труд с каждым днем все крепче сплачивал людей, и что б они теперь ни делали, занимались ли стрижкой овец, сбором конского волоса или возведения кирпичных зданий, они делали это сообща, дружно. Каждый чувствовал плечо другого. А что может быть прекрасней замечательного чувства товарищества? Прежде араты жили словно плыли по течению. Теперь же у них была единая общая цель, она звала, манила к себе, как неудержимо манит заплутавшего в ночи путника яркий огонек в стели.

Окидывая взглядом ревсомольцев, отправившихся на формовку кирпича, Магнай с удовольствием отметил про себя, что даже внешне его товарищи заметно изменились к лучшему за последнее время. У них постоянно было хорошее настроение, и походка стала бодрей, энергичней, и выглядят они более подтянутыми. Услыхав дружное пение, замер на месте возвращавшийся в контору секретарь партячейки Сурэн. «Так и рождается новое товарищество», — тепло подумал он, провожая взглядом группу молодежи.

Итак, три молодежных отряда выступили в трех направлениях — первый устремился к реке Хаалгын-Гол, второй — в горы Хара-Азрага, а третий — к оврагам долины реки Халиун. Они словно шли в наступление, в бой на новую жизнь.

…Узнав, что молодежь взялась возить осинник с берегов речушки Гурван-Улиас, что означает Три Осины, дедушка Намгара, старый Намхай, так и подпрыгнул на месте. Исстари известно, что того, кто ветку с дерева сломит или листву обдерет, постигнет кара небесная. Не миновать тогда какой-нибудь напасти, овцы подхватят чесотку или другую хворь. А уж с корнями деревья выкалывать — тут жди чего пострашнее, болезнью не отделаешься. Не хватало еще, чтобы собственный внучек этаким мерзким делом занимался! И старый Намхай, не долго думая, решил забрать внука из отряда озеленителей. Его жена попробовала было вступиться.

— Эх, старый, — сказала она, грустно наблюдая за сборами мужа в дорогу, — нынешняя молодежь вся такая. Они весь мир перевернули, и все-то им удается. Не мешался бы ты, а?

Однако уговоры жены только больше раззадорили старика. Внук давно от рук отбился. Пусть другие делают, что хотят, но Намгару он не позволит заниматься богомерзкими делами. Старый Намхай твердо решил позаботиться о спасении души внука. Он оседлал коня и без лишних слов отправился в путь. На полпути ему повстречался небольшой караван яков, запряженных в телеги. В спешке Намхай и внимания не обратил, чем гружены телеги, но вот знакомый звонкий голос остановил его:

— Дедушка, куда путь держите?

Намхай поднес ко лбу ладонь, прикрывая глаза от яркого солнца. Да это ж Намгар! Вот он, милок, ведет одну из подвод на пару с невысокой девчонкой, одетой во что-то пестрое. Только тут дед углядел, что на телегах — аккуратно сложенные штабелем молодые осинки, вырытые прямо с корнями.

— Почему деду не сказался? — загремел Намхай. — Экий ты неслух стал, Намгар. Говори, кто тебе позволил деревья из земли вытаскивать? Силком небось заставили?

— Что с вами, дедушка? — растерялся Намгар. — Никто меня не заставлял. Право, скажете такое, стыдно становится. — Он покосился на свою напарницу, с любопытством уставившуюся на старика. Весь ее вид говорил: то-то будет сейчас потеха!

— Разве мы не учили тебя с малолетства, что нельзя деревья, цветы и травы из земли вырывать? Больно земле, слышишь! К тому же Гурван-Улиас — Три Осины — богом проклятое место. Собирайся, вернешься со мной домой.

Намгар покачал головой. Может, в иное время он и не посмел бы ослушаться деда, но сейчас дезертировать на глазах у своих товарищей — ни за что! И как человек, принявший твердое решение, Намгар отчеканил:

— Дедушка, о каком проклятье вы говорите? Проклятых мест не бывает. Меня так в школе учили.

— Вот оно что! — не отступает старик. — Ты разве не понимаешь, что растениям больно, когда их с места трогают? Они же живые! Сколько раз я тебе об этом толковал!

— Живая природа, — охотно согласился Намгар.

— Зачем же ее губить? — сурово спросил старик, насупив брови и обиженно поджимая губы.

— А кто ее губит? — засмеялся Намгар, чувствуя, что дед помаленьку отступается. — Не позорьте меня, дедушка. Не такой уж вы отсталый. Хотите взглянуть? Ни одного корешка у осин не нарушили. Возвращались бы вы лучше домой, мне перед друзьями стыдно.

Слова внука действительно привели старика в некоторое замешательство, однако Намгар ошибся — дед и не думал сдаваться. Вспомнив слова агитатора Дашняма, любившего приговаривать, что спорить надо убедительно, он решил переменить тактику. Вместо того чтобы повернуться и уехать, Намхай пристроился к каравану, стараясь не глядеть на несчастные деревца. Ему казалось, что он даже слышит их жалобные стоны. От этого у старика мурашки по спине пробегали, а губы невольно принимались бормотать слова старой молитвы.

Некоторое время старик ехал молча, собираясь с мыслями и подыскивая наиболее убедительные доводы.

— Послушай, внучек, — осторожно начал он, заметив, как при этих словах Намгар поежился, — расскажу я тебе кое-что. И ты, девочка, послушай тоже, не помешает… В старые времена росли тут деревья, которые зовутся нум-дэлээгч, или деревья со стволами как луки. Несколько таких деревьев сохранилось еще в пади неподалеку от реки Сайнусны-Гол. Еще в юности часто с восхищением и удивлением разглядывал я их. Ствол такого дерева имеет совершенно правильную дугообразную форму. Кажется, натяни тетиву, вставляй стрелу, и лук выстрелит. Так вот, стоило только сорвать вблизи этого дерева хотя бы пару диких луковиц, как у сорвавшего, если то была женщина, заболевала грудь, а если мужчина, на него трясучка нападала.

— Но потом они выздоравливали, эти несчастные? — улыбнулся Намгар.

— Ничего подобного, — возмутился старик, — Правда, немного помогали жертвоприношения дереву. А однажды приехали сюда из аймака люди дрова заготовлять. С ними-то и приключилась самая большая беда. Старший среди них был отважный юноша — он приказал спилить нум-дэлээгч. Остальные испугались, тогда он сделал это сам. Рассказывают, что дерево настоящими слезами плакало, когда он за него принялся, а на полотне пилы капли крови остались. Дерево плакало и стонало, а когда рухнуло наземь, то зашибло того парня насмерть. — Старик торжествующе посмотрел на внука и девушку. — После него еще двое храбрецов отыскались, так потом их постигла страшная кара — и тот и другой из ума выжили. С тех пор эти деревья перевелись в нашей местности почти полностью.

К удивлению старого Намхая эта леденящая душу история нисколько не напугала молодых.

— Это, верно, сказки, дедушка! Да ведь мы деревья-то не пилим и не рубим, а осторожно выкапываем, чтобы посадить на новом месте. Помогаем им перекочевать поближе к нам, вот и все. Все равно, что ребенка со спины матери пересадить ей на руки. Так что стращать нас не надо, ничего плохого мы не делаем.

Старик задумался. Глядя на его грустное лицо и поникшую сгорбленную фигурку, Намгар сжалился:

— Если вы нам не верите, поезжайте на центральную усадьбу и посмотрите сами. Да мы каждое деревце, словно дитя малое, пестуем. Если оно живое, как вы говорите, радоваться должно, что из местности, где задувают холодные ветры, мы перевезли его в такое уютное, благодатное местечко.

Впереди уже маячили очертания центральной усадьбы, и старик решил последовать совету внука. Его взору открылась необычная картина.

В центре усадьбы на большой тщательно разровненной площадке ровными рядами были вырыты ямки для посадки. Возле каждой лежала небольшая горка черной и шелковистой на вид земли, привезенной из речной поймы. Молодежь брала деревца и осторожно сажала, присыпая корни черноземом, потом их старательно поили водой. На каждом деревце красовался красный лоскутик.

— А лоскутья зачем? — поинтересовался Намхай.

Ему объяснили, что, когда деревья выкапывали, красной ленточкой помечали южную сторону их кроны, чтобы при пересадке не нарушить привычную ориентировку растений.

Ошеломленный тем, что он увидел, старик отправился домой. По дороге он встретился с караваном верблюдов. Сильные животные волокли тяжелые бревна. Намхай вежливо поздоровался со старшим.

— Зачем вам бревна? Неужто на дрова? Так ведь у нас народ привык к саксаулу да хворосту.

— Везем от самой реки Хаалгын-Гол, — коротко ответил главный погонщик.

— Неужели вы так высоко забирались в верховье реки, ведь только там растут этакие гиганты! Туда не только на верблюдах или верхом, пешему не пробраться.

— А там дорогу проложили длиной почти в пять километров. Теперь туда машины могут пройти.

— Кто же проложил? Неужто из аймака бригада дорожников выезжала? — спросил Намхай.

— Да нет, — ответили старику. — Какая там бригада. Члены нашей ревсомольской ячейки все сами сделали.

«Вот так молодежь у нас пошла! — с восхищением подумал старый Намхай. — Одни заставляют сниматься деревья с насиженного места и перекочевывать, другие забираются в таежные дебри, куда веками не ступала нога человека, срубают вековые деревья и дорогу делают. Да, что было не под силу одиночке, легко сделать сообща».

Старик хотел было свернуть на тропу, которая вела к родному аилу, да спохватился.

— Самое главное не спросил: скажите, если дерево выкопать с корнем, погибнет оно или нет? Я только что побывал на центральной усадьбе, где ваши товарищи сажают привезенные из лесу деревья. А что, если саженцы успели в дороге помереть и больше не выживут?

— Эх, дедушка, разве вы позабыли старую поговорку: весной дерево в листву идет, а осенью — в корень? Я хочу сказать — в весеннее время оно, как любое растение, все соки гонит по стволу вверх, дабы питать листья и цветы, а осенью — напротив, соки уходят в корни, чтобы сохраниться до наступления нового тепла. Значит, осень — самое удобное время для пересадки, особенно если выкопанное растение обильно полить, оно обязательно примется. — Это вступил в разговор школьный учитель. Его объяснение пришлось старику по душе. «Может, так оно и есть на самом деле», — подумал он, поворачивая наконец коня к дому. Наверняка старуха все глаза проглядела, его дожидаючись. «Ох и людно же становится на наших дорогах», — сказал он себе, завидев ехавшего навстречу Загда, своего соседа.

— Загд, сынок, куда ты направился? — спросил он, с удивлением замечая, что обычно оживленное лицо Загда с бровями-щеточками выглядит непривычно хмурым.

— На центральную усадьбу. Простите, дедушка, мне некогда разговорами заниматься, в другой раз побеседуем. Я должен как можно скорее повидать председателя Дооху.

— Да что случилось? Может, зря горячишься.

— Случилось! Чистое безобразие! — взорвался Загд. — Куда только правление смотрит! Или председатель с ума спятил? Представляете, молодежь решила на усадьбе осины сажать. А кому они нужны, осины эти? Из их листьев чая не заваришь. Загд все понимает — молодежь подражает горожанам, да и у тех не всегда деревья приживаются, а ведь там ученых поболе нашего. Вот и я хочу сказать Дооху: хватит, дорогой мой, зря рабочую силу расходовать. Не то сын Лувсанпэрэнлэя Магнай забрал из нашего хотона двух парней, пусть их освободят, у них и дома работы по горло. — Загд перевел дух. От такой пылкой речи он весь взмок, его маленькие, обычно плутоватые глазки смотрели теперь гневно и беспокойно. Но пуще прежнего осерчал Загд, когда вместо сочувственных слов, которые он надеялся услышать от старика, в ответ зазвучал громкий хохот:

— Ну и отсталый же ты, Загд! А еще молодой. Ха-ха-ха!

Хотел было Загд надерзить старому Намхаю, да куда там! Того уже и след простыл.

ЕДИНОЕ МНЕНИЕ

Вот и начали отцветать степные травы. Осыпаются лепестки, легкая желтизна ложится на листья. Но это не смерть, ибо начинают вызревать семена, которым суждено дать жизнь новым растениям будущей весной. Вот подсохнут семенные коробочки, потом лопнут, и разнесет ветер семена по земле. Об этом невольно думалось Дооху, когда он ехал степью на своем коне, который шел такой легкой иноходью, что иногда забывалось, что ты в седле. Острый глаз Дооху выхватывает осыпающиеся цветы из общей массы начавшей жухнуть травы, и он думает о том, как коротка жизнь у степных тюльпанов, да и у человека она тоже не очень-то длинная. Хватит ли ему, Дооху, отведенного срока, чтобы осуществить все свои планы? Тюльпан пробивается ранней весной, когда земля еще не успела как следует отогреться, и не страшны ему ни морозные утренники, ни холодные ливни. Но вот установилось благодатное тепло, все вокруг источает жизнь, а он безвременно вянет. Кончилась его пора. Не так ли и у людей? Конечно, все его обиды — дело личное, и невзирая ни на что он будет продолжать свое дело. Но личное, оказывается, может и мешать, как ни стараешься отмахиваться от него. Бывают люди, у которых даже при пустяковых трудностях опускаются руки. Неужто ты, Дооху, из таких?

Дооху вновь и вновь пытается разобраться в причинах своих обид. Временами он начисто забывает о своих огорчениях, временами против воли задумывается о возможной перемене мест. А душа — она ведь живая — подобно ослабевшей от чрезмерного натяжения струне, начинает дребезжать и ныть. Вот и сейчас вид отцветающих тюльпанов разбередил председателю душу. Не потому ли грустно ему, что его имени не оказалось в списке награжденных? Ерунда! Об этом даже подумать стыдно. Достаточно того, что наградили Сурэна. Вот уж кто действительно достоин поощрения. Почему же все-таки Дооху ощущает желание уехать в тот аймак, где он работал прежде? Наверняка струсил, испугался осложнений. А чего ему бояться? Совесть его чиста перед партией, перед народом, в конце концов, перед самим собой. Дооху пытается взглянуть на себя как бы со стороны, но это удается плохо. Далеко на горизонте маячит величавая вершина горы Буудай. Обычно она кажется Дооху гигантским серебряным шлемом. Сегодня она напоминает ему колонну из прозрачного халцедона, подпирающую небосвод. Это постаралось солнце — отвесные лучи пронзили туманную дымку, укутавшую гору, и она предстала перед человеком в своем новом обличье. Где еще увидишь этакую красотищу? Сросся с нею душой председатель, глубоко ушел корнями в здешнюю жизнь. А главное — разве можно отречься от обещания, данного партии, что, как говорится, не щадя живота своего, отдаст он все силы подъему объединения. Он прибыл сюда по зову партии, по зову собственной совести. «Обещание было красиво, как цветущий тюльпан. Но недолог век красивого цветка. Выходит, и обещание его таково же. Нет, не будет так!» — мысленно восклицает Дооху и пускает коня в галоп.

С тех пор, как Дооху возглавил новое объединение, у него ни минуты не выдавалось свободной. Говорят, нелегко быть главой семьи в несколько человек, что же тогда говорить о семье, в которой почти четыре тысячи человек? Столько же, сколько рабочих на хорошем заводе. Но рабочие — совсем другое дело, над ними не довлеет призрак частной собственности. А у члена объединения, недавно расставшегося с единоличным хозяйством, старые привычки и традиции дают себя знать повседневно. Не потому ли с каждым пустячным вопросом все бегут к Дооху? Куда ссыпать зерно, где хранить шерсть, что делать с заболевшей овцой? Скоро у него будут спрашивать, куда постлать новый коврик в собственной юрте. С другой стороны, кого еще спрашивать, как не его, главу хозяйства. Вот с зерном, к примеру. Прежде семья в лучшем случае собирала с собственного клочка земли шесть мешков зерна и хранила их либо в юрте, либо снаружи, прикрыв войлочной полстью. А теперь урожай таков, что и двухэтажного дома не хватит, чтобы его спрятать. Куда прикажете его деть? Однажды Дооху застал двух старичков за горячим спором. Заметив председателя, они бросились к нему — как он распорядится, так и сделают. Дооху даже малость вспылил:

— Сами решить не можете? Чай не малые дети.

— Эх, председатель, — пристыдили его старики. — Конечно, мы не дети. А все-таки опыта у нас нет. Всю жизнь провели в седле, да и жили каждый сам по себе. На то и прислала тебя к нам партия, чтобы ты помогал новую жизнь наладить, словом, руководил нами как положено. Знаешь, сынок, старую поговорку: чтобы дерево повалить, хватит одного острого топора, а чтобы смастерить из него полезную да красивую вещь, смекалка нужна. Создать объединение — еще полдела, им нужно умно руководить.

Воспоминания об этом разговоре вызывают у Дооху улыбку. Выходит, нет у него больших и малых дел, все равно важны. Вот и сейчас едет он в одну из дальних животноводческих бригад по делу, которое на первый взгляд кажется пустячным. От бригадира поступила жалоба на члена бригады — торговца Ванчига, который отказался перегонять скот на летник. Все откочевали, а он уперся, и ни в какую. Еще несколько суток, и скот на открытом весеннем стойбище начнет млеть от жары, глядишь, подцепит какую-нибудь хворь. Дооху передал через бригадира свое распоряжение о немедленной перекочевке, но, поразмыслив, решил разобраться на месте. Кто знает, в чем там загвоздка? Ведь животноводство — не промышленность, отара — не завод или фабрика. Здесь хозяйство ведется под открытым небом и зависит от множества факторов — от погоды и водопоев, травостоя и расположения пастбища. Да мало ли от чего еще, что связано с природой, климатом. Вроде бы Дооху уже привык смотреть на вещи как коренной арат, а нет-лет да попадает впросак, как, например, случилось в прошлом году в разговоре с Дамбием.

Обратился тот как-то к председателю с необычной просьбой: разрешить ему провести несколько дней в хозяйстве Загда. «Скоро в горах пройдут ливни, — сказал он, — а Загд скотину знает плохо, вот я бы за ней и приглядел». Дооху удивился: «Какие ливни? Погода стоит ясная». Неторопливо набивая и раскуривая свою трубку, старый скотовод ответил: «Недавно из хотона Загда заезжал ко мне Цамба. Я курил его табак и твердо знаю: быть сильным дождям». «Какая же связь между табаком и непогодой?» — удивился Дооху. «А та, что к перемене погоды табак меняет вкус», — терпеливо, словно маленькому, пояснил Дамбий. Помнится, Дооху скептически усмехнулся, встал из-за стола и подошел к висящему на стене большому барометру. Пусть Дамбий убедится сам: прибор показывает «ясно», и двух мнений тут быть не может. Наука есть наука. Дооху ей доверяет и советует то же самое товарищу Дамбию. Тот нахмурился. Пусть, дескать, прибор этот и смахивает на часы, что исправно показывают точное время, ему сподручнее на собственный опыт полагаться, на что председатель ответил, что у Дамбия и без того много дел в своей бригаде, а Загд должен самостоятельно управляться. Так и не расправив насупленных бровей, Дамбий невозмутимо возразил: «Послушайте, председатель, я сказал, что дожди пройдут в горах, а в долинах посевам ничто не грозит — там будет сухо. Похоже, ваш «дождевик», — он кивнул в сторону барометра с явным пренебрежением, — не способен предсказывать погоду на расстоянии дальше километра». Дооху стал терять терпение: «Ничего подобного, барометр — прибор верный». «Ладно, не поеду я к Загду, — рассердился Дамбий, — коли вы мне не верите. Но вы еще об этом пожалеете».

Он уехал недовольный. И что же? Прав оказался Дамбий. Через пару дней в горах разразилась гроза, вызвала паводок в двух пересохших речушках, который и нанес немалый ущерб хозяйству Загда. А Дамбий с тех пор стал посматривать на председателя временами точно так же, как на злополучный барометр. Дооху же, напротив, проникся почтением к опыту скотовода, лишний раз убедившись, что вековое занятие животноводством превратило этот опыт в сущий кладезь познаний, небрежение которым может дорого обойтись. Что же касается Ванчига, то он, видимо, просто не поверил бригадиру, когда тот пытался ему втолковать, как вредно затяжное пребывание животных на весеннике. Всем известно, что Ванчиг не так давно стал всерьез заниматься животноводством; до вступления в объединение за скотиной в основном присматривала жена с детьми.

Дооху пускает коня шагом. Он один среди огромной безлюдной степи. Привольно дышит грудь, ничто не отвлекает от мыслей. «Когда путешествуешь в одиночку, — любят говорить старики, — загляни в собственную душу». И Дооху старается. Все происходящее в объединении представляется ему неким действом на великих подмостках жизни. А он одновременно и участник, и зритель. И как всякое живое действие, оно имеет светлые и теневые стороны. Надо стараться, чтобы теневых было как можно меньше.

Размышляя обо всем этом, Дооху приезжает наконец к стойбищу, где остался один Загд. Еще издалека он заметил какое-то большое деревянное строение — Дооху готов об заклад биться, что под Новый год, когда председатель объезжал аилы, этого строения здесь не было. Очевидно, его соорудили недавно. При более близком рассмотрении помещение и впрямь оказалось неуклюжим, но добротно, крепко сработанным сараем. На оклик председателя из его глубин появился Ванчиг. Дооху, очевидно, застал его за работой — к дэлу Ванчига прилипли опилки, в волосах желтели мелкие стружки. Вытирая взмокшее лицо, Ванчиг с откровенной радостью приветствовал Дооху:

— Здравствуйте, председатель. Доехали благополучно, вот и славно. По правде говоря, не ожидал вас так скоро увидеть.

— Откуда здесь сарай взялся? — спросил Дооху, выбираясь из седла и разминая ноги. Он не скрывал явного удивления.

— Мы с женой построили, — с нарочитой скромностью, сквозь которую явно проглядывала гордость, ответил Ванчиг. — Несколько дней, от зари до зари, можно сказать, вкалывали. Нелегкое дело, признаюсь.

— Неужто вдвоем? — подивился Дооху. — А где опоры взяли, балки и прочее?

— Имелся у меня тут неподалеку заветный складец — несколько лет в горах понемногу бревна заготовлял. Что греха таить, собирался загнать все это в аймаке, и покупатель уже был. Но вдруг осенило меня — чем деньги класть в кубышку, не лучше ли сделать что-то полезное для объединения? Тем более, что я в большом долгу перед ним. Сколько молодняка загубил по собственной глупости! По сей день кошмары во сне мучают. Теперь, когда для молодняка есть надежное помещение, подобное просто не может повториться. Ведь я уже «отличился» однажды, помните, сбежал со строительства канала? Нет, пора за ум взяться, не хочу, чтобы на Ванчига люди пальцем показывали, у меня, между прочим, тоже гордость имеется.

Этот горячий монолог дался Ванчигу нелегко. Высказав все то, что он, наверное, давно вынашивал, и испытав от этого несказанное облегчение, Ванчиг перевел дух и с надеждой заглянул в глаза председателю. «Да, дорогой Ванчиг, ты заслужил право смотреть в глаза своим товарищам, — подумал председатель. — Не ожидал, что у тебя такое отзывчивое сердце, значит, стоящий ты, брат, человек. Прежде спекуляцией промышлял, все хозяйство на домашних взвалил, а нынче не узнать тебя, совсем другим стал. Построенный тобой сарай сослужит добрую службу для всей бригады. Да и прочим аратам пример какой!»

Пожав руку Ванчигу со всей теплотой, на которую был способен, Дооху последовал за ним в помещение. Ванчиг заметно волновался, приговаривая, что особой красоты здесь не найдешь, ведь они с женой все-таки не строители, но им здорово пригодились чертежи подсобных помещений для животноводства, которые время от времени печатаются в газетах.

Внутри строение оказалось даже просторнее, чем выглядело снаружи. Высокая дощатая перегородка разделяла его надвое, был там устроен сток, а под потолком прорублены маленькие оконца с форточками. Да, у Ванчига оказались золотые руки!

— Отлично! — похвалил председатель. — За строительные работы ваша семья получит дополнительные трудодни. Сарай надобно другим аратам показать, пусть берут с вас пример. Вы теперь сможете им подсказать, с чего начинать строительство, сколько и какого именно материала следует припасти. А правление подумает, как им помочь.

— Помочь — это здорово! Только никаких трудодней за эту работу мне не надо. Да и сарай показывать тоже не дело. Ничего в нем особенного нет. К тому же я, знаете ли, зазнаться могу, водится за мной такой грешок.

Шагая к юрте хозяина, над крышей которой вился синей струйкой пахучий дымок, Дооху мысленно представлял себе недалекое будущее этого стойбища. Через пару лет здесь возникнет небольшой поселочек, пункт оседлости, так сказать. Араты соорудят еще несколько загонов для скота, пробурят артезианский колодец, устроят сеновалы. И наконец, сюда проведут электричество. Дооху даже глаза зажмурил, столь явственно вырисовывалась перед ним замечательная картина. А когда открыл, удивился, что на месте будущего оседлого пункта красуется покуда один сарай. «Ничего, любое дело начинается с малого», — сказал он себе.

Скромная обстановка в юрте хозяина мало чем отличалась от той, которую привык видеть председатель в юртах большинства скотоводов — единственная металлическая кровать с никелированными шарами, старенькая швейная машинка на деревянном сундуке, немного хозяйственной утвари.

— Бедновато живете, Ванчиг, — не удержался Дооху. — Сколько лет вы торговлю вели, неужто это все, что нажили?

Ванчиг слегка изменился в лице.

— О моем достатке, председатель, больше славы ходило, чем он того заслуживал. Но и скрывать не буду, не однажды пробовал обзавестись приличной обстановкой, да при перекочевках это одна обуза. Если бы не вечные переезды, тогда и разговор другой. Мог бы хоть сейчас купить в аймаке шкаф полированный, стиральную машину, приемник, так ведь электричества нет для приборов, а шкаф попробуй повози со стойбища на стойбище, вмиг развалится.

«Справедливые слова, — соглашается с хозяином председатель, молча слушая его объяснения. — Кочевая жизнь мешает аратам жить красиво и с удобствами. Шутка ли, четырежды в год менять место жительства. Вот книги, к примеру. Набьешь их в ящик два-три десятка — неподъемно! А уж о починке швейной машины, приемника и других приборов и говорить не приходится. Часто они простаивают в бездействии, хотя ремонт требуется пустяковый. Придется запланировать строительство пунктов бытового обслуживания, и не только на центральной усадьбе, но и в бригадных центрах. Надо будет вынести это предложение на правление.

— Скажите, Ванчиг, почему вы отказались перекочевывать на летник? — спохватывается вдруг Дооху, вспомнив о цели своего посещения.

— Не отказались, а повременили, — упреждает мужа подоспевшая хозяйка. — Честно говоря, хотели построить сарай без чужого догляда. Боялись, над нами потешаться начнут, ведь у народа нет привычки сараи строить.

Дооху решил провести остаток дня и предстоящую ночь у Ванчига. Хозяева обрадовались, засуетились. Собрались даже барашка резать из личного стада, но Дооху воспротивился. Ему вполне достаточно чего-нибудь молочного, благо он привык к нему больше, чем к мясному. Тут председатель схитрил маленько — не захотел вводить хозяев в непредвиденные расходы.

Через несколько дней Ванчиг с гордостью поведал своему закадычному дружку Гончигу о встрече с Дооху:

— Председатель заночевал у нас, а я всю ночь переживал, что не обзавелся хорошим постельным бельишком. Кабы знал раньше, непременно припас бы для такого случая. Да ведь прежде начальство у простых смертных на ночлег не больно останавливалось. Как ты думаешь, приятель, а мог бы, к примеру, министр заночевать у таких, как мы? А что, и заночует! Наутро председатель помог нам юрту разобрать. Ей-ей, я чуть не прослезился. Главное, понял я — доверяет мне объединение. Значит, пуще прежнего стараться буду.

ЭЛЕКТРИЧЕСКАЯ ЛАМПОЧКА

Настроение у Цамбы последнее время было хуже некуда. А все из-за подарка, который поднес ему один молодой родственник, заехавший из аймака. Он вручил Цамбе маленький четырехугольный ящичек и квадратную бутылку с крепким напитком. Крепость его была такова, что после испития содержимого этого сосуда, украшенного заманчивой этикеткой с изображением зубра, он позабыл, что оставил коня нестреноженным. А проклятущий коняга и не подумал дожидаться, покуда хозяин проспится, и отбыл в неизвестном направлении. Хуже всего, что конь-то был не его собственный, а из общественного табуна. Теперь ищи ветра в поле! И все-таки Цамба не жалел, что отведал хмельного, — один вид этой бутылки возбудил в его памяти далекое воспоминание о том, как во время поездки в Улан-Батор там его в одном знакомом семействе угощали тем же самым. А вот вторым подарком Цамба совсем был не доволен.

— Что это за штуковина такая, племянничек? — поинтересовался он, со всех сторон подозрительно оглядывая непонятный ящик.

— Проигрыватель. Ну, вроде патефона. Слыхал о таком?

— Слыхать-то слыхал, но иметь не приводилось. И как же им пользоваться?

— Проще простого: ставишь на этот диск пластинку, включаешь вилку в розетку, и наслаждайтесь себе, дядюшка, — охотно пояснил молодой человек.

— В электрическую розетку, говоришь? — приподнял верхнюю губу Цамба, как он делал всегда, когда ему приходилось сталкиваться с чем-нибудь непонятным.

— Ну да. Напряжение — двести двадцать вольт.

— Ну и удружил! Откуда у нас электричество? Заделался ты настоящим горожанином, племянничек, и позабыл, что у нас в худоне такой роскоши не водится.

— Мы газеты читаем регулярно, — обиделся племянник. — А в них пишут: ныне почти все объединения в стране электрифицированы. Хотел вам удовольствие доставить, а оно вон как обернулось. Зряшный подарок привез, извините.

Только тут спохватился Цамба — негоже подарки хаять, не в обычае у аратов.

— Конечно, и у нас свет будет, только когда? Ну да ладно, спасибо тебе, пусть подарочек в сундуке полежит до лучших времен. Слышал я, правда, вскорости и нам ток дадут. Да скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Кстати, откуда электричество получается? Имеет оно отношение к молнии?

— Имеет. Только электричество приходит в дом другими путями. Привезут вам в объединение движок, погонит он ток по проводам, попадет он в лампочку — это такой стеклянный пузырек с выкачанным воздухом, — волоски металлические накалятся, вот вам и свет, пользуйтесь на здоровье. Вечером и ночью будет свет в юрте гореть, на электроплитке можно готовить все, что хочешь, ну и мой проигрыватель в ход пойдет, при музыке будете. Я вам хороших пластинок пришлю, дядя. Электричество, это вам не костер, ветром его не задует. Хорошая штука! Еще Ленин сказал: «Коммунизм — это Советская власть плюс электрификация всей страны». Ваше объединение называется «За коммунизм», как не быть в нем электричеству?

— Да сбудутся твои слова, племянник! — воскликнул Цамба и отправился на поиски потерянного коня. Он расспрашивал о нем всех встречных, но дольше всех заболтался со старым Пилом. Старик охотно остановился поговорить с Цамбой, да так и застряли они оба посреди дороги.

— Ты, никак, хорошо повеселился, приятель? — спросил старик, всматриваясь подслеповатыми глазами в опухшее с перепою лицо Цамбы.

— Племянник крепкой водочкой попотчевал. Как глотнешь, так и поперхнешься, ух и забористая. Я даже ей свое название дал — «кашлюка».

— Сам всю водку выхлебал? — обиделся старик. — Мог бы и меня кликнуть, авось от тебя не убыло бы, Цамба.

— Это как сказать… — уклончиво возразил тот, — Ладно, в другой раз непременно позову. По правде говоря, я бы и на сей раз пригласил, да больно крепкая была водка, словно спирт. Ты хлебнул бы разок, изо рта бы синее пламя пошло, и с ног свалился б. Мало в этом интересного. — Цамба явно заискивал перед Пилом, знал он его острый язычок. С легкой руки старика дойдут слухи до правления, что Цамба запил горькую, не оберешься неприятностей.

— Ладно уж, — смягчился старик и тут же ошеломил Цамбу своей осведомленностью: — Ты, чай, конягу своего ищешь? Из-за выпивки у тебя, видать, память совсем отшибло: забыл его стреножить. Не найдешь, расплачиваться придется из своего кармана. Общественное добро никому не дозволено терять.

— Хорошо, что ты мне повстречался, Пил-гуай. Честно говоря, ума не приложу, где мне его искать. Ты бы погадал мне на костре, ну, знаешь, когда в огонь бросают треугольную косточку. У тебя случаем не найдется такой?

— Найдется, — усмехнулся старый Пил. — Недавно в гости ездил, в аил Гуржава звали. Там я и разжился косточкой, им-то она все равно ни к чему. Разводи костерок, чего ждешь?

Цамба разжег огонь, и старый Пил, проделав какие-то загадочные манипуляции с косточкой — поднес ее ко лбу, к груди, что-то пошептал над ней, — наконец осторожно опустил ее в разгоревшееся жаркое пламя. Обгорелую дочерна кость старик тщательно ощупал пальцами — с некоторых пор он даже в очках видел неважно и потому предпочитал обходиться вовсе без них.

— Ты бы отдал мне очки, — попросил Цамба. — Не приведи господь, заболят у меня глаза, вот очки и пригодятся.

— Ишь чего захотел! — захихикал старик. — Пусть себе лежат они есть не просят, а все-таки память по молодым годочкам. Да ты не об очках думай, слушай, что я тебе скажу! — Старик повертел кость. — Ох и раскалилась же по краям! Не иначе в горячее место твой конь угодил. Вот и уголок отломился. Дело худое. Ступай-ка на запад, возможно, конь твой попал к волку в пасть. Как ни крути, расход тебе предвидится, и не малый.

Приятели расстались. Погрустневший Цамба поблагодарил старика и поплелся на запад. Он мысленно уже смирился с пропажей: недаром за старым Пилом прочно укрепилась репутация отличного гадателя. Но, пройдя немного, повернул обратно. Если конь и впрямь погиб, он еще успеет отыскать шкуру, а сейчас у него после вчерашней попойки голова раскалывается. Не лучше ли хорошенько отоспаться? Да и далеко ли уйдешь пешком-то?

На другой день за неимением лошади пришлось Цамбе взнуздать верблюда. А надо сказать, что он отродясь не любил верблюдов. Втиснешься меж двух горбов и трясешься по кочкам — упрямая скотина и не думает перешагнуть через ямку или рытвину. Так недолго и все нутро отшибить. Конечно, до вступления в объединение в хозяйстве у Цамбы было несколько верблюдов, но он тут же свел их в общественное стадо, оставил себе только трех — дрова возить да тяжести. Цамба никогда не задумывался, почему он недолюбливает верблюдов, но сейчас ему пришло в голову, что причина в том, что он любит ездить в горы, а верблюд — животное равнинное, и, когда ему приходится перекочевывать в гористую местность, верблюды доставляют много хлопот.

Часа два проплутал Цамба по степи, а кругом — ни души, и расспросить некого. Наконец приметил далеко впереди всадника. Цамба вгляделся и узнал знакомого — это Дагвадорж, сын его приятеля Баты. Цамба приободрился, подергал за уздечку, чтобы верблюд прибавил шагу, но противное животное, словно чуя нелюбовь хозяина, и не подумало ускорить ход. Пришлось набраться терпения, покуда конник подъехал поближе.

— Дагвадорж, сынок! — закричал Цамба. — Не встречался тебе конь буланой масти с клеймом в виде камня чандамань?

— Вы имеете в виду коня из общественного табуна?

— Да, да, сынок. Вчера потерялся. Каюсь, оставил его нестреноженным, вот и убежал.

— Как же, как же. Конь ваш побежал в западные горы, я сам его видел.

— Когда это было? — нетерпеливо перебил юношу Цамба.

— На рассвете. Наверняка конь побежал в те края, откуда его сюда пригнали.

— Ты, случаем, не обознался, парень?

— Я что, слепой? Я его хорошенько разглядел. Кабы он в целом табуне бежал — дело другое.

— Ну спасибо тебе, сынок.

Цамба распростился и продолжил путь на запад. Верно нагадал ему старый Пил — ушел конь на запад. Сбылась первая половина предсказания. Осталось убедиться, что и в остальном старик был прав, — задрали конягу волки, чтоб им пусто было, проклятым живодерам.

Путь Цамбы пролегал по неглубокой лощине, и вскоре он заметил впереди небольшую колонну грузовиков. «После создания объединения, — подумалось Цамбе, а в это время он, расстроенный убытком, был всем недоволен, — эта дорога позабыла, что такое покой. То и дело по ней обозы, караваны да машины снуют».

Однако любопытство взяло верх, и Цамбе захотелось узнать, что везут в кузовах. Он остановился у обочины и стал наблюдать.

На нервом грузовике он увидел незнакомую машину, целый агрегат, выкрашенный зеленой краской. На втором громоздилось похожее на первое чудище, только голубого цвета.

Машина везет машину! Такого Цамба еще не видывал; как было не разузнать, что за технику везут в объединение. Он погнал своего верблюда следом за колонной, размахивая над головой кнутом и вопя во все горло:

— Эй, там, на грузовиках! Стой!

Но разве верблюд догонит машину! Так и отстал бы Цамба, если б Дооху, сидевший в кабине первого грузовика, не заметил его и не попросил молоденького водителя притормозить.

Грузовики стали, и Цамба, окутанный густыми клубами пыли, подъехал ближе. Дооху опустил в кабине стекло.

— Здравствуйте, товарищ, Цамба! Что случилось? — спросил он. — Куда путь держите?

— А, это вы, председатель! Никуда я не еду, — И поняв что сказал нелепость, поправился: — В западные горы тащусь вот на этом тихоходе. Извините, что задерживаю, но уж больно захотелось узнать, какую это диковинку вы везете.

— Вот оно что! — улыбнулся Дооху. — Значит так: ездили мы в аймачный центр, получили кое-какие стройматериалы, а главное — передвижную электроустановку. Теперь у нас по вечерам будет светло, как днем. — Дооху и не заметил, как, против воли, в его тоне проскользнули хвастливые нотки. — Давно мы об этом мечтали, и вот настала пора мечты воплотить в жизнь.

— Движок везете? — переспросил Цамба, вспомнив диковинное слово, слышанное от племянника. — Радость-то какая! — И на всякий случай уточнил: — Движок даст электрический ток?

— Правильно, Цамба! Приобрели мы движок на деньги, заработанные от продажи зерна прошлого урожая.

А в голове у Цамбы пронеслось: не подвел племянничек, и теперь подарок не будет лежать без применения, скоро в его юрте музыка заиграет, то-то соседи удивятся!

— И долго еще ждать, когда свет к нам придет, а? Верно, не раньше, чем к уборочной?

— Нет, гораздо раньше, — засмеялся председатель. — Если успеем дотемна управиться, то сегодня же вечером первый ток дадим центральной усадьбе, а затем и в бригады.

Цамба мигом даже про свои неприятности забыл, засмеялся, радостный, и махнул рукой: поезжайте, мол, извините, что задержал. Он продолжил свой путь, мечтая о том, как вечером непременно съездит на центральную усадьбу — нельзя же упустить столь знаменательное событие. Да, у них председатель что надо. Сказал — значит, обязательно сделает. Помнится, он, Цамба, никак не мог поверить, что возможно разом поднять этакую огромную целину. И вот пожалуйста! А как удачно выбрано место под центральную усадьбу — в долине реки Халиун. Отсюда до аймачного центра самая хорошая дорога. Многие тогда сомневались. Что ни говори, башковитый мужик этот Дооху. Работать с такими одно удовольствие. Жаль только, короток век человеческий. Тут Цамбе взгрустнулось. Ведь не так уж он и молод, недолго, видать, осталось ему наслаждаться новой жизнью. Только не ради себя одного живет человек на земле. Дети его будут жить, внуки, и дело, начатое старшими, будет, как эстафета, подхвачено ими. В этот миг позабыл Цамба, как еще совсем недавно он возмущался: почему те, кто сдал в общественное хозяйство много скота, к примеру, он сам, будут пользоваться всеми благами наравне с теми, кто сделал значительно меньший вклад. Разве это справедливо? Сейчас же Цамба думал: люди должны помогать друг другу. Пусть каждый вносит посильный вклад в общее дело. В самом деле, велика ли будет радость, если к нему в юрту проведут электричество, а старый Пил в потемках насидится? А ведь, честно говоря, старик делает не меньше Цамбы.

Но постепенно радость, овладевшая Цамбой, улеглась. Верблюд, как его ни понукай, знай вышагивает себе по степи размеренно и неторопливо. И мало-помалу мысли седока уже стали неспешны и отрывочны. Так незаметно добрался он до перекрестка, откуда было рукой подать до хотона старинного приятеля — Лувсанпэрэнлэя, и грех было не наведаться к нему в гости. А лошадь? Э-э, все равно, наверное, ее уже не отыскать. А вот и знакомая юрта. Ее легко отличить из сотен других по длинному лоскуту ткани, который всегда прикреплен на самом верху. Когда-то на этой ткани были написаны слова благословенья этому жилищу, однако надпись давным-давно выгорела и слиняла. Пора бы уж выбросить эту ветхую тряпицу, но Лувсанпэрэнлэй и слышать об этом не хочет. Что ж, у всякого свои привычки. «Блажь, а не привычка», — впервые думает об этом клочке материи Цамба, направляя верблюда к хотону Лувсанпэрэнлэя. Увы, хозяев он не застал — они погнали лошадей на дальнее пастбище. Принял Цамбу их дальний родственник, что недавно приехал к ним погостить. Он напоил Цамбу горячим чаем с молоком, угостил свежим топленым маслом, после чего Цамба нехотя отправился дальше. Жаль, не застал друга, сейчас бы они с ним обо всем потолковали, а под вечер на пару отправились бы на центральную усадьбу.

Незаметно надвинулись сумерки, вспыхнули в небе первые звездочки, и пришлось Цамбе повернуть верблюда обратно к дому. Примерно на полпути он взобрался на пригорок, чтобы хоть издали глянуть на центральную усадьбу. И тут у него захватило дух, а сердце заколотилось как бешеное. Там, вдали, в густой вечерней синеве, вспыхнули три лучистых звезды. «Электричество… — прошептал Цамба. — Свет дали!» Восторженное «ура» вырвалось у него из груди. Перепуганный криком верблюд взбрыкнул, да так, что едва не сбросил со спины седока. Но Цамба ничуть не рассердился на глупое животное. Напротив, он ласково потрепал его по теплой гибкой шее. От этой непривычной ласки у верблюда вроде бы прибавилось сил, и он бодрым шагом затрусил к дому.

НАГРАДА

Сегодня Дооху проснулся несколько позднее обычного. Ему показалось, что не успел он закрыть глаза, как уже наступило утро. На столе едва слышно бормотал транзистор, у него сели батарейки. Сколько ни ездил Дооху в аймачный центр, все не оставалось у него времени заскочить в магазин и купить запасные. Дооху повернул регулятор звука до отказа. Он уловил слова диктора: «Указом президиума Великого народного хурала…» Он стоял босиком, обняв одной рукой прильнувшую к нему дочку Цэцгэ за хрупкие плечики. Кажется, передают важное сообщение. Он повернул ручку настройки, но напрасно, звук начал исчезать, а когда Дооху поймал наконец нужную волну, застал лишь конец сообщения: «…председателю объединения товарищу Гомбын…» Тут приемник окончательно замолк. Какая досада! Наверняка зачитывали указ о награждении. У кого же из его знакомых отца звали Гомбо? Сразу и не вспомнишь. Может, не одного наградили? Да, собратья Дооху стяжают заслуженную славу. Всегда приятно узнать, что твой товарищ, занятый тем же делом, что и ты, заслужил правительственную награду.

Дооху легонько постучал по крышке приемника, отчего тот вдруг ожил. Знакомая музыка советского композитора Хачатуряна звучала в эфире. Торопливо умывшись и проглотив завтрак, Дооху поспешил в правление, на ходу стараясь распланировать день. Уже сидя за столом и сдвинув в сторону кипу бумаг, председатель положил перед собой чистый лист. Он, как всегда, не спешил нарушать девственную чистоту бумаги. Именно в этот момент дверь кабинета без стука растворилась и вошел старый Пил. Он широко улыбался, и казалось, что не только глаза, но и каждая морщинка на его лице лучезарно сияет.

— Можно войти, председатель? — спросил он, усаживаясь на стул напротив Дооху.

— Можно, можно, — засмеялся Дооху. — По-моему, Пил-гуай, вы уже вошли.

Старик приподнялся и протянул ему руку — темную, узловатую руку старого человека, немало потрудившегося на своем веку.

— Драсте! — по-русски сказал Пил. Он недавно выучил несколько русских слов и теперь использовал любую возможность продемонстрировать свои познания.

— У вас ко мне дело?

— Дело? — изумился старик. — Нет у меня пока никаких дел. Я ведь с постели и прямо к вам.

— Ну, коли вам просто потолковать со мной хочется, приходите вечерком попозже ко мне домой.

Но старик, похоже, и не собирался уходить, напротив, он поудобней расположился, извлек из глубин старенького дэла табакерку, искусно выточенную из куска халцедона — молочного с прозеленью, и предложил председателю угоститься отменным тертым табачком.

— Берите, берите, его как понюхаешь, так прояснение в мозгах наступает, — и добавил нечто не совсем понятное: — У государства нашего всевидящее око. Мы от души рады за вас. Даже словами трудно выразить, как рады.

— О чем вы, дедушка? — пробормотал Дооху, в душе досадуя, что его отвлекают от дел.

Вдруг Пил с необычной для него проворностью вскочил на ноги и опять протянул Дооху руку.

— Позвольте поздравить вас от всей души с высокой правительственной наградой. То-то я говорю: у государства всевидящее око. Оно самое справедливое, наше государство.

— С какой наградой? — спросил Дооху, но смутная догадка уже пронзила его. Гомбо — ведь так звали его отца! А имени награжденного он не расслышал. В висках у председателя застучало. Только сейчас он вдруг понял, как давно и страстно ждал этой заветной минуты, хотя ни за что на свете никому, даже себе, не признался бы в этом.

— Сегодня в самых ранних новостях передавали указ президиума о награждении вас орденом Трудовой славы. Я, как услышал, тотчас же натер свежего табачку и к вам — боялся, как бы меня не опередили. Первым хотел поздравить.

— Вы не только других, но и меня самого опередила — усмехнулся Дооху. — Мой приемник не работает. А были еще награжденные?

— Жаргалангийн Шоовдой из соседнего объединения.

— Надо его поздравить. Вы хорошенько расслышали, Пил-гуай?

— Лучше некуда, — слегка обиделся старик. — Я ведь внимательный и больше всех радио слушаю. Люди приемники свои дома держат. Вот и вы, председатель, небось, оставляете его на столе. А я свой повсюду с собой ношу. — С этими словами старик важно похлопал себя по дэлу, где за пазухой лежал маленький транзистор. — Хотите послушать? — Пил сунул руку за пазуху, щелкнул рычажком. И тотчас же зазвучала песня:

Утро высветляет небо

После сумерек ночных.

Перед тем как выйти замуж,

Выясни, кто твой жених.

Приятный мужской голос, задумчивый, немного лукавый.

— Кто это у вас так хорошо поет? — притворно удивился Дооху, привстав с места, словно и впрямь ожидая увидеть певца. Пил хитро подмигнул и извлек крошечную, с ладонь, коробочку.

— Это мне в подарок из столицы прислали. Хорош, а? Гостил тут у нас один парнишка, так ему приглянулось изображение богини Ногон Дари-эхэ, которое я держал на сундуке. Старый такой рисунок, на нем, почитай, и разглядеть-то ничего нельзя. Ну, я ему и подарил, а он взамен — мне подарочек. Лежишь теперь возле отары, за овцами приглядываешь, а сам слушаешь, что в мире делается. Красота! Скотоводам такие приемники позарез нужны. Хорошо бы ими передовиков премировать, вот радости-то было бы!

— Скотина не пугается приемника?

Старик задумался, но решив быть откровенным до конца, признался:

— Сперва, оно конечно, шарахалась маленько. Со мной вот какой случай произошел. Ехал как-то раз я на центральную усадьбу. Конь подо мной смирный был, покорливый. Дорогой вздумалось мне, старому дураку, радио послушать. Достал, включил, а конь как шарахнется в сторону, тут я из седла и вылетел. Ушибся крепко, но сперва даже не почувствовал боли, а только до смерти перепугался, не разбился ли мой приемник. Нет, гляжу, лежит себе на песке целехонек и распевает как ни в чем не бывало. Потом стал я лошадь свою приучать к радио. Поднесешь, бывало, к самому уху — мотает головой, копытом бьет. Три дня приучал. Привыкла коняга, теперь и ухом не ведет, думаю, даже ей нравится. Выходит, очень нужная эта вещь, ежели животные и те интересуются.

— Ну, спасибо, дорогой Пил! — сказал Дооху. — Крепко вы меня порадовали.

— Не на чем, председатель. Я еще когда здоровее глазами был, приметил — грустно смотришь иногда. А меня не проведешь, знаю, если у кого в глазах тоска, жди, что его потянет в другие края. Ну, думаю, осиротить нас хочет председатель. Теперь-то, чай, никуда не уедешь. Ну, я пошел, до свиданья.

Комок застрял в горле у Дооху, когда он услышал эти слова, и глаза его повлажнели, когда он смотрел, как старик неторопливо шел к выходу, бережно прижимая к груди свое сокровище. Какие же замечательные люди живут в их объединении!

Вскоре после награждения жизнь Дооху стала потихоньку налаживаться. Прекратились вызовы в аймак, бесконечные разбирательства и обсуждения. Как-то незаметно и буднично его перевели из кандидатов в члены партии. Дооху часто задумывался, чем вызваны эти перемены, и ему то и дело вспоминались подробности последней поездки в Улан-Батор, знакомство с молодым писателем. Чутье подсказывало: тут не обошлось без Доржпалама. Да, кончилась полоса неудач и обид. Значит, он был прав, веря в силу справедливости. Временами Дооху казалось, что у него за спиной вырастают новые крылья.

Добрые предчувствия оправдались: в скором времени после награждения орденом Дооху был выдвинут кандидатом в депутаты Великого народного хурала от двести восьмого избирательного округа. Накануне этого знаменательного события приснился Дооху сон. Будто между хребтами Дарвина и Буудай чья-то неведомая рука устлала землю огромным ковром, а он, Дооху, сидит посреди этого ковра, а вокруг ни души, и спрашивает его хребет Дарвина человеческим голосом: «Скажи, Дооху, обидишься ли ты, если сделаем тебя дурным человеком?» — «Еще бы!» — коротко отвечает Дооху. — «Скажи, председатель, а что, если превратить тебя в идеального человека без единого недостатка? — спрашивает гора Буудай. — Обрадуешься?» — «Живой человек не может быть праведником». — «Что же тебе больше по душе — награды или взыскания?» — не унимается гора. «Наградили-то меня за дело, не просто так», — обижается Дооху. «А взыскания, выходит, не за дело?» — «Я так не говорил. Были, видать, основания. К тому же на пользу пошли, я уроки для себя извлек».

До чего ж хотелось удивительный сон досмотреть, но кто-то из домашних включил радио, и Дооху проснулся. Все утро, занимаясь привычными делами, Дооху не мог отделаться от ощущения, что голос, звучавший во сне, был ему знаком. Странная штука эти сны! Знаешь, только привиделось, а кажется, будто на самом деле произошло.

Он одевался, чтобы идти на работу, когда заявился старик почтальон.

— Доброе утро, председатель! Нынче опять почтовая машина запоздала, вы там на сессии хурала скажите, чтобы почту в худон вовремя доставляли.

— Хороший наказ, отец, даете, непременно подниму этот вопрос, — пообещал Дооху. Он с нетерпением развернул газету «Унэн», мелькнуло знакомое имя — Доржпалам. Очерк назывался «Величие человека». Позабыв обо всем на свете, Дооху так и впился глазами в газету. Присел на минутку к обеденному столу, да так и остался сидеть, опустив руки на колени. «Продолжение следует» — значилось в конце очерка. «Что там у вас стряслось?» — вспомнился ему заданный писателем вопрос. Вот Доржпалам сам на этот вопрос и ответил: в очерке было перечислено почти все, что удалось сделать Дооху за его не столь уж долгую жизнь.

— Что с тобой? — спросила дочь, глядя на побледневшее от волнения лицо отца. Он молча протянул ей газету.

Перед выборами у Дооху и его товарищей работы было невпроворот. Только с одним делом управились, как наваливается другое. Никуда не денешься — жизнь в объединении требовала от людей полной отдачи сил. Полным ходом шло строительство на центральной усадьбе, закладывались хашаны для скота, велась заготовка кормов на зиму, готовились к осенним полеводческим работам. Да разве все перечислишь. К тому же по всей стране развернулось культурное наступление. И в объединении «За коммунизм» шли смотры художественной самодеятельности, демонстрация фильмов, читались лекции. В деловой суматохе председатель совсем потерял счет времени. Он по целым неделям не показывался дома, все чаще наведывался на отдаленные пастбища. Однажды он возвращался к себе в поселок затемно, после многих дней отсутствия. Каурая лошадка весело семенила по дороге, что вилась среди степи как светлая тихоструйная речка. В сумерках после жаркого дня обычно обостряются запахи, и Дооху полной грудью вдыхал вкусный, буквально осязаемый степной воздух. До усадьбы еще долог путь, и чем ближе подъезжал Дооху к дому, тем медленней бежал его верный конь. Утомился, бедняга. «Ничего, дружок, потерпи, скоро будем дома! — мысленно подбадривает коня Дооху. — Скоро объединение обзаведется легковой машиной, тогда отдохнешь, как следует». Лошадь протестующе замотала головой. «Ишь ты, бессловесная тварь, а все понимает, — думает Дооху. — Знать, не желает, чтобы его на машину променяли. Машина… А не зазнался ли ты, председатель? Тебе уже и машину подавай. Нет, пожалуй, не зазнался. Необходима машина, она сбережет и людям и мне много времени и сил».

ЛИЧНЫЕ ВОПРОСЫ

На другой день Дооху остался на центральной усадьбе — у него был назначен прием по личным вопросам.

Первым посетителем оказался Загд. Дооху с первого взгляда понял, что у того произошло нечто из ряда вон выходящее. Выгоревшие на солнце брови Загда болезненно сбежались к переносице, а лицо покраснело и воспалилось, словно он долго и безутешно плакал.

— Ну, Загд, рассказывайте, все как есть, — вздохнул председатель.

— Все из-за него, из-за Дамбия. Взъелся на меня, из-за него я света белого невзвидел. — Загд не удержался, всхлипнул. — С тех пор, как его приставили к скотине, он совсем совесть потерял. Каждый божий день разносы мне устраивает, словно дитяти малому. Нет сил моих больше терпеть!

— За что же он ругает? Давайте разберемся по порядку.

— Что ни сделаю — все не по нем, — жаловался Загд, вытирая покрасневшие глаза. — Он, видите ли, велел выпасать отару на одном пастбище, а я выгнал овец на то, что поближе. Уж как он только не поносил меня! Как не обзывал! Говорит, что я стравил корм, который предназначался осенью только для маток. Да ему за этакую ругань голову оторвать не жалко.

Дооху едва приметно улыбнулся, но этого было достаточно, чтобы вызвать у собеседника мгновенную вспышку гнева.

— Вы мне не верите? Спросите кого угодно из нашего хотона, как этот Дамбий со мной обращается.

«Не знаю, как с тобой, но со скотиной обращаться он умеет», — подумал Дооху.

— А знаете ли, прав Дамбий. Нельзя так бесхозяйственно к пастбищам относиться.

«Может, так оно и есть, но зачем же на меня при всех кричать?» — подумал Загд. Вслух он сказал, что больше не может работать с Дамбием и просит перевести его в другую бригаду, хоть в полеводческую, хоть к овощеводам. Вот он и заявление уже принес.

Дооху подумал и решил удовлетворить просьбу Загда. Все равно в животноводстве от него проку мало, пусть уж лучше переходит в полеводческую бригаду.

После Загда к Дооху приезжало еще несколько аратов, и у каждого — свое наболевшее дело, свои проблемы. Так незаметно подошел к концу рабочий день, и Дооху только к вечеру вспомнил, что в одном из аилов его ждут в гости — отпраздновать рождение первенца. Старики родители требовали, чтобы, согласно старому обычаю, младенца омыли теплым бульоном. Всем там заправлял Дамбий, он уже велел хозяину поставить на огонь разогреваться котел с душистым мясным отваром, когда появился председатель. Хозяева смутились — очень уж им не хотелось выглядеть в его глазах приверженцами устарелых обрядов. Но Дамбий как ни в чем не бывало подсел к гостю и завел разговор.

— М-да, раньше младенцев окунали в теплый бульончик, считалось, что он от этого здоровей станет. Нынче народ культурный пошел, ребенка просто купают в чистой подогретой воде с мылом. Но по старинке оно лучше. И благоприятный час выбрать не мешает. Считается, первое купанье лучше всего проводить в час тигра, час зайца или в час овцы. Нехорошо такое дело затевать во вторник, субботу или воскресенье. Ну, скажите, председатель, что за грех, если люди будут придерживаться этих обычаев? Молодежь-то, она своевольная, пусть хоть в малости уступит старикам. Ведь если подумать, то не одни вредные обычаи да обряды остались нам от предков. Иные забывать не след. Раньше ведь как было? Ни тебе докторов, ни фельдшеров, ни ветеринаров. Сам ли захворал, скотина ли хворобу подцепила — хозяин сам до причины доискивается, сам целебное средство подбирает. Слышал я, что в наше время один ученый большое открытие сделал, основываясь на народной медицине. Вот я, к примеру, все, что слышал от своих отцов и дедов, на ус мотал и многому научился. Я скотину от любой заразы вылечить могу, дорожу ею.

Дооху молча кивал головой, понимая, как важно дать человеку выговориться. Не иначе как чувствует Дамбий, что перегнул палку с Загдом, наверное, жалеет о своей резкости, а теперь вроде бы перед самим собой оправдывается.

— Вы бы с людьми-то помягче были, Дамбий-гуай, — вставляет Дооху. — В случае с Загдом вы правы, но все равно нехорошо волю своему нраву давать.

— Угу, — соглашается Дамбий. У него словно гора с плеч свалилась. Впредь он попридержит язык, коли люди такие обидчивые пошли. На всякий случай, чтобы сохранить чувство собственного достоинства, он добавляет: — Иногда попадаются упрямцы, отказываются они внимать тому, что старшие говорят. Чуть что жаловаться начинают.

— Покончили с этим, а, Дамбий? — понимающе улыбается Дооху. — Глядите, старики приступают к обряду.

Дед и бабка новорожденного уже налили бульон в специально предназначенное для омовения младенца корытце из кипариса и стали опускать на дно какие-то предметы.

— Что это они делают? — вполголоса поинтересовался председатель.

Дамбий пояснил:

— Кладут девять белых камешков, да девять черных, да девять зерен, еще разные косточки. Всего предметов должно быть девять девяток.

Наступил час зайца. Корытце, куда осторожно опустили новорожденного, повернули вокруг собственной оси по часовой стрелке, сопровождая движение положенным приговором: «Девять по девять — пусть столько радостей будет в жизни ребенка». Потом подали угощение. Сидя за столом, Дамбий осторожно спросил:

— И часто вам жалуются на меня, председатель?

— Ох, часто, Дамбий-гуай. Что ни день, то жалоба.

Дамбий задумался. Тень пробежала по его темному лицу, и он сказал нечто совсем неожиданное:

— Неужто я такой уж никудышный человек, председатель?

Дооху не успел ничего ответить — хозяин попросил Дамбия произнести заключительное благопожелание. Дамбий произнес, и на этом праздник кончился.

— Я с вами на центральную усадьбу, — сказал председателю Дамбий.

Первое время они ехали молча. Дамбий думал о том, что жизнь в объединении оказалась не совсем такой, как ему представлялось раньше. Да, в хозяйстве ценили и уважали опытных животноводов, вроде него. И хорошо, что перекочевки ведутся по плану. Но и трудностей хватает. Впрочем, разве без трудностей возможно?

— Как вам живется в объединении? — первым нарушает молчание председатель, словно угадал мысли своего попутчика.

— Замечательно, — не задумываясь, отвечает Дамбий. Он уже позабывать начал, как трудно дался ему приход в объединение.

На полпути к центральной усадьбе им встретился Лувсанпэрэнлэй, который при виде Дамбия сморщился, словно хлебнул кислятины, и процедил сквозь зубы:

— И куда только тебя нелегкая носит! Шагу не ступишь, не повстречавшись с тобой.

— Куда направляешься, приятель? — не замечая сердитого тона, спрашивает Дамбий.

— Не догадываешься? К председателю, жалобу на тебя подавать. Что же это делается, товарищ Дооху? Дамбий так себя поставил, словно главней его и начальства-то у нас нет. Всюду свой нос сует. А главное, заделался штатным скандалистом. Сперва вопросами нас разными допекал: почему овцы мало близнецов приносят, да почему у коз аппетит не тот. А сегодня утром послал ко мне мальчишку, дескать, пусть Лувсанпэрэнлэй немедленно сгоняет овец на солончаки. Поучает, командует, будто, кроме него, никто ничего не смыслит в уходе за скотиной. Примите меры, председатель.

— Что ты на это скажешь, Дамбий?

— А то скажу, Лувсанпэрэнлэй, что плохо ты за общественным скотом смотришь. Холодные у тебя руки. Почему, спрашивается, твои личные овечки жиреют не по дням, а по часам? Ты их и напоишь вовремя, и накормишь, и на солончаки уже сгонял. А общественную отару до сих пор на солончаки не гоняли. Трудненько ей потом, в холода, придется. Не могу я этого безобразия допустить.

— С чего ты взял, что своих овец я гонял? — сбавил тон Лувсанпэрэнлэй.

— Помолчал бы, стыдно за тебя, — невозмутимо продолжал Дамбий. — Не об одном этом речь. Скажи-ка лучше, куда дел силос, который получил для подкорма слабых животных? Думаешь, я не знаю, что ты его своим баранчикам скормил?

Лувсанпэрэнлэй чуть не вцепился Дамбию в волосы. Пришлось Дооху вмешаться.

— Будет вам! Дамбий прав. Он радеет об общественном. Мы ведь теперь одна большая семья.

— Переведете меня в другую бригаду? — спросил Лувсанпэрэнлэй, тяжело дыша.

— Вопрос будет на собрании решаться, а сейчас успокойтесь, уважаемый. Давайте-ка вместе поднимемся на вершину горы Бурцэг да полюбуемся сверху нашей долиной.

Дооху повернул коня в гору. Дамбий охотно, а Лувсанпэрэнлэй скрепя сердце последовали за ним. Пестрая галька с легким шуршаньем выкатывалась из-под конских копыт, ветер охлаждал разгоряченные лица всадников, играл в лошадиных гривах. Уже стоя на вершине, люди замерли, покоренные открывшейся их взорам панорамой. Окаймленная горами долина реки Халиун простиралась внизу. С севера ее замыкает хребет Дарвина. Его пологие вершины серебрятся в прозрачной дымке. На юго-западе, на фоне горного хребта Сутайн, ощетинившегося ледяными пиками, маячит рыжая гора Буудай. На западе синеет хребет Хара-Азрага. С юга к долине вплотную подступили горы Явартын-Ула. Бока их сияют красноватым отливом. А в долине, словно мягкий бархатный ковер разостлан, зеленеют посевы.

— Красотища какая! — первым не выдерживает Лувсанпэрэнлэй. — Подумать только, как давно мне не приходило в голову подняться на Бурцэг.

— Словно очутились мы в прекраснейшей огромной юрте, — вторит ему Дамбий, не отрывая взора от долины. Какой резкий контраст — молчаливые безлюдные горы, а внизу кипит жизнь.

— Видите падь Елтон? — спрашивает Дооху. — Там создадут озеро. Водохранилище. В него будут стекаться гордые потоки. Я наводил справки — глубина пади такова, что в ней поместится два миллиарда кубометров воды.

— Значит, новые земли будем осваивать? — спросил Лувсанпэрэнлэй, мысленно пытаясь представить названную председателем цифру — два миллиарда.

— Конечно! Ученые подсчитали, что летом для орошения земель вокруг водохранилища будет уходить более двух пятых водного запаса. Зато весной запасы воды полностью возобновятся.

— Сколько же примерно гектаров можно оросить? — задумчиво спрашивает Лувсанпэрэнлэй, — На тысячу га хватит?

— Берите выше, — засмеялся Дооху. — Две тысячи!

Дамбий слушал их разговор, насупившись. И вдруг, неодобрительно покачав головой, сказал:

— А подумали вы о том, что в этой пади издавна открытым способом людей хоронили, там полно останков.

— Не беспокойтесь. Выход есть. Мы отведем специальное место под кладбище, перенесем туда останки, захороним. Имена погребенных можно будет восстановить по памяти и сделать могильные плиты с надписями.

— Тогда еще ничего… — вздыхает Дамбий. — Народ возражать не станет.

Они еще долго стояли на вершине — притихшие, строгие. Красота родной земли всколыхнула в их душах самые сокровенные чувства.

Спустя несколько дней на центральной усадьбе общее собрание обсуждало просьбу Лувсанпэрэнлэя о переводе его в другую бригаду, подальше от вредного Дамбия, который сует свой нос даже в чужой котел, чтобы узнать, от какой овцы варится там голова. Неожиданно для всех, первой слова попросила старая Лундэг. Лувсанпэрэнлэй метнул в ее сторону гневный взгляд, будто готов был испепелить старуху на месте, но той и горя мало — я, мол, свой век отжила и меня не так-то просто на испуг взять.

— Нечего хаять Дамбия! — отчеканила она. — Он не из корысти об общем деле печется. Будь я помоложе, непременно попросилась бы к нему в бригаду. Когда у наших аратов были собственные клочки земли на берегах Намалзах-Гол, то самыми рачительными хлеборобами по праву считались Дамбий да старый Пил. После них на поле ни зернышка не оставалось. А на полях Лувсанпэрэнлэя, Цамбы можно бы изрядно поживиться. О Загде и говорить нечего. Отродясь был самый нерадивый.

— И я бы пошел к Дамбию работать, кабы не годы мои, — вздохнул старый Пил. — У нас, к сожалению, многие ведут себя не по-хозяйски, не берегут общественное добро. Вон Ванчиг получил недавно соль для животных, и что же? Не уберег ее от дождя, она и сплыла. Предлагаю просьбу Лувсанпэрэнлэя о переводе в другую бригаду пока оставить без ответа. А нашего Дамбия избрать членом ревизионной комиссии. Это дело как раз по нем.

Это разумное предложение приняли единогласно. А Лувсанпэрэнлэй крепко задумался — выходит, люди все видят, их не проведешь.

Через несколько дней на центральной усадьбе провожали на учебу в аймачный центр и в столицу большую группу парней и девчат. Они должны были стать парикмахерами, шоферами, официантками. Магнай решил, что для Цэвэл подойдет профессия официантки: она хорошенькая, с людьми обходительна. Дашням возразил: больно уж она застенчива, но Магнай настоял. Ему казалось, что именно в городе Цэвэл быстрей избавится от этого недостатка. Цэвэл вроде бы не возражала, хотя ей не очень-то хотелось покидать родные края, даже ненадолго. Но раз так решил Магнай, пусть так и будет. Молодежь уже стала забираться в кузов грузовика, когда на усадьбу сломя голову примчался Дамбий. Он сразу же бросился к Дооху.

— Работа официантки не подходит моей дочери! Ни за что не отпущу! — решительно заявил он.

— Что же ей подходит?

— Я всегда хотел, чтобы она стала животноводом. Отпустите ее ко мне в бригаду. У Цэвэл и опыт есть, и сноровка. Не зря мы ее с малолетства к этому делу приучали. А чего не знает — тому я ее сам научу. Она — девочка способная.

— Согласен, — ответил Дооху и отыскал глазами Цэвэл. — Останешься с отцом работать? — спросил он ее и, увидев, как сразу осветилось радостью ее лицо, заключил: — Вот и замечательно. А вместо тебя Магнай подберет кого-нибудь другого, да хоть Цолмон, к примеру.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ