От кочевья к оседлости — страница 8 из 9

ДИСКУССИЯ

Перед объединением со всей остротой встал вопрос о переходе на оседлый образ жизни. Вопрос этот для исконных кочевников отнюдь не так прост, как можно было бы предположить. Одним росчерком пера его не решить. Последнее слово все равно останется за рядовыми членами объединения. Дооху и Сурэн постановили созвать общее собрание на центральной усадьбе. Народу явилось так много, что собрание пришлось провести под открытым небом. Кто сидел на скамейках или табуретках, кто прямо на земле, кто, как был, так и остался в седле: сверху-то видно лучше. Вопрос обсуждался уже давно, поэтому Дооху отказался от вступительной речи, сказал лишь несколько слов, призвав всех аратов высказаться с полной откровенностью.

— Прежде чем вынести окончательное решение, товарищи, надо хорошенько взвесить все «за» и «против». Недаром говорится: сперва подбери хорошее пастбище, потом уже перекочевывай, сперва отыщи удобное место для становья, потом уже ставь юрту.

— Можно мне? — выкрикнул со своего места Цамба. Получив разрешение, он твердым шагом прошествовал к наспех сооруженной трибуне.

— Переход к оседлости — дело серьезное, — начал он. — Решение этой проблемы зависит прежде всего от того, удачно ли выбрано место для застройки, достаточно ли поблизости хороших пастбищ и водоемов. Поскольку соединить все необходимые условия почти невозможно, с переходом к оседлости следует повременить.

Цамба тщательно, до мельчайших подробностей, продумал свое выступление; говорил уверенно, убежденно. Араты слушали внимательно, заметно было, что его слова находят у них отклик. Особенно сильное впечатление произвела заключительная часть его выступления:

— Так ли уж много хашанов мы построили после революции? А ведь прошло уже столько лет! Серьезно ли думать, что мы в короткое время сможем обеспечить весь скот помещениями?

Ванчиг вылез на трибуну, даже не попросив слова. Руки и ноги у него дрожали, верхняя губа выпятилась — так он был возмущен выступлением Цамбы. Если слушать таких отсталых людей, как Цамба-гуай, никогда не добиться никаких перемен к лучшему. Цамба, видимо, сам плохо понимает, о чем говорит.

— Цамба-гуай, — продолжал Ванчиг, — не отрицает, что нам необходимо сено, но считает, что у нас все равно его не будет. Тут он явно неправ. Да, раньше араты бросали сено там же, где косили — сказывалась непривычка к сенокосу. Но теперь сено свозят в зимние хранилища. В ближайшие три года, как говорит председатель, мы сможем довести его запас до двух тысяч тонн. С таким запасом можно пережить любую непогоду. Цамба-гуай выражает опасение, что у нас будут трудности с водой. Но ведь не такое уж это трудное дело — выкопать колодцы. Вопрос с хашанами решается не так, как во времена единоличных хозяйств. Много ли мог сделать арат в одиночку? К тому же построенные хашаны использовались иногда всего один раз.

Ванчига тоже слушали внимательно, особенно когда он заговорил о постройке хашанов. Достаточно было взглянуть на его собственный сарай, чтобы понять, что он в этом деле кое-что смыслит. Лувсанпэрэнлэй не вытерпел, крикнул с места:

— Ишь ты как разливаешься! А про загубленный молодняк забыл?

Оратор на миг смутился, однако в спор с Лувсанпэрэнлэем вступать не стал. Выступление свое он закончил призывом немедленно начать переход к оседлости.

Степенный Лувсанпэрэнлэй, нарядившийся по такому торжественному случаю в новый темно-вишневый дэл, медленно поплыл к трибуне. От него ожидали обстоятельной речи, но Лувсанпэрэнлэй ограничился несколькими словами. Он — за кочевой образ жизни. Человек должен быть свободен, куда захочет, туда и направит путь. Араты не горожане, им не пристало жить на привязи.

Затем слово взял старый Чултэм. Он сказал, что, насколько он может понять, предыдущие ораторы придерживаются крайних точек зрения, либо кочевой, либо оседлый образ жизни. Но, по его мнению, одно не исключает другого. Речь идет лишь о резком сокращении кочевок, о рытье колодцев и создании запасов кормов, чтобы уберечь скотину от капризов погоды.

Пока он говорил, Дооху внимательно разглядывал собравшихся. Ему показалось, что большинство согласно с Чултэмом. Следующим выступил Баасан. Лоб у него был с большими залысинами, зато на затылке росли длинные, до самых плеч, волосы. Баасана с первых же слов занесло. Поскольку в Гоби воды мало, да и травы не густо, сказал он, не лучше ли объединению перекочевать в лесостепную Хангайскую зону? Если это по каким-то причинам невозможно, пусть государство возьмет на себя труд оросить полупустыню. Недавно он читал книгу, где черным по белому сказано, что оседание лучше всего начинать в Хангайской зоне.

— Вы кончили, товарищ Баасан? — спросил Дооху, видя, что выступающий замолк, тщетно пытаясь припомнить название книги.

Но Баасан не был бы Баасаном, если б не сказал еще хоть несколько слов. Он поправил свою длинную гриву и рассыпался в заверениях о своей готовности подчиниться решению общего собрания. На трибуну вскарабкался старый Пил. Глаза у него слезились, он плохо видел, но живости у него не убавилось.

— Каждая перекочевка — дело трудное и дорогое, — веско заявил он. — В кои-то веки припасешь бутылочку, а старуха не дает открыть: оставь ее, муженек, надо же будет угостить тех, кто придет нам помогать откочевывать. — По рядам собравшихся пробежал смешок. — Вот вы смеетесь, а я говорю всерьез. Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, сколько лошадей и верблюдов используется при переездах? Сколько строительного материала зря расходуется? Всего с собой и не заберешь. Хоть что-нибудь да не уместится в повозке. Вещи портятся в пути от дождей или снега. Расходов не счесть. Многие из вас бывали в новых домах в аймачном центре. Квартирки — любо-дорого посмотреть. Тепло, уютно. Стоят красивые шкафы с вещами и книгами, столы и стулья. Чего там только нет! А уж когда я вошел в ванную, то меня, старика, и вовсе зависть разобрала. Большое корыто и то не могу возить с собой, места нет, а уж про ванну с душем и говорить нечего. Тут вот Баасан предлагал откочевать в Хангайскую зону. Пустое он говорит. Здесь мы родились, здесь и помрем. Из родных краев уходить негоже. Я обеими руками голосую за оседлость!

«Ай да Пил, ай да старик!» — с восхищением думал председатель, предоставляя слово последнему оратору — Дашняму. Дождавшись конца его выступления, Дооху спросил Баасана, какую книгу он имел в виду.

— Не книгу, а статью, — поправился Баасан, слегка покраснев. — Кажется, она была опубликована в журнале «Партийная жизнь». Один ученый писал, что переход к оседлости лучше начинать с лесостепной зоны.

— Читал я эту статью, — подал голос Сурэн. — Она была напечатана в порядке дискуссии. И для нас она не закон. Кому как не нам самим решать, как и когда переходить к оседлости?

— А я вот решительно не согласен с доводами автора этой статьи, — заявил Дооху. — У него получается, что социализм надо строить сначала в Хангайской зоне, а уж потом в других местах. По-моему, тянуть нельзя. На то нам и воля дана, чтобы преодолеть все трудности. Если на то пошло, мы можем написать и в «Партийную жизнь». Неужели же не отстоим свое собственное мнение?

Непоколебимая решимость Дооху, его слова о том, что социализм надо строить сразу по всей стране, убедили аратов лучше, чем все другие аргументы. В конце концов они одобрили план: и Цамба, и Лувсанпэрэнлэй, и даже Баасан — этот взметнул руку выше всех.

Цамба и Баасан — они были старыми друзьями — возвращались домой вместе. Баасан снова и снова задумывался над журнальной статьей. Она показалась ему хорошо обоснованной. Возражения Дооху не поколебали его мнения. Председатель просто подавил его своим авторитетом. Время покажет, кто прав. Будь на этом собрании представитель из города, еще не известно, как обернулся бы их спор.

— Я выписываю «Партийную жизнь», — заговорил он вслух. — Если там поместят статью Дооху, я непременно ее прочитаю. По-моему, у него левацкие замашки. Как можно агитировать народ за переход к оседлости, когда условия для этого еще не созрели?

— Не знаю, не знаю, — опасливо отозвался Цамба, нервно сжимая кнутовище. Дружба дружбой, а язык лучше держать за зубами, думал он. — Но и мне кажется, что еще рано начинать переход к оседлости. Конечно, я не голодранец, как этот Пил, у меня всегда хватало и подвод и лошадей, чтобы погрузить свои вещи. Да и грузчиков нанять денег хватало. Я голосовал «за», но, по правде говоря, мне все равно, осесть или кочевать. Конечно, я не такой бывалый человек, как ты, на руководящих должностях в аймаке не сидел. Может, я чего-те недопонимаю. Но, сдается мне, ты сейчас похож на храброго мышонка в когтях у льва.

Обиженный этим нелестным сравнением, Баасан поджал губы, подергал жидкие усы.

— Цыплят по осени считают. Слыхал такую поговорку? — недовольно буркнул он.

— Молчал бы ты уж лучше! Хвастаться легко, делать дела трудно.

Почувствовав, что назревает ссора, оба приятеля, не сговариваясь, пустили своих коней галопом.

После окончания собрания к Дооху подошли несколько человек: Зана, Чавчиг, Магнай. Дооху понимал: голосование само по себе еще ничего не решает, главное — в конкретной практической работе. Оседание не простое прекращение кочевок. Это целый комплекс мероприятий, обеспечивающий коренной перелом в укладе жизни, который складывался долгими веками. Тут нет мелочей. Надо предусмотреть все, включая устройство быта.

— Пойдемте, товарищи, нам необходимо поговорить, — сказал Дооху и первым направился к конторе. Там он внимательно выслушал Зану, своего нового заместителя, которого волновало состояние здоровья скота, пообещал добиться, чтобы из Улан-Батора прислали знающего ветеринара. Чавчиг посоветовался с ним о своей опытной работе.

— Как обстоят дела в молодежной строительной бригаде? — наконец спросил Дооху Магная. — Что слышно по поводу странного происшествия в бригадном центре?

Магнай обстоятельно рассказал о делах бригады. Она перешла в Олонбулаг, заложила фундамент новой стройки. В ходе строительства молодым рабочим удалось сэкономить двадцать две тысячи тугриков. Эти деньги будут перечислены в особый фонд ЦК ревсомола. Сегодня оттуда пришла телеграмма. И еще одна приятная новость: объединению выделена грузовая машина «зил».

— Что же ты молчал-то? — закричал Дооху. От радости его лицо сразу помолодело.

— Телеграмма пришла перед самым началом собрания, — оправдывался Магнай. — А о том загадочном происшествии, напугавшем ребят, к сожалению, ничего нового узнать не удалось.

— Я думаю, туман скоро рассеется, — улыбнулся председатель. — Ведь не духи же там орудовали.

— У нас намечаются три свадьбы, — сообщил Магнай.

— Постарайся, чтобы их отпраздновали как следует. Пусть араты лишний раз убедятся, что объединение для них все равно что дом родной… Кстати, пора бы тебе самому обзавестись семьей. Ты у нас ревсомольский вожак, тебе и пример показывать.

Если бы смутившийся Магнай не потупился в этот миг, он увидел бы, как переглянулись старшие товарищи, какой доброй улыбкой озарилось усталое лицо Дооху.

Далеко за полночь горел свет в окне у председателя. Мерно постукивал движок, и тем, кто еще бодрствовал в этот поздний час, казалось, будто это бьется сердце какого-то диковинного, но доброго существа.

МОЖЕТ ЛИ КОЗА ПРИНЕСТИ ЯГНЕНКА?

Старый Чултэм, ветеринар Бэгзжав и зоотехник Чавчиг объезжали аилы и хотоны объединения. Задание у них было конкретное — отобрать наиболее продуктивных животных для племенного хозяйства. Всю дорогу Чултэм донимал молодого зоотехника всякими хитрыми вопросами, но, увидев падь Трех Осин, замолк: до хотона Лувсанпэрэнлэя было уже рукой подать. Человек он упрямый, строптивый, и Чултэм заранее готовился к трудному с ним разговору.

— Что с вами, дедушка? Вы не слушаете ответ на свой последний вопрос? — удивленно спросил Чавчиг.

«Последний? Как бы не так, — усмехнулся про себя старик. — Путь долгий, вопросов еще много будет». Он был бы рад объехать стороной хотон Лувсанпэрэнлэя, но правление строго наказало не пропускать ни одного хотона, чей бы он ни был.

— Извини, сынок, потом дослушаю. Сейчас мы заедем в один хотон. Ты уж не теряйся, если хозяин отмочит какую-нибудь штуку. Он у нас с юности славится своими чудачествами. Нынче, правда, вроде бы утихомирился, но поручиться ни за что нельзя, кто знает, что взбредет ему в голову.

Собаки встретили появление всадников заливистым свирепым лаем. Из своих юрт выскочили соседи Лувсанпэрэнлэя. Чултэм понадеялся было, что его самого нет дома, но тут дверь в крайней юрте отворилась и из нее появился Лувсанпэрэнлэй. Он приветливо предложил гостям войти.

— Это наш новый зоотехник, — представил Чултэм Чавчига. — Подбирает животных для племенного хозяйства. Мы хотели бы осмотреть твою общественную отару.

— Я уже с ним злаком, — проговорил Лувсанпэрэнлэй. — Помнится, он приезжал к нам вместе с Сурэном.

— Чултэм уже вам сказал, что мы подбираем животных для племенного хозяйства?

— Дурацкое занятие, — сердито фыркнул Лувсанпэрэнлэй. — От этого вашего скрещивания ничего хорошего не бывает, один вред.

— Раньше, может быть, так и было, но теперь скрещивание проводится на научной основе. Этому нас, зоотехников, и учат.

Лувсанпэрэнлэй прищурился.

— Послушайте, молодой человек, разрешите мне задать вам несколько вопросов. Вопрос первый: что получается, если скрестить яка с коровой местной породы? Сами знаете, хайнак. А от повторного скрещивания? Сами знаете, ортом. А от третьего?

Чавчиг замешкался с ответом, и хозяин опередил его.

— Не знаете? Какая-то жалкая тварь, ублюдок.

Зоотехник рассмеялся.

— Вот вы смеетесь, но ведь природу не обманешь, — продолжал Лувсанпэрэнлэй. — Хайнак — крупнее яка, а вот ортом — куда мельче. О третьем поколении и говорить нечего. Полное вырождение. Неужели вам, зоотехникам, это неизвестно?

— Известно, — сразу посерьезнел Чавчиг. — Но ведь наука идет другим путем. Она старается закрепить лучшие качества животных, чтобы они стали наследственными. Необходим строжайший отбор.

— Не понимаю, — пожал плечами хозяин. — Сколько же вам понадобится времени, чтобы добиться своей цели? Новорожденные ягнята все одинаковы, жди, пока они вырастут и начнут потомство приносить. А поспешишь — людей насмешишь.

«Нашего Лувсанпэрэнлэя голыми руками не возьмешь! — с восхищением подумал Чултэм. — Но зоотехника ему все-таки не переспорить. Не на того напал».

— Ах, дядюшка, — с невозмутимым видом произнес Чавчиг. — Для того-то мы и намерены пересортировать отары, чтобы поставить все это дело на научную основу. Чтобы добиться повышения продуктивности скота, надо вести целенаправленную племенную работу. Это включает в себя прекращение стихийного скрещивания пород, формирование стад с учетом пола и возраста животных.

— Это все только разговоры. Неизвестно еще, что получится, — возразил Лувсанпэрэнлэй, недоверчиво поглядывая на зоотехника. Он всегда отождествлял науку с мудрыми, убеленными сединами старцами, а тут, можно сказать, какой-то безусый юнец. Хоть и окончил институт, а опыта настоящего еще не имеет. Ему учиться и учиться, пока станет знатоком своего дела.

Чултэм покосился на зоотехника: неужели отступится? Чавчиг широко улыбнулся и твердо заявил:

— Не будем продолжать наш спор до бесконечности. Вы, товарищ Лувсанпэрэнлэй, можете поступать со своей скотиной, как вам заблагорассудится. Но у вас нет права препятствовать работе по улучшению породности скота, принадлежащего всему объединению.

Лувсанпэрэнлэй вдруг смутился. Закралась мысль — где ему с образованными людьми тягаться, им виднее. Да и молодой зоотехник ему понравился, не о себе, об общем деле радеет.

Но сдаться вот так, сразу, Лувсанпэрэнлэй не мог, поэтому решил отыграться на старом Чултэме. Этот-то никаких институтов не кончал. Нечего ему и соваться не в свои дела. Так он и дал понять Чултэму.

Старик молча проглотил обиду. Лишь уставился на своего обидчика немигающими глазами. Тот сперва поежился, потом, под каким-то предлогом, убрался к соседям.

Отношения между Чултэмом и Лувсанпэрэнлэем с давних пор сложились не по-доброму. Нет-нет да пробежит между ними черная кошка.

Попыхивая трубочкой, Чултэм неторопливо поведал молодому зоотехнику одну давнишнюю историю.

В молодости Чултэм считался хорошим скотоводом. Интересовался он и вопросом выведения новых пород овец. Началось это еще в детстве. Чтобы мальчонка не болтался без дела, мать, бывало, предлагает ему отыскать в стаде шестипалую козу. Когда Чултэм подрос, он начал собирать небольшое стадо шестипалых коз. У некоторых на задних ногах было даже по восемь пальцев. Козы эти давали много молока, не меньше сарлычих.

— А Лувсанпэрэнлэй — мы с ним кочевали много лет по соседству — пристал ко мне, продай да продай ему несколько коз. Сулил за них трубку с длинным яшмовым мундштуком, большую серебряную, на два половника, чашку, а я все никак не соглашался, — рассказывал старик. — Тогда он ославил меня перед всеми соседями, мол, я скупердяй каких мало. Пришлось продать ему несколько коз. Малость приутих он, поласковей стал на меня поглядывать. А тут как раз засуха случилась. Было это в год Обезьяны. Первыми пали мои восьмипалые козочки, а зимой, когда снег зарядил, и все остальные. Та же беда случилась и с козами Лувсанпэрэнлэя. С тех пор он и здороваться-то со мной перестал, будто это я виноват. Однако у него и другой животины много было, не все перемерзли, а я вот совсем разорился, обнищал, только и осталось, что вырезать себе посох и пойти по миру с сумой. Много я тогда горя хлебнул. Годы прошли, пока снова на ноги встал.

Разговор этот происходил на свежем воздухе. Густые у самой земли сумерки в вышине редели, пронизанные светом лучистых звезд. Чултэм надолго замолчал, уйдя воспоминаниями в далекое прошлое: бедная голодная молодость, тщетные попытки обзавестись собственным хозяйством, долгое батрачество. В его памяти, словно окутанные туманом, проходили вереницей лица людей, которых давно уже не было в живых. Сердце старика сжалось, когда перед ним, будто воочию, мелькнуло милое девичье личико с пушистыми бровками и упругими смугло-розовыми щеками. Сколько лет минуло с тех пор, как он потерял свою любимую, а вспомнить все больно!

Чавчиг молчал, угадывая, что происходит в душе его спутника. Уставясь на носки своих стоптанных гутулов, старик неожиданно воскликнул:

— Счастливый ты, парень, — в такое время живешь! Будь я помоложе, сам бы в зоотехники пошел. Очень уж мне хотелось новую породу вывести, а вот как, я не знал. И хороши же у меня были козы! Вымена такие огромные, что приходилось убирать их в особые мешки, чтобы не поранились или зимой к снегу не примерзли.

— В мешки? Какие мешки? — подал голос Чавчиг.

— Ясное дело, кожаные. Уж не думаешь ли ты, что я надевал на коз лифчики, вроде тех, что городские щеголихи носят, — по-деревенски грубовато пошутил старик.

Чавчиг пропустил последнюю фразу мимо ушей.

— Выходит, Чултэм-гуай, вы старались подбирать животных, которые дают много молока, шерсти, мяса и к тому же отличаются выносливостью. Просто замечательно! Ведь это же один из путей улучшения местных пород. Я вижу, вам есть чем поделиться с нами, молодыми.

— Ты так думаешь, сынок? Может быть, и верно. Правда, я делал это не по науке. Помнится, я спал и видел, как бы вывести длинношерстных овец. Десять лет бился, и все попусту. Затем стал выводить породу жирных баранов. И тоже ничего не получилось. Повезло мне только с матками, которые приносят двойняшек. Их я, честно сказать, пока не отдал в общее стадо. Вот наберу целую отару, пусть небольшую, зато плодовитую, тогда и отдам. И еще есть у меня несколько молочных коз. Никак не пойму, что за порода. Самцы похожи на горных баранов. И рога и стать — точно такие же.

— А вы не могли бы нарисовать их? — Чавчиг загорелся желанием увидеть этих удивительных животных.

— Художник я никудышный, — вздохнул старик, однако взял заскорузлыми пальцами карандаш и изобразил в блокноте зоотехника некое существо, весьма похожее на обычную козу. — Лучше сам погляди, сынок, — смущенно проговорил он.

Заночевали они в хотоне. Наутро, после чая, Лувсанпэрэнлэй пригнал несколько ничем не примечательных овец.

— Я вчера не в духе был. Вы уж на меня не обижайтесь, — не глядя на гостей, обронил он. — Поглядите-ка на этих овец.

Чавчиг и Чултэм бегло оглядели животных. Ничего особенного, обыкновенные овцы местной породы.

— А вы не можете, уважаемый зоотехник, сделать так, чтобы коза принесла ягненка, — лукаво усмехаясь, спросил Лувсанпэрэнлэй.

— Нет, — сердито отпарировал Чултэм. — Верблюдица не может разрешиться жеребенком. Скрещивание происходит лишь внутри одного вида.

— А ты, видать, здорово поумнел! — хмуро сказал Лувсанпэрэнлэй.

— Рядом с золотом и медь покрывается позолотой, — рассмеялся Чултэм, поглядев в сторону зоотехника.

— Не обращай внимания, молодой человек, — сказал Лувсанпэрэнлэй. — Мы люди пожилые, если что и не так, сами разберемся… Так вот, обрати на этих овец особое внимание, никакой холод их не берет. То ли кровь очень горячая, то ли еще что, я уж не знаю. Если тебя интересуют такие — забирай, мои собственные.

ТВОЕ ИЛИ МОЕ

Цамба все больше и больше сердился на своего сына: дни и ночи проводит на стройке, об отчем доме и думать забыл, не может выкроить несколько дней, чтобы навестить родителей, подсобить, коли нужда есть. И вот однажды за ужином жена Цамбы, видя, что муж сидит понуро и даже не притрагивается к еде, решительно сказала:

— Поезжай-ка ты, Цамба, в правление. Скажи, что у нас одичало несколько лошадей, надо их заново объезжать. А тут как раз и стрижка овец подоспела. А у тебя рука болит после того, как ты съездил за солью на озеро Борнур. Сами мы не можем управиться. Пусть-ка правление отпустит на несколько дней нашего Чойнроза. Уверена, они не откажут в нашей просьбе.

Цамба воспрянул духом. До чего же у него смекалистая жена! Самому бы ему вовек не придумать таких веских доводов.

На другое утро, спозаранок, он отправился на центральную усадьбу. Но председателя уже не застал на месте: куда-то уехал. Просьбу Цамбы внимательно выслушал секретарь партячейки.

— Не огорчайтесь, товарищ Цамба, — сочувственно сказал он. — Мы подумаем, как вам помочь. Сколько у вас необъезженных лошадей?

— Пяток наберется, да еще у соседей подобное же положение. Пожалуй, около двух десятков всего. Даже у старика Пила есть одна такая, огонь, а не кобылица, человека к себе за версту не подпускает. Раньше Чойнроз коней объезжал, теперь некому.

«Верно говорит Цамба, — подумал Сурэн. — Я уже слышал, что и в других хотонах немало необъезженных лошадей. Упустишь момент — после вовсе не справишься, дичают животные. Надо принимать меры».

— Возвращайтесь к себе, Цамба-гуай, а мы тут это дело обмозгуем и поможем, непременно поможем, — пообещал он.

Цамба вернулся домой довольный. Вот только на расспросы жены, когда же отпустят Чойнроза, ничего вразумительного ответить не мог — вроде бы и не обещал Сурэн исхлопотать Чойнрозу отпуск, а вроде бы и обещал помочь.

— Ох, боюсь, останешься ты в дураках, Цамба, — сердито сказала супруга. — Лучше бы я сама поехала.

Тем временем Сурэн вызвал к себе группу молодежи во главе с Магнаем и поручил им объехать хотоны, помочь пожилым аратам объездить лошадей. Заметив среди юношей единственную девушку, Сурэн искренне изумился:

— Магнай, неужто ты включил девушку в этот отряд? Не трудная ли для нее работа?

— Да это же наша Ульзий, вы не узнали ее, Сурэн-гуай? Вы бы видели, как она укрощает самых строптивых скакунов! Берет коня, словно в клещи.

— Наша Ульзий, — подал голос старик учетчик, — любому парню сто очков фору даст.

Сурэн с недоверием покачал головой.

— Смотри, Магнай, как бы чего не вышло. Доверяю ее под личную твою ответственность.

— Хорошо. А знаете, по-моему, мы должны устроить соревнование, кто лучше и больше лошадей объездит. И через две недели победитель поедет на аймачные соревнования.

— Только надо заранее обговорить все условия, — предложил Чойнроз.

На том и порешили.

После короткого собрания отряд «объездчиков» отправился на задание. Когда к Цамбе средь бела дня вдруг нагрянуло свыше десятка всадников, он поначалу даже растерялся, но, увидав среди них сына, возликовал — значит, удалась хитрость, и он многозначительно покосился на жену.

— Почему вас так много, сынок? — спросил Цамба у Чойнроза, едва они обменялись приветствиями. — Лошадей, говоришь, объезжать будете? Но у нас в хотоне столько необъезженных лошадей не найдется.

— У нас целых два отряда. Первый к югу поедет. А мы, кроме нашего хотона, поможем в хотонах Чултэма и Нандия. Мы проводим мероприятие — неделю укрощения диких лошадей. Понятно, отец?

Цамбу аж оторопь взяла — вот что значит жену послушаться! Ведь Чойнроз, сыночек их ненаглядный, упаси бог, может в беду угодить с чужими-то лошадьми. Не хватало еще, чтобы расшибся парень. Одного коня в отцовском табуне объездить — еще куда ни шло, а по чужим хотонам мотаться, десяток лошадей укротить — это уж слишком.

— Накаркала, старая! — сердито шепнул он жене, но та от него лишь отмахнулась. Недаром говорят — у бабы ум короток. Не может женщина предвидеть последствий затеянного.

А Дэжид тем временем наступала на сына:

— Почему это каждый хозяин сам о себе не позаботится? Неужто ты, сынок, обязан объезжать коней у старого Чултэма? Не обязан ты на чужих людей работать. Непорядок у вас в объединении!

Чойнроз покраснел — ему стало стыдно перед товарищами.

— Тише, мама, тише! О чем вы говорите! Не ваше и не наше, а общее у нас хозяйство. И нет у нас своего или чужого, все — коллективное.

— Да уж вдоволь наслушалась с тех пор, как вступили в объединение: твое-мое, мое-твое! — вовсе рассердилась Дэжид. — А то я не знаю — и коней из личных табунов тоже объезжать будете! Вас только к этому делу подпусти!

Она отозвала мужа в сторонку и, не обращая ни малейшего внимания на его недовольство, сердито наказала: пусть даст Чойнрозу смирную, уже объезженную кобылку, а другим — настоящих дичков.

— Может, теленка заколоть, все-таки сын приехал, — угрюмо спросил Цамба. — Хотя нет, погоди, не хватит на всех, ишь, какие здоровяки наехали, что им теленок — на один зубок.

Он повел парней в табун. Чойнрозу первому указал на мирно пасущуюся серую кобылу.

— Начинай, сынок!

— Да ведь я еще в прошлом году ее объездил, отец! — удивился Чойнроз.

— А я тебе говорю — бери эту! Она с прошлого лета снова одичала.

Чойнроз, не переча, вскочил верхом на кобылу, а та даже и не взбрыкнула, стоит себе, ждет дальнейших приказаний седока.

— И это называется дикая лошадь, — засмеялся кто-то из товарищей Чойнроза. Впрочем, на Чойнроза больше никто не обращал внимания — каждый занялся своим делом. Чойнроз с завистью наблюдал, как его приятели ловко набрасывали на лошадей арканы, подтягивали к себе и, неожиданно вскочив на спину коня, с веселым гиканьем уносились в степной простор. Сердце Цамбы внезапно смягчилось — надо все-таки заколоть теленка и как следует угостить ребят, вон они как стараются, и он направился в загон.

На другой день Чойнроз сам выбрал себе коня, и уже никто не мог упрекнуть его в том, что отец подсовывает ему смирных лошадей. Домой он вернулся вместе со всеми, разгоряченный, в пыли. Поужинав, отряд расположился на ночлег — неподалеку от юрты, прямо под открытым небом. С этим отцовское сердце никак не могло смириться. Цамба украдкой подобрался к Чойнрозу и горячо зашептал ему в ухо:

— Сынок, ступай спать в юрту. Домой, чай, приехал — не к чужим людям.

Чойнроз притворился спящим.

— Да мне потолковать с тобой надобно, — настаивал Цамба. Чойнроз нехотя поплелся в юрту.

Отец и сын уселись рядом.

— Измаялся, поди, на стройке-то? — осторожно начал Цамба.

— Как не измаяться, покидай-ка кирпичи с утра до вечера, — вздохнула Дэжид из-за своей ситцевой занавески. — Себя не жалеешь, так хоть о нас, стариках, подумай. Трудно нам, помощь нужна в хозяйстве.

— Вот и я о том же… — обрадовался Цамба тому, как точно высказала его мысли жена.

— Ничуть я не устал, — возразил Чойнроз. — Знали бы вы, как там здорово! И кирпичи я кладу словно играючи. Да я работаю не хуже любого городского каменщика — быстро, аккуратно. Вот погодите, скоро получу законный отпуск, приеду домой и построю вам с матерью добротный дом.

— Законный отпуск? — ахнул Цамба. — А вдруг не дадут, пообещали только, а не дадут?

— Быть того не может, — смеется Чойнроз. — Председатель Дооху сколько раз говорил: все, кто хорошо работает, могут отдохнуть в доме отдыха объединения, который строится у речки Чицрагийн. А наш председатель слов на ветер не бросает.

— Вот и съезди туда, сынок, мы и без дома проживем, как всю жизнь прожили. Только пора тебе остепениться, семью завести, ведь к тридцати дело идет. Вот не будет нас с матерью, останешься один как перст. Я ведь неспроста тебя сюда вызвал. Хотел серьезно потолковать насчет женитьбы.

— А вы сами, отец, в каком возрасте женились? Вам уже за тридцать было, вот и я так же.

— Я себе тогда набавил три-четыре года — для солидности. Ростом-то я не особо вышел, думал, хоть годами возьму, — засмеялся Цамба. — А ты, сынок, подумай над моими словами хорошенько!

Чойнроз кивнул.

Наутро, едва забрезжил рассвет, молодежный отряд умчался в другой хотон — к Нандию. Не успела улечься пыль от конских копыт, как в Хотон к Цамбе нагрянули новые люди. «Это еще кто такие?» — встревожился Цамба. Отродясь у него столько народу не бывало. Небось какая-нибудь очередная проверочная комиссия.

— Здравствуйте, Цамба-гуай! — закричал ехавший впереди всадник. — Кажется, ваша отара на месте?

— Отара-то в загоне, да вам ведь, верно, она ни к чему, — ответил Цамба, все еще надеясь, что отряд проедет мимо. Надоела ему суматоха, да чем больше гостей, тем больше расход в хозяйстве.

— Именно ваша отара нам и нужна, — отвечали приезжие.

Оказалось, это молодежная бригада стригалей. Создана она на время, чтобы помочь аратам. Об этом распорядился председатель Дооху, поскольку к нему поступило много просьб от стариков, в хозяйстве которых не хватает рабочих рук.

«Об этом и на последнем собрании говорилось», — припомнил Цамба. Только не думал он, что это дело так быстро наладят. Да почти все уже постригли овец. Осталось всего несколько отар нестриженых, в том числе и его.

— Заходите, ребятки, в юрту, я вас чайком напою, а там и за работу приметесь! — приветливо пригласил он прибывших.

После обеда, управившись со стрижкой, отряд отбыл в хотон к Лувсанпэрэнлэю. Там его тоже радушно приняли, и все было бы хорошо, если б один из стригалей — Галдан, у которого все еще руки чесались, не поймал напоследок единственного барана в «шубе» и вмиг не оголил его. На беду, это был баран из личного хозяйства Лувсанпэрэнлэя, и барана этого никогда не стригли — хранителя стада вообще стричь нельзя. Ох и рассвирепел же хозяин!

— Кто это сделал? — кричал Лувсанпэрэнлэй зычным голосом.

— Ну, я, — пролепетал Галдан. — А что, нельзя? Лето стоит жаркое, вот я и решил спять с него меховую шубу. Тяжело ведь бедняге.

— Ладно уж, — смягчился суровый хозяин, на которого подействовал смиренный вид Галдана. — Да ведь не простой баран был, а хранитель стада. Всего у меня и было только два таких. Первого Дамбий, чтоб ему пусто было, зарезал еще в прошлом году, второго вы раздели, погубили.

— Почему же погубили? — обиделся за товарища начальник отряда Жагдан. — Вот он, жив-здоровехонек, и по-моему, очень доволен, что ему не жарко.

— Но кто позволил прикасаться к моему личному барану! — снова вошел в раж Лувсанпэрэнлэй.

— Мы не знали, что этот баран ваш личный. Просто подвернулся под руку. И все-таки не чужой человек его остриг, а ваш зять Галдан.

— Ты забыл, Галдан, что мы никогда не стрижем этого барана? — закричал Лувсанпэрэнлэй, размахивая руками перед носом у Галдана.

— Конечно, помню. Только думал, что вы просто не можете с ним справиться.

— Уфф! Весь мир перевернулся! Приспичило тебе трогать барана. Постепенно он слинял бы и оброс новой шерстью. А теперь он, бедняжка, непременно простудится и околеет. Вот беда-то! — И Лувсанпэрэнлэй бросился к куче шерсти, чтобы отыскать шерсть со своего барана. Наблюдавший за ним старый Чултэм только похохатывал в сторонке, а когда Лувсанпэрэнлэй, подхватив полы дэла, с необычайной прытью промчался мимо него, громко сказал, ни к кому, собственно, не обращаясь:

— Когда объезжали новую лошадь из его личного хозяйства, он и слова ребятам не сказал, а шерсти с одного барана для объединения пожалел!

Лувсанпэрэнлэй услышал эти слова и, на бегу обернувшись, погрозил Чултэму кулаком.

Окончание выездных работ молодежь отметила большим праздником на бригадной усадьбе Олонбулаг. Обычно малолюдное местечко сразу оживилось, наполнившись звонкими молодыми голосами, шутками, пением, смехом. В разгар веселья из центра объединения прибыл киномеханик Аюур. Ребята вмиг окружили его.

— Дядюшка Аюур, какое кино привезли?

— Три фильма. И все покажу бесплатно.

— Не может быть! — удивились ребята. — Наверняка билеты будут по два-три тугрика.

— Не шучу я! С сегодняшнего дня в объединении «За коммунизм» все фильмы будут показываться бесплатно. Так что приходите на сеанс без кошельков.

Слова Аюура долго обсуждались. У красного уголка собралась толпа, но никто не решался входить. Где это слыхано, чтобы кино бесплатно крутили?

— Пора начинать! — объявил киномеханик. — Да заходите же поживее. Мне теперь, кроме общего числа зрителей — для отчетности, ничего не надо. Ваше объединение богатое стало. Заботится о культурном отдыхе своих членов. Проходите же и занимайте места.

ОКОНЧАНИЕ ДИСКУССИИ

На центральной усадьбе объединения объявилось несколько человек, которые считали себя неудачниками, а такие, как известно, любят лишний разок приложиться к рюмочке. Особенно пристрастился к спиртному Баасан. Однажды он поднялся еще до рассвета, первым делом выхлебал стакан водки, вскочил на свою серую лошадку и погнал ее к реке Хуримтын-Гол, выкрикивая: «Скачи, мой конь, а меня, молодца, крутые горки укатали». В действительности же не «крутые горки» укатали Баасана, а собственное неразумие. Началось это так. Однажды вечером, встретив на улице почтальона, Баасан остановил его вопросом: «Пришел журнал «Партийная жизнь»?» Получив журнал, Баасан на ходу перелистал его. Статьи Дооху опять не было. Получалось, что Дооху не сдержал слова — не вступил в спор с ученым. И с легкой руки Баасана поплыл слушок: «Нашему председателю только с нами и спорить, не по силам ему тягаться с учеными, куда там!»

Не обнаружив статьи Дооху и на этот раз, Баасан решительным шагом направился в правление — там под вечер всегда многолюдно, пусть люди узнают, что в споре с председателем верх взял он, Баасан. Однако в тот день в правлении народу было мало, и Баасан прямиком прошел к заместителю председателя объединения Зане. Протянул ему журнал и с деланным огорчением обронил:

— Опять ничего!

Зана просмотрел содержание и вдруг увидел фамилию Дооху. Он ткнул в нее пальцем и вопросительно глянул на Баасана: как же, мол, ты не заметил? Тот только руками развел. Статья Дооху называлась «Мы начинали с этого».

— Дайте сюда журнал! — потребовал Баасан и, пытаясь скрыть смущение, чуть ли не носом уткнулся в него. Зану и Баасана окружил неизвестно откуда приваливший народ, засыпал вопросами. Пришлось Баасану читать вслух:

— «Автор статьи о переходе аратов к оседлости утверждает, что возможность оседания обусловлена исключительно природными условиями. Мы позволим себе с этим не согласиться. Не отрицая значения природного фактора, считаем, что главное — созидательный труд человека. И в это мы верим неукоснительно».

— Правильно, — первым одобрил прочитанное бухгалтер. — После революции у нас новые условия, с природой человек должен справиться, а не покорно подчиняться ей.

— В прошлом из-за отсталости у нас и земледелие не развивалось, и животноводство на оседлость не переводилось, — добавил кто-то.

— Слушайте дальше! — сказал Зана. — «В статье ученого утверждалось, что оседание надо прежде всего провести в лесостепной, Хангайской зоне. Построим, дескать, сперва социализм в Хангае. Но в Гоби тоже надо строить его! Отдельные товарищи считают, что ради более успешного проведения оседания аратам из Гоби следует перекочевывать в Хангай. Это крупная ошибка. Эти люди не видят или не хотят видеть, что и в Гоби есть условия для перехода на оседлость».

— Вот вам и ответ Дооху нашему Баасану!

— Я это еще на собрании понял! — вспыхнул Баасан, торопливо засовывая журнал за пазуху. Ни на кого не глядя, он выбежал из помещения. Ему почудилось, что вслед ему раздался громкий хохот.

С этого дня, пожалуй, и поколебалась уверенность Баасана в собственной учености и превосходстве над земляками. Действительно ли, или ему это только показалось, но люди стали меньше считаться с ним и прислушиваться к каждому его слову. Баасан воспринял это как большой удар по своему самолюбию. Вскоре земляки, чего доброго, и вовсе перестанут его замечать. Он сделается никому не нужен. Мудрено ли, что он запил.

Вторым завзятым любителем зеленого змия был Садга. В северной части поселка поселились семьи, перекочевавшие сюда из бывшего сомонного центра в Баяне. Каждое утро Садга начинал с того, что обходил всех соседей и напрашивался на угощение. «Водки у нас нет, — говорили ему. — Ступай в столовую, может, там будет в продаже». Садга сперва верил, потом догадался — жалеют для него водки, обманывают. Сговорились они все, вот что! Садга в сердцах сплюнул и пошел прямо к старому Дансарану по прозвищу Хрипатый.

— Выпить страсть как хочется. Налей мне маленько, — попросил Садга.

— С утра закладываешь? — поднял брови приятель. — Тебе же в поле на работу выходить, куда ты годишься, коли выпьешь.

— Давно ты заделался этаким праведником? — разозлился Садга. — Помнится, обычно ты был не прочь бутылочку-другую распить за компанию. А теперь нос воротишь?

— Не в том дело, Садга. Просто решил для себя — бульон лучше водки. И не грози мне пальцем, не люблю я этого. Прошло время, когда ты многих на испуг брал, и меня в том числе. Хватит! Не по пути мне с кляузниками и пьяницами.

— А-а, Садга уже кляузником стал. На что это ты, интересно, намекаешь?

— Не прикидывайся ягненком, Садга! Хочешь, чтобы я сказал, слушай. Ты оклеветал Дооху, когда он еще руководил объединением «Развитие Гоби». И на него стал напраслину возводить, когда твой отец скончался. Да еще кое-что на твоем счету числится. Я тебя поздно раскусил, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. А теперь ступай вон, и чтобы духу твоего тут не было!

Никогда еще Дансаран не поднимал голос на Садгу. Тот чуть не набросился на приятеля с кулаками, но наткнулся на такое нескрываемое презрение, что предпочел унести ноги подобру-поздорову. На улице он немного остыл. На душе у него было пакостно. Вспомнился ему тот случай, о котором только что говорил Дансаран. Пару месяцев назад он ворвался в юрту Дооху с криком: «Помогите! Мой отец умирает!» Фельдшера на месте не было, и Дооху, преисполнившись жалости к несчастному старику, предложил дать ему таблетку биомицина, которую взял из ветеринарной аптечки. Но больному уже ничем нельзя было помочь, и к утру он скончался — слишком запущенной была болезнь, да и годы были немалые. А Садга, вместо того, чтобы оплакивать кончину отца, весь следующий день носился по поселку и жаловался всем, будто Дооху нарочно отравил старика лекарством для животных. А вскоре состоялось общее собрание, и уже в самом конце вдруг всплыл этот вопрос. Араты, все, как один, набросились на Садгу: любому было известно, что его отец был безнадежен, а сын, вместо того, чтобы готовить отцу подобающие похороны, начал клеветать на председателя. Старики сказали: «Дооху тебе добро сделал, а ты отплатил ему черной неблагодарностью. Убирайся с наших глаз, Садга». Садга убрался.

А тут еще всплыло кое-что из его прошлого и так скрутило Садгу, что хоть волком вой. Его шурин, научный работник одного из столичных учреждений, накануне сорокалетия образования Гоби-Алтайского аймака приехал в его центр покопаться в архивах — он писал его историю. И неожиданно наткнулся на один престранный документ. Это был донос, подписанный Садгой. И на кого? На своего же будущего тестя. От начала до конца — вздорное измышление. Шурин несколько дней ходил ошеломленный, а потом не вытерпел, рассказал сестре. У той — характер жесткий, недолго думая, забрала она детей и уехала к родственникам — навсегда.

Садга, который никогда никого не любил и привык, чтобы с ним носились, впервые почувствовал себя выбитым из седла. Оставшись один, как былинка в поле, он только обозлился вдвойне. Поначалу он рассчитывал на поддержку Дансарана, но тот сперва робко, а потом более решительно отказался и вот сегодня утром выставил из дому. Был на душе у Садги еще один грех, о котором, как ему казалось, никто никогда не узнает. А если и узнает, то Садги больше здесь не будет — убежит он прочь, куда глаза глядят. Ох, до чего же ненавистна ему новая жизнь! Видеть он не может, как колосятся хлеба на просторных нивах, как множатся общественные стада. Но самое невыносимое — видеть, как здравствует председатель Дооху. Кабы не народная власть, глядишь, и Садга выбился бы в люди. В старое-то время обманом да интригами чего хочешь добиться можно было. А теперь ты как на ладони, всякий видит, как и чем ты живешь.

Нахлестывая коня, едет Садга по степи, конские копыта взметают седую пыль. Старое время — прошлогодний снег, не вернешь назад. Однако, вспоминает Садга, ему был дан совет — поискать спиртного в столовой. Так чего же, спрашивается, несется он невесть куда. Садга поворачивает коня обратно, и на въезде в поселок дорогу ему преграждает отряд пионеров во главе с учителем — дети собрались в поход. На спинах у них рюкзачки, походные сумки, алые галстуки на шеях. А у Садги внутри все так и оборвалось — уж не его ли разыскивают пионеры? А вдруг они дознались о его последней проделке? Но на него никто не обращает внимания — раз-два, раз-два! Пионерский отряд марширует мимо, не обратив никакого внимания на всадника — уже немолодого мужчину в грязном дэле с перекошенным от страха лицом. «Пронесло!» — Садга утер рукавом взмокшее от пота лицо, развозя по нему грязь. И опять на душе у него стало погано, как после ссоры с Дансараном. Уж не угрызения ли совести проснулись в нем? Отчего ему стало так стыдно вспоминать, как по весне выкрал он из школьного кабинета биологии человеческий скелет, а потом, напялив на него мехом наружу старенький отцовский дэл, пугал молодежь, собравшуюся в красном уголке. Он был уверен, что на другое же утро местность, где молодежная бригада развернула стройку, обретет дурную славу: мол, водится там всякая нечисть. Да еще найдутся араты, которые свяжут это с тем, что стройка нарушила вековой покой земли. Не перевелись же еще суеверные старики. Откажутся араты от затеи со строительством, безлюдно станет на усадьбе, вот и будет Садге где найти приют. Тогда его приводила в восхищение собственная изобретательность. «Надо уметь жить», — эти слова частенько слышали от него в то время люди. Однако никаких слухов не поползло, никаких разговоров не было. Садге даже стало жаль себя чуть не до слез.

В объединенческой столовой водки ему тоже не дали. Понял, что обманули, спровадить его хотели бывшие дружки, послав сюда. От досады он насмерть загнал коня по дороге в аймачный центр, а добравшись туда, выкрал где-то бутылку денатурата и напился мертвецки.

В тот же самый день на центральной усадьбе произошло еще одно событие. Старого Пила с утра вызвал к себе председатель.

— При нашем объединении открылся дом отдыха, — сказал он старику. — Завтра состоится заезд первой группы отдыхающих. Правление решило отправить на отдых и вас, Пил-гуай. Собирайтесь. Выезд ранним утром.

— За что же меня посылаете? За что?

— В первую очередь должны старики отдыхать. Вы славно потрудились — пасли сарлыков без потерь, зимой сторожем работали.

— Подумаешь, дела какие! Сроду старый Пил не отдыхал, не бездельничал. Лучше другого вместо меня пошлите. А мне и так хорошо живется, о такой жизни я и мечтать раньше не смел! Что люди скажут? Та же старуха Лундэг ворчать примется, мол, старина Пил обленился, бока пролеживает в доме отдыха, будто мало ему места в собственной юрте.

— Может, хватит спорить? — предложил Дооху. — Поедете, и точка. Молодежь тоже будет отдыхать, только позднее. Не хотите же вы, чтобы меня из-за вас к суду привлекли? — схитрил Дооху.

— Как это — к суду? — ахнул Пил.

— У нас действует закон об охране труда. Коли заставлять человека трудиться без отдыха, то его начальника могут привлечь к ответственности. Из-за вашего отказа у меня могут быть большие неприятности.

— Нет, нет! — замахал руками старик. — Не допущу, чтобы по моей вине вам досталось, председатель.

Выйдя из конторы, Пил отправился было домой, но как по дороге не заглянуть к соседям на огонек, как не похвастаться: «Меня председатель отдыхать заставил. Да при этаких порядках старый Пил, того и гляди, до ста лет доживет». Люди радовались вместе с ним, потчевали старика. Тут пропустишь рюмочку, там другую, вот и получилось, что старина Пил вернулся домой в изрядном подпитии.

ОХОТНИК НА АРХАРОВ

Бродить по кручам горного хребта Хара-Азрага, да еще под палящими солнечными лучами, дело нелегкое. И Чавчиг, хоть и был он молод и вынослив, к полудню едва с ног не валился от усталости, его мучила жажда и голод. Охотники на архаров, которые были с ним, тоже притомились, да и лошадям уже требовался отдых. Они по меньшей мере пятнадцать раз пересекали бурные горные речки да преодолевали обрывистые лощины.

— Сколько бродим, и все без толку, — сердито сказал старый опытный охотник Туваанжав. — Это ж надо, какое невезение — самок видели сколько угодно, а самца архара, даже плохонького, — ни разу. Не знаю, что и делать.

Выпрямляя затекшую спину, Сурэн покачал головой.

— Если до захода солнца нам так и не повезет, придется завтра начинать все сначала. Впрочем, до вечера еще есть время, — добавил он, заметив, как разочарованно вытянулось лицо Чавчига при слове «завтра».

— Но если есть архары-самки, значит, к ним вот-вот могут присоединиться и самцы, — сказал зоотехник. — Сейчас ведь у них самое время случки.

Охотники решили устроить небольшой привал. Спешились у прозрачного горного ручья, сами напились, напоили лошадей. Вода показалась им настолько вкусной, словно они отведали сказочной живой воды. Должно быть, она и впрямь обладала волшебной силой — через полчаса охотники почувствовали прилив свежих сил, да и кони словно ожили. Теперь можно было и продолжить свой путь. Они не могли себе позволить тратить время впустую — чтобы заслужить право на эту охоту, Чавчиг и старый Чултэм потратили почти два года. Все началось с выступления Чавчига на общем собрании, состоявшемся вскоре после шестого пленума ЦК МНРП, на котором было принято важное решение об улучшении руководства сельским хозяйством.

— Мы начали скрещивание овец донской и цигайской пород с местными, а также с овцами чамарской породы, — сказал Чавчиг. — Однако результатов пока нет. Да и масштабы племенной работы невелики, следует их расширить. Кроме того, считают, можно провести скрещивание овец местной породы с архарами. Архары чрезвычайно выносливы, дают много мяса. Если эти качества передадутся домашнему скоту, племенное дело в нашем объединении заметно продвинется вперед.

Помнится, Лувсанпэрэнлэй, сидевший в первом ряду, недовольно буркнул насчет того, что и до Чавчига находились умники, которые пытались провести такое скрещивание, только ничего из этого не получилось.

— Выделите мне для экспериментов небольшую группу домашних животных, — попросил тогда Чавчиг. Его поддержал Чултэм, тут же напросившийся в добровольные помощники. Когда поставили вопрос на голосование, Чавчига поддержали почти все, хотя в душе немногие верили в успех его затеи. Дооху и Сурэн не сомневались в удаче, они даже предложили скрестить домашнюю лошадь с куланом, а горных коз — с домашними. Явно не одобрял Чавчига Цамба. При первой же встрече он заявил молодому зоотехнику: «Наш председатель — человек рисковый, любитель всяких новшеств. Да будет ли толк от этого? В прошлом году, по его совету, мы поймали несколько самок антилопы, пытались их приручить, кормили-поили, пока половина не передохла. Дикую тварь приручать все равно что волчонка воспитывать. Козлы-архары наших маток просто перетопчут, да и домашние козлы будут с архарами драться. К тому же изловить архара живьем — сколько сил надо. На меня не рассчитывайте, ружьецо у меня плохонькое, и стрелок я неважнецкий». А Чавчиг и не собирался приводить архаров в стадо, он только хотел взять у них семя. Когда он объяснил это аратам, те были крайне поражены.

Получить разрешение на отлов архара оказалось делом непростым. Сколько раз Дооху с Чавчигом ездил в аймачный центр, говорили с десятками различных должностных лиц, просили, доказывали, спорили. Пока шла вся эта волокита, подоспело постановление Великого народного хурала о запрете на охоту и отлов диких коз и овец. Однако объединению повезло — побывал в нем один крупный государственный деятель, который знакомился с жизнью нескольких аймаков, в том числе и Гоби-Алтайского. Председателю удалось его заинтересовать опытами Чавчига, и тот сдался — выдал разрешение на отлов двух горных козлов и одного барана-архара. Чавчиг был рад без памяти. Он столько надежд возлагал на охоту! И вот солнце неумолимо клонится к закату, а архаров все нет. Багровый диск уже зацепился за западный отрог хребта, еще несколько мгновений, и наступят вечерние сумерки. Бывалые охотники, привыкшие по многу дней выслеживать добычу, ехали спокойно и неторопливо, зорко осматривая окрестности. Зато Чавчиг и Сурэн совсем пали духом, должно быть, старый Чултэм давно заждался их у подножья горы Суужэ, где обосновался опытный пункт искусственного осеменения. «Сейчас старина Чултэм сидел бы уже в собственной юрте, отдыхая от трудового дня. Да и мы тоже. Охота, знать, пуще неволи», — мельком думает Чавчиг, до боли в глазах всматриваясь в скалистые отроги и принимая каждый крупный валун за архара.

Солнце зашло, когда охотники вышли к истокам реки Цагаан. Сколько было изъезжено сегодня, но, увы, впустую!

— Не стоит ночевать в горах, вернемся домой, — сказал Сурэн, не глядя в расстроенное лицо зоотехника.

— Может быть… — начал было Чавчиг и тут же осекся: Туваанжав оборвал его сердитым шепотом:

— Тише! Вон он, вон! — и стал медленно взводить курок.

На фоне темнеющего неба отчетливо вырисовывалось недвижно застывшее, словно скульптурная группа, небольшое стадо — огромный архар и несколько самок. Грянул выстрел. Самок в тот же миг как ветром сдуло, а самец дернул красивой головой, помешкал, словно раздумывая над чем-то, и внезапно рухнул на передние ноги, а потом повалился на бок. Спустя несколько минут Чавчиг увозил свою добычу. Никакие уговоры помедлить, чтобы отведать хорхога, не могли остановить зоотехника.

Стрелой мчался Чавчиг по горным дорогам. Конь под ним с полуслова понимал хозяина. Еще недавно он едва плелся от усталости, а теперь несся что было сил, единым махом преодолевая глубокие расщелины и ухабы. Вот он поскользнулся, наступив на змею, но, к счастью, устоял. Словом, повезло на сей раз зоотехнику. Но, как говорится, от судьбы не уйдешь. Его конь, разогнавшись, не успел вовремя увернуться от внезапно выросшего на пути крупного валуна. Чавчиг вылетел из седла, прижимая к груди драгоценную ношу, ударился о землю головой, да так, что искры посыпались из глаз. Через мгновенье он заставил себя подняться, ощупал ноги коня. Одна была сломана. На глазах у Чавчига навернулись слезы. Ничего не поделаешь, коня не поднять, придется продолжать путь пешком. Чавчиг освободил коня от седла и уныло побрел дальше. Со всех сторон его обступила глухая темнота. Совсем близко тявкала лисица, рядом то и дело осыпались мелкие камешки — это змеи поспешно освобождали человеку дорогу. Издалека доносился прозрачный звон горных ручейков. Чавчиг остановился, чтобы перевести дух. Он привалился спиной к еще теплой скале и настороженно вслушался в многообразье ночных звуков. Над головой ухнула сова. Он поднял голову, увидел два зеленых горящих уголька — ночная птица вылетела на охоту. Глухо прошелестели ее крылья, едва не задев его по лицу. Чавчиг невольно вздрогнул. Ладно, пусть совы устрашающе сверкают своими глазищами, пусть бьют его крыльями. Только бы не встретиться один на один с волком. В небе появились звезды — близилась полночь. Стоял сентябрь, и на землю пала холодная роса. Чавчиг спрятал за пазуху заветный узелок. Снова дико заухала сова.

Чавчиг почувствовал, как им вдруг начинает овладевать неодолимая усталость, тягучая и липкая, как паутина. Несколько раз он едва не сорвался в пропасть. Пот на его лице давно высох — верный признак чрезмерного утомления. «Хорошо бы добраться к утру, — думал он, стиснув зубы. — Это крайний срок. Опоздаю, тогда все пропало».

У ручья он напился, плеснул в лицо несколько горстей ледяной воды. Скоро он будет у цели. Из низины веяло теплым ветерком. Чавчиг разрешил себе присесть — он нуждался в отдыхе. Видели б его сейчас товарищи, то-то смеху было бы, думал он, пытаясь представить себя со стороны: усталый, оборванный, голенище у сапога вспорото острым камнем, каблуки сбиты. Тело налилось свинцовой тяжестью. Внезапно до слуха Чавчига донеслось слабое блеянье ягненка. Этот звук вдохнул в него силу, он заставил себя подняться. А спустя несколько минут он уже был в объятьях старого Чултэма. В свете костра Чавчиг заметил, как покраснели глаза его верного помощника — очевидно, и он провел бессонную ночь.

Войдя в юрту, Чавчиг первым делом кинулся к микроскопу. Зоотехника бросало то в жар, то в холод, покуда он не удостоверился в пригодности добытого материала. Время приближалось к полудню, когда Чавчиг, издав ликующий клич, выскочил из кабинета.

— Повезло, живы семенные клетки! Слышите, живы! — кричал он, пританцовывая вокруг Чултэма.

ДАЛЕКО ОТ МОСКВЫ

Дооху стоял у окна в просторном номере гостиницы «Россия». Перед ним расстилалась вечерняя Москва. Тысячами огней сияли высотные здания, плавно скользили по мостовой автомашины. «В Москве и ночью светло, как днем», — думает Дооху, прильнув к оконному стеклу. Они прежде видел Москву в кино, на фотографиях, много читал и слышал о ней. Но живое впечатление — ни с чем не сравнимо. Как зачарованный, смотрит он на красавицу Москву и не может наглядеться. Он уже знает — никогда не забыть ему ее прекрасный облик, словно Москве известен секрет, как проникать в души, и неведомо, как их покинуть.

Дооху в Москве уже десятый день. А при желании за такой срок можно увидеть многое. «Повезло мне!» — не перестает радоваться Дооху тому, что его включили в состав монгольской делегации, приглашенной на празднование годовщины Великого Октября. Все, что видит Дооху, — так дивно прекрасно, все, что с ним происходит, — так удивительно, что вот уже десять дней, как его не покидает ощущение чуда.

Находясь в Москве, Дооху не перестает вспоминать своего русского друга Владимира Давыдова. Ему все время кажется, что они непременно встретятся. Вот почему сегодня утром он так жадно вглядывался в лица демонстрантов на Красной площади, вот почему временами вздрагивал на улице — ему слышится, будто его кто-то окликает по-монгольски. А когда какой-то прохожий неожиданно вручил ему букет цветов, он потом долго искал его в праздничной толпе, думая, что в суматохе не узнал Владимира.

Оторвавшись наконец от окна, Дооху подходит к столу, бережно прикасается к красным пахучим лепесткам, и в памяти его всплывают подробности встречи с Владимиром Давыдовым. Казалось, прошло совсем немного времени с тех пор, как этот специалист-ирригатор приехал к ним в Гобийскую пустыню, кочевал вместе с аратами по самым отдаленным уголкам их края, ночевал в монгольских юртах, питался верблюжатиной, спал, завернувшись в меховое одеяло, пробирался сквозь песчаную бурю. О многом они тогда говорили, многое их сроднило.

И вот сейчас он, Дооху, сидит в уютном, светлом номере гостиницы и наслаждается покоем и тишиной. Впервые за время пребывания в Москве у него выдался свободный вечер, когда можно просто спокойно посидеть в тишине. Какая все-таки жалость, что они не встретились с Владимиром! Завтра утром он улетает в Ленинград.

Дооху машинально нажал на одну из нескольких таинственных кнопок на стене и тут же спохватился — ведь они предназначены для вызова кого-нибудь из гостиничного персонала. Спустя минуту в дверь тихо постучали. В номер вошла молодая женщина в белоснежном фартучке. В руках она держала поднос с бутылкой минеральной воды и двумя бутылками лимонада. Поздоровавшись, она поставила поднос на стол и, уже уходя, обернулась с порога.

— Вам не скучно? — спросила она. — Включите телевизор.

Уловив замешательство гостя, она сама повернула ручку переключателя и, слегка поклонившись, ушла. По телевизору передавали сегодняшний парад и демонстрацию на Красной площади. Камера выхватывала из толпы радостные, улыбающиеся лица, и опять Дооху жадно вглядывался в них — возможно же чудо!

В конце передачи передавали сводку погоды. По неистребимой крестьянской привычке Дооху насторожился. «В районе Горного Алтая продолжаются метели», — отчетливо произнес диктор. У Дооху перехватило дыхание. Если в советском Алтайском крае метель, значит, она быстренько докатится и до долины реки Халиун и помчится до самого Баян-Хонгорского аймака. Неужели начнется бескормица? С тех пор, как создано объединение «За коммунизм», ему везло — стихийные бедствия его миновали. Минуют ли и на этот раз?

Дооху лег, попытался уснуть, но тревожные мысли не давали покоя. Что делается сейчас в родном краю? Что предпринимают люди, чтобы спасти скот? Долго ворочался с боку на бок председатель, пока решительно не зажег свет. Часы показывали три часа ночи. Значит, в Монголии уже восемь утра. Интересно, можно ли отсюда дозвониться до дому? В списке телефонов возле аппарата он отыскал номер междугородней станции, нетерпеливо набрал его. На том конце провода ему немедленно ответили, и Дооху заказал Улан-Батор. Ему показалось, что он ждет неимоверно долго, на самом же деле прошло не более двадцати минут. Наконец в трубке раздался голос монгольской телефонистки.

— По какому номеру будете разговаривать? Назовите абонента, — профессионально быстро спросила она.

— Соедините меня с объединением «За коммунизм» Халиун-сомона Гоби-Алтайского аймака.

— А есть ли там телефон? — с сомнением спросила телефонистка.

— Вызывайте через аймачный центр, с ним у нас прямая связь.

Через несколько минут голос Дооху, озабоченный и чуточку севший от волнения, прорвался сквозь ветры и снегопад. У телефона оказался Зана, его заместитель.

— Это я, Дооху! — кричал председатель. — Отвечайте, у вас все в порядке? Метель метет?

— Седьмые сутки непогода, снег такой, что на улице глаза залепляет. Сил нет, как метет.

— Потери есть?

— Как не быть!

У Дооху упало сердце.

— Большие?

— По сравнению с другими не очень.

— Сколько именно?

— Еще точных цифр нет, но думаю, что немного.

— Я приезжаю на днях, а пока мобилизуйте все силы на борьбу с непогодой. До свиданья.

После этого разговора Дооху совсем спать расхотелось. «Если метель началась неделю назад, значит, запасы кормов уже на исходе. Наверняка этот чертяка Зана скрыл от меня правду, не захотел расстраивать. Неужели начался падеж скота? Когда я уезжал, страховых запасов кормов должно было хватить дольше, чем на семь дней. Если и впрямь начался падеж, так только из-за плохого ухода за животными».

Дооху неудержимо потянуло домой. Да, он уедет немедленно. Он просто не имеет права в трудную минуту находиться вдали от своих земляков.

Утром пришел сопровождающий его переводчик — жизнерадостный, улыбчивый юноша. Посоветовал поторопиться с завтраком. Им пора на аэродром — ведь Дооху не забыл, что сегодня они летят в Ленинград.

В буфете на этаже Дооху нехотя пил чай. Юноша присмотрелся к нему. Заметив воспаленные от бессонницы глаза, осунувшееся и посеревшее за одну ночь лицо, он всполошился — уж не заболел ли гость?

Дооху отставил стакан.

— Как было бы славно увидеть город на Неве, сынок! Только я в Ленинград не поеду. Срочные дела требуют моего присутствия дома. Беда у нас там, дзуд. — Переводчик понимающе кивнул. Страшное это слово — «дзуд» — бескормица во время снежной или пылевой бури.

Вечером того же дня Дооху вылетел в Улан-Батор, оттуда — в аймачный центр.

«Газик», который вез Дооху домой, полз так медленно, что председателю казалось — скорее пешком добраться. Волнение с новой силой охватило его, когда впереди показался хребет Хара-Азрага. Его склоны побелели от толстого слоя снега и были пустынны. Снежный покров глубиной в две пяди плотно укутал землю. Такие снегопады, если уж случаются, то обычно весной, их еще называют «зелеными», ибо они предвещают скорый приход тепла. В начале зимы такая непогода сулит животноводству большие неприятности. Дооху недовольно покосился на своего водителя: тот сидел за рулем, словно воды в рот набрал. Дооху догадался — шоферу не велено ничего рассказывать. Каждое слово приходилось из него словно клещами вытягивать.

— Сколько скотины погубили? — спрашивал время от времени председатель. — Ты уж признавайся, чего молчишь? — Но ответа он так и не дождался. Внезапно Дооху разглядел недалеко от обочины несколько темных пятен. Он приказал водителю притормозить. Так и есть — это были трупы коз. Дооху внимательно осмотрел погибших животных. Было непохоже, что они околели от голода. Очевидно, просто отбились от стада и замерзли. Вина хозяина, плохо присматривает за стадом. Он велел везти себя прямо в контору.

— Вы же после дальней дороги, может, сперва домой? — не вытерпел водитель.

— Успеется, — отмахнулся Дооху. — Дома меня все равно еще не ждут.

Зана встретил председателя новым тревожным сообщением: потери скота нарастают. На отдаленные пастбища не сумели доставить корма. Наверняка там пало две-три сотни голов. В первую очередь гибнут козы, телята и овцематки.

— Овцематки! — Дооху хотелось кричать. — Неужели нельзя было хоть маток поберечь — ведь это же наш золотой фонд. — Но кричать и браниться было недосуг. Созвал председатель партактив, и уже к вечеру в путь тронулись конные и верблюжьи караваны. Они везли сено на дальние пастбища.

Знаменитая выдалась в тот год пурга. Запасов кормов хватило на первые двадцать суток. Дооху стал звонить в аймак. Оказалось, что в других районах дела обстоят еще хуже, поэтому им было предложено самим искать выход из положения. Аймак, конечно, выделит объединению «За коммунизм» корма, но только совсем не много. Кстати, в первые сутки из аймака корма были посланы объединению. Больше ожидать нечего. Стоявшие за спиной Дооху во время этого телефонного разговора товарищи по выражению его лица догадались об ответе.

— Куда делись корма, присланные из аймачного страхового фонда? — сердито оглянулся на них председатель. — Наверняка раздали сено беспорядочно, одним много, другим ничего. Вот некоторые животные и погибли от обжорства. Перегрузились так, что потеряли способность быстро двигаться и замерзли. Я это еще по дороге из Улан-Батора видел. Надо было скармливать сено понемногу, зато каждый день.

— Что ж теперь делать? — задал вопрос Сурэн. Страшный это был вопрос, ответа на него, казалось, не было.

— Постараемся уменьшить потери, — все еще сердито ответил Дооху. — Необходимо снять шкуры с павших животных, а падаль сложить в мешках в одном месте. Магнай, ну что ты на меня смотришь, займись-ка организацией этой работы.

Странным поначалу показалось распоряжение председателя, но расспрашивать не решились. Впрочем, знали — неспроста принял такое решение Дооху, он зря ничего еще не делал. А Дооху рассудил: «Мясо павших животных вполне может быть использовано как кормовая добавка к сену». Он хотел было пояснить свою мысль, но решил, что все понятно и так, к тому же тысяча других, больших и малых, забот осаждали сейчас Дооху.

Вокруг здания правления сугробы намело выше головы. Когда сюда вечером съехались на заседание члены совета объединения, им пришлось сперва прокладывать себе дорогу к входу. Набились люди в кабинет Дооху, и вскоре поплыл по комнате запах мокрой овчины, отсыревших дэлов. От жарко натопленной печки шло сухое тепло, и лица аратов раскраснелись. Первым попросил слова старый Чултэм. Конечно, сказал он, непогода разыгралась не на шутку, но в сравнении с годом Обезьяны не так уж все безнадежно. Остатки кормов надо тянуть как можно дольше, давать животным столько, чтобы они с голоду не сдохли. А в помещения для скота перевести наиболее ослабленных.

— Мне досталось плохое зимнее стойбище, — сердито перебил Баасан старика. — Хуже некуда.

— Негоже, Баасан, так говорить. Закрепится за твоим стойбищем дурная слава, туда араты перестанут кочевать, — сердито буркнул Лувсанпэрэнлэй. Передряги последних дней отразились на нем сильней, чем на остальных — он заметно похудел, и даже меховой дэл не мог скрыть худобы.

— Сам небось там не остановился на зимовку, — обиделся Баасан. — Зимники надо лучше выбирать. А меня загнали в горы, там вечно темно от скал, солнца не видно. Между тем несколько хороших зимников пустует. Непорядок!

— Не спорьте, — примирительно говорит Дооху, делая пометки в своем блокноте. — Баасан прав. Надобно хорошенько изучить этот вопрос. От зимников зависит многое.

Баасан торжествующе посмотрел на Лувсанпэрэнлэя, но тот невозмутимо отвернулся, давая понять, что считает ниже своего достоинства продолжать этот спор.

Постепенно кабинет опустел: члены совета один за другим разъезжались. Последним вышел Сурэн, и Дооху остался один. Невыносимо захотелось опустить голову на руки и хоть немного поспать. Чтобы не поддаваться соблазну, крепко потер рукой щеку. Не помогает. В таких случаях надо продолжать работу, она не даст заснуть. Дооху подвинул к себе лист бумаги и принялся составлять телеграмму в аймак с отчетом о положении дел на сегодняшний день. Тихо скрипнула дверь, и в щель просунулась мужская голова в надвинутом по самые брови меховом малахае. Пушистый мех, густые брови и ресницы, короткие усы — все заиндевело.

— Не занят, председатель? — спросил человек, и только по голосу Дооху узнал Дамбия.

— Входите, Дамбий-гуай. Почему опоздали на собрание? Весь народ уже разошелся.

Отряхнув снег с шапки и дэла, вытерев лицо, Дамбий опустился на корточки возле огня, протянул к пляшущим языкам пламени иззябшие руки. В выражении его лица было что-то такое, что заставило Дооху насторожиться. Почему Дамбий избегает встречаться с ним взглядом, отчего так горестно сжаты его губы?

— Что происходит на вашем зимнике? Снега много? — спросил председатель, стараясь отогнать дурное предчувствие.

— Положение, как везде, скверное. Скот падает.

— Сколько? — затаив дыхание, спросил Дооху.

— Две козы да овца, — тихо ответил Дамбий, глядя почему-то не на председателя, а куда-то мимо, в окно, за которым бешено кружились снежинки.

— Это еще терпимо, — с облегчением вздохнул председатель.

— В других бригадах больше? — спросил Дамбий, утирая мокрые от проступившего пота щеки.

— Слов нет. Вот отправляю в аймак сводку — на сегодняшний день потери достигают более трехсот голов скота.

— Беда… — вздохнул Дамбий, посмотрел наконец в глаза председателю и повторил: — Беда у меня, товарищ Дооху. Пропала Цэвэл. Ушла за овечьей отарой и до сих пор не вернулась.

— Когда это случилось? — привстал Дооху.

— Третьи сутки ее нет дома, — выдохнул Дамбий шепотом, и только тогда председатель заметил, что по лицу Дамбия струится не пот, а слезы.

СИЛЬНЕЙ СТИХИИ

Собираясь выйти к отаре, Цэвэл оделась тщательнее обычного — с вечера по радио передавали, что ожидается усиление пурги. В небольшую сумку положила спички, ручной фонарик, свечку и немного еды.

— Поостерегись сегодня, Цэвэл, погода портится, — сказала ей на прощанье соседка Мядаг.

— Ладно, — степенно, как и подобает замужней женщине, ответила Цэвэл. Уже больше года она была женой Чойнроза. Сейчас мужа ее не было дома — он отправился на очередную стройку в новый бригадный центр. А потом запуржило, завьюжило, и застрял Чойнроз на отдаленном зимнике.

Перед отъездом он долго шутил и смеялся с молодой женой — их брак вопреки многим предсказаниям оказался счастливым. «Это будет моя семьдесят пятая стройка, — сказал Чойнроз. — Догадайся, что будет строить твой муж на этот раз?» «Баню, что же еще?» — засмеялась Цэвэл. Ее удивительно похорошевшее после замужества лицо дышало покоем и довольством. «Не угадала, дорогая! Мы построим дом отдыха для беременных. Надеюсь, когда он войдет в строй, у тебя будут все основания провести там несколько недель».

При воспоминании об этом разговоре легкая улыбка скользит по губам Цэвэл. Они с Чойнрозом и вторая пара молодоженов — Галдан и Мядаг, с прошлого года живут одним аилом. Чойнроз и Галдан в последнее время так подружились — водой не разольешь. Галдана тоже нет сейчас дома — он на краткосрочных курсах шоферов в аймаке. Крутить баранку — его давнишняя мечта. Итак, пока мужчины в отъезде, жены их ведут привычный образ жизни: ухаживают за общественным скотом, занимаются домашними делами. Цэвэл и Мядаг взяли на выпас шестьсот годовалых баранов и обязались добиться наивысших привесов. Вскоре после того, как женщины взяли это обязательство, Дамбий приехал к дочери и напрямик заявил, что считает это легкомыслием. Разве двум молодкам под силу такое? Дочка обиделась. Она замужем и сама отвечает за себя. Дамбий засмеялся: «Коли ты мужняя жена, так научись выслушивать человека до конца. Вот что я вам скажу, дорогие мои: добиться, чтобы каждый баран прибавил в весе хотя бы десять килограммов, — дело непростое. Тут все надо учесть — и чтобы пастбище было хорошее, и водопой близко, и вовремя скот на солончаки гонять. Я вам помогу выбрать хороший зимник, остальное от вас зависит. Уж если взяли на себя повышенное обязательство, будьте добры его выполнить. Но еще раз предупреждаю: нелегко вам будет». Вскоре после этого разговора два молодых семейства откочевали в предгорье Хананги. Очень не хотелось Цэвэл отрываться от родителей, но Дамбий был непреклонен. Пора дочери начинать самостоятельную жизнь, они с матерью и так долго продержали ее возле себя. К тому же житейский опыт подсказывал Дамбию, что молодоженам лучше жить отдельно — тогда и раздоров, и семейных неурядиц будет меньше.

На новом месте Чойнроз и Галдан утеплили несколько загонов, запасли сена. Теперь вся работа приходилась на женщин, точнее — на Цэвэл, у Мядаг был грудной ребенок.

Выйдя из своей юрты, Цэвэл заслышала плач младенца, доносившийся от соседей, и незаметно усмехнулась — придет и ее черед, тогда Мядаг подменит ее.

Цэвэл с сомнением посмотрела на небо — похоже, прогноз оправдывается, быть пурге. Да она и без прогноза знала это — отец давно научил ее распознавать перемены погоды по самым неуловимым приметам. «Как только засвистит ветер в вышине, сразу же гони отару в низину, да смотри, чтобы не в глухое ущелье, в долине есть движение воздуха, а в ущелье занесет отару снегом, да и тебя с нею вместе», — как наяву прозвучали в ушах у Цэвэл отцовские слова.

Она погнала отару в низину, расположенную у подножья горы. Прошло не более часа, когда под тревожный посвист ветра заклубились на вершине горы легкие, прозрачные снежные вихри. Затем вихри стали скатываться вниз, словно пряди белоснежных волос, срезанных рукой неумолимого парикмахера. По тому, куда неслись они по склону, Цэвэл определила направление ветра. «Не лучше ли вернуться?» — мелькнуло в голове у молодой женщины. Да как это сделать? Закружился снег, небо потемнело, впереди не видно ни зги. В памяти Цэвэл зазвучал голос отца: «Смотри, девочка, уж коли попадешь в пургу, а до дома далеко, не вздумай гнать отару в горы или против ветра, животные разбегутся, потом не соберешь. Лучше всего гони отару по ветру, пока не набредешь на чей-нибудь зимник, где можно переждать непогоду». Какой же здесь неподалеку есть зимник? Пожалуй, ни одного.

Цэвэл брела за отарой, время от времени подавая голос, чтобы успокоить встревоженных животных. Наконец она разглядела сквозь снегопад какое-то строение, очевидно, это был зимник Мараан.

Короток зимний день. Почувствовав близость зимника, овцы немного успокоились и послушно шли вперед. Вот наконец они у цели. Но, увы, Цэвэл ждало разочарование — зимник оказался пуст, никто не остановился здесь в этом году. Она с трудом загнала баранов в полуразвалившийся хашан, стены которого были сложены из камня, а крыша совсем обвалилась. Полукруглое низкое строение едва вместило отару. С большим трудом удалось Цэвэл отыскать старую лопату и немного расчистить снег. Ворот в хашане не было, и чтобы овцы не разбежались, она загородила выход просто натянутой в два ряда веревкой.

К вечеру резко похолодало, животных начала бить дрожь. Постепенно стала замерзать и Цэвэл. Чтобы немного согреться, она шагала и шагала вокруг хашана, время от времени подавая голос. Ей казалось, не овец, а самое себя пытается она немного приободрить. Какой-то баран чуть было не перепрыгнул через стену в том месте, где вывалилось несколько камней. Цэвэл попыталась было прикрикнуть на него, но у нее вдруг пропал голос. Дрожащими руками нащупала за пазухой электрический фонарик. И снова бесконечное хождение. Временами Цэвэл казалось, что она видит в темноте жадно горящие волчьи глаза. А вдруг здесь целая стая? Цэвэл погасила фонарь — ночь предстояла долгая, не хватало еще, чтобы сели батарейки. Как ни крепилась молодая женщина, ею стал овладевать леденящий душу страх.

Но всему приходит конец. Миновала и эта страшная ночь, настало утро. Метель немного улеглась, и Цэвэл погнала отару дальше. Направление ветра не изменилось, поэтому она решила добраться до зимника Цацат, о котором как-то раз упоминал ее отец. Может, ей повезет, и она наткнется в степи на стожок-другой сена. Она на ходу достала из сумки немного еды, подкрепилась. Бараны бежали резво, прыгали словно козы, и ей приходилось все время усмирять их бег, дабы животные не выбивались из сил. Пурга то затихала, то с новой силой обрушивалась на землю. В период затишья становилось теплее, и отара быстрей продвигалась вперед. «Это не я, — подумалось Цэвэл, — а мой отец принимает сегодня решения». Она пожалела, что иногда наставления Дамбия казались ей нудными и она прислушивалась к ним рассеянно либо не слушала вовсе.

Вспомнился муж. Надолго оставил ее одну Чойнроз. Зима стоит суровая, трудно ей одной управляться с отарой. А когда у человека трудности, негоже ему быть одному. Ну, какой у нее опыт? В действительности же она ошибалась. Она много лет занималась скотоводством и многому научилась у отца. Постигла, пожалуй, самое главное — умение самостоятельно принимать решение и не теряться в трудные минуты. Под вечер она пригнала отару на зимник Цацат, но и он оказался безлюдным. Однако хашан здесь был крытый, и ворота были целы. Цэвэл перевела дух — вот и надежное убежище. Почуяв запах настоящего хлева, овцы ринулись в загон. Одни, несмотря на усталость, затеяли возню, другие тотчас же повалились на теплую подстилку. В углу загона устроилась на ночлег и Цэвэл. Прежде чем улечься, она развела маленький костерок, согрела руки. При слабо горящем пламени доела остатки пищи. Потом нашла немного соломы и скормила ее двум ослабшим баранчикам.

За ночь метель не стихла. На рассвете Цэвэл заставила себя встать, хотя у нее ныло все тело. Надо попытаться достичь зимника Бааюун. Если уж и там никого не будет, придется остаться и ждать помощи. Вторые сутки пошли, как овцы почти ничего не ели. «Еще сутки без кормления — и начнется падеж», — с ужасом думала молодая женщина.

Дождавшись, когда метель немного утихнет, Цэвэл погнала отару дальше. Ее путь пролегал вдоль русла замерзшей речушки, она и животные то и дело увязали в сугробах. И снег, и скалы, вплотную подступавшие к другому берегу, дыбились вокруг Цэвэл занесенными кинжалами. Она зажмурилась, отгоняя страх. Надо торопиться, но отара обессилела и продвигалась медленно. Прошло несколько мучительно долгих часов, пока вдали не замаячили очертания зимника. Цэвэл давненько не приходилось сюда наведываться, и не знала она, что это место уже два года как оставлено аратами. Никакого сена! Окончательно обветшавший хашан, со всех сторон продуваемый злыми ветрами. С трудом ей удалось загнать овец в это неприглядное убежище, в котором казалось еще страшнее, чем в открытой степи. Цэвэл постаралась собраться с мыслями. Пусть животные сгрудятся в загоне, так им будет теплее. С десяток баранчиков окончательно выбились из сил. Надо во что бы то ни стало отыскать хоть немного корма. Цэвэл вышла из загона. Опять начала мести поземка, однако она разглядела, что с гор к зимнику спускаются три лошади, очевидно, отбившиеся от табуна. Когда они приблизились, Цэвэл выпустила слабых животных, и они тут же побрели к лошадям. Конские копыта проваливались до земли, и бараны, идя за ними след в след, могли добраться до травы. Цэвэл пыталась задержать лошадей на зимнике подольше, пусть выбьют копытами снег, но, потоптавшись немного, они убежали вдоль реки.

Как ни мала была добыча, но этого все-таки хватило наиболее ослабевшим животным, и Цэвэл снова пустила их в загон. Она вовремя успела сделать это — закурились вершины гор, и через несколько минут все вокруг окуталось пляшущими языками белого пламени. Темнело. Цэвэл поняла: предстоит еще одна ночь под открытым небом. Руки не слушались ее, но она заставила себя проделать углубление в сугробе и даже попыталась развести костерок, но тщетно — те несколько щепок, которые ей удалось отыскать, промерзли и не хотели разгораться. Батарейки в фонаре сели. «Всегда надо брать с собой запасные», — подумала Цэвэл. Внезапно до ее слуха донесся протяжный вой. Что это — метель или волки? Она поднялась, но обессилевшее тело отказалось служить ей. Цэвэл упала навзничь, и мертвая тишина обступила ее.

…Она пришла в сознание от приглушенных людских голосов. Медленно приподняла тяжелые веки и первым увидела склонившееся над ней до неузнаваемости осунувшееся лицо отца.

— Где овцы? — прошептала Цэвэл.

— В хотоне, дочка, — тихо отозвался Дамбий.

— Все целы?

— Все до единой, лежи спокойно.

Спустя несколько дней радио передало короткую информацию: «В течение трех суток ревсомолка Цэвэл, дочь Дамбия, застигнутая пургой вдали от дома, стерегла отару объединения из шестисот голов. Отважная девушка не испугалась грозной стихии. В ее отаре — ни единой потери».

Цэвэл слушала эту передачу, и невольно у нее на глаза набежали слезы.

— Поплачь, дочка, поплачь, — сказала мать, подавая ей чашку с горячим супом. — От радости не грех поплакать.

Цэвэл вытерла глаза. Неужто это о ней, простой девушке, объявили на всю страну? Но ведь она не совершила ничего особенного, на ее месте всякий поступил бы точно так же.

НОВЫЕ ХЛОПОТЫ

Уходя на работу, Дооху сказал домашним, что зайдет на минутку в контору, а потом целый день проведет в бригадах. Объединение медленно, шаг за шагом, преодолевало последствия тяжелейшего дзуда. Теперь Дооху знает: чтобы не дать стихии одолеть себя, надо проявить немало смекалки. Приближалась весна, и следовало заранее предусмотреть все вероятные трудности из-за капризов природы. Дооху лично проверяет, как идет подготовка к весеннему сезону, изучает весенние пастбища.

Сегодня председатель задержался в конторе дольше, чем собирался: к нему неожиданно нагрянул зоотехник Чавчиг. Все последние дни он словно на крыльях летал. У Чавчига есть на то причины — овцы, которых он получил, скрещивая маток Лувсанпэрэнлэя с архарами, оказались чрезвычайно выносливыми и легко перенесли стихийное бедствие. Сейчас зоотехник держал в каждой руке по крошечному ягненку.

— Приветствую вас, товарищ председатель, — нарочито размеренно произнес он, ставя ягняток прямо перед Дооху, на его рабочий стол. Оба крошечных существа, видно, появились на свет только что, но уже глаза у них были светлые, голубоватые, а хрупкие на вид ноги устойчиво держали тельца. Они весело высовывали оранжевые язычки, шкурки их отливали матовым блеском.

Боясь поверить своей догадке, Дооху спросил неуверенно:

— Неужто это потомство от скрещенных маток?

Чавчиг торжествующе улыбнулся, сверкнули в ослепительной улыбке белоснежные зубы.

— Угадали. Это наши первенцы — баранчик и ярочка. Прошу любить и жаловать.

Ягнята издали тонкое пронзительное блеянье.

— Они представляются вам, товарищ Дооху, — снова засмеялся Чавчиг. — Жаль только, что мы не успели дать им клички.

— Успеется еще. Поздравляю, Чавчиг! Вот так удача! Я ни минуты не сомневался в успехе.

В дверях появился Магнай. Он увидел ягнят и тотчас же все понял, подхватил на руки крошечные дрожащие тельца.

— Эй, не задави их! — испугался Чавчиг.

— Я осторожно. — Магнай взглянул на Дооху. Только сейчас председатель заметил, что заостренное книзу лицо Магная бледно, словно он потерял много крови, а ворот рубашки застегнут криво.

— Что-нибудь случилось?

— Еще нет, но ожидается — моя жена рожает.

— Душевно рад. Возьми отпуск на несколько дней и хорошенько приготовься к встрече первенца.

Женился Магнай довольно неожиданно. Чуть больше года назад, помнится, он точно так же, как сейчас, ворвался в кабинет к Дооху, взволнованный и бледный. Все решено — он переезжает в город. В Улан-Батор. Дооху даже не сразу понял, о чем речь.

— Кого в столицу переводят, не понял я!

— Я, я сам уезжаю туда! — почти закричал Магнай, словно страшась, что его сейчас схватят и не пустят.

— Сядь, Магнай. Случилось-то что?

— Я… я женюсь на одной девушке, а она — горожанка.

— Ты сделал предложение?

— Да.

— И она приняла его?

— Сразу же.

— Что же она, студентка?

— Нет. Да вы ее знаете, она приезжала к нам в командировку. Помните инструктора-садовода?

— Батлянхоа?

— Она самая.

— Поздравляю. Славная девушка и специалист хороший. Послушай, что я тебе скажу: ты у нас жених завидный, но в город я тебя не отпущу. Даю тебе две недели сроку — съезди за невестой и привези ее к нам. Кстати, спокон веку ведется: куда муж — туда и жена, а не наоборот. Нам садоводы очень нужны! Сады-то у нас вон какие!

Магнай познакомился со своей будущей женой здесь, в объединении. Незадолго перед тем объединение получило в подарок из советского города Барнаула саженцы фруктовых деревьев. Не зная, как распорядиться ими, Дооху отбил телеграмму в Улан-Батор. Буквально на другой день самолетом вылетела инструктор-садовод Батлянхоа. Стояла весна, у всех было по горло дел, так что встречать и устраивать ее председатель поручил Магнаю.

— Я тоже занят, — отбивался Магнай. — Нельзя ли другому поручить?

— Ты только встреть ее, а дальше мы посмотрим, — пообещал Дооху.

Почтовая машина из аймака прибыла на центральную усадьбу после обеда. Заранее заказав комнату в гостинице, Магнай поспешил на остановку, где еще толпились прибывшие пассажиры, и лишь немного поодаль стояла девушка в черном кожаном пальто, коротко стриженная, миловидная. У ее ног стоял небольшой чемоданчик на молнии.

Магнай пристально посмотрел на девушку, она со спокойным достоинством встретила его взгляд.

— Что же ты стал столбом, Магнай? — удивился старик Янсан, приехавший из аймака той же машиной. — Встречай специалистку.

Магнай торопливо приблизился к гостье и поздоровался.

— Здравствуйте, — тихо отозвалась она, берясь за ручку чемоданчика.

— Позвольте мне.

— Куда мы теперь?

— В гостиницу.

Магнай поднял чемоданчик, неожиданно он оказался очень тяжелым.

— Ого! Что у вас тут, камни? — улыбнулся он.

— Садовые инструменты. — В голосе девушки послышались назидательные нотки.

— Конечно, конечно, — испугался Магнай. — Инструменты всегда тяжелые.

Оставив девушку в ее комнате, Магнай разыскал истопника, велел вскипятить чай и приготовить бозы. На улице он встретился с председателем.

— Все в порядке? Говорят, новый специалист женщина?

— Совсем еще молодая. — Магнай вспомнил родинки на высокой белой шейке — одна крупная, другая поменьше, и сердце его сладко ворохнулось в груди. — И такая аккуратненькая, милая.

— Кого же к ней приставить? Разве что Бэгза?

— Не подойдет.

— Тогда попроси Доржа, Магнай.

— У него срочное задание, некогда ему.

— Остается Гажидма.

— Она в бригаду должна ехать.

— Значит, больше некому?

— Придется мне взять на себя еще и это поручение, — и Магнай притворно вздохнул. На самом же деле он уже и мысли не допускал, что кто-нибудь другой будет находиться рядом с Батлянхоа.

До самого отъезда девушки они не разлучались, потом переписывались, пока Магнай в одном из писем не сделал ей предложение.

Поручение Дооху перевезти Батлянхоа из столицы в объединение Магнай выполнил досрочно. Вместо двух недель уложился в одну. Правление подарило молодоженам новую юрту с полной обстановкой. Весело гулял на свадьбе народ. Одна только Цэвэл сидела поникшая, а потом и вовсе сбежала, стараясь скрыть непрошеные слезы. Никто, кроме Чойнроза, не заметил ее исчезновения. Цэвэл вскочила в седло и погнала коня в сторону реки Халиун. Чойнроз последовал за ней. Вот уж и поселок остался далеко позади, а Цэвэл и не думала остановиться. Она рыдала навзрыд. Сколько лет она мечтала о Магнае! Сколько раз казалось, что Магнай, наконец, заметит ее любовь. И вот всему конец — мечтам, надеждам. Ах, если б она была посмелей, если б призналась в своем чувстве, авось оно нашло бы отклик в его душе.

Охваченная отчаяньем и стыдом, девушка проскакала не менее половины уртона. Конь мчался птицей под ней, но она все настегивала и настегивала скакуна. Вдруг он споткнулся о кочку, и Цэвэл почувствовала, что падает. Она вылетела из седла и крепко ударилась затылком о каменистую землю. Она не знала, сколько пролежала без сознания — минуту или целую вечность. Только очнулась она на руках у Чойнроза.

— Не бойся, не обижу, — прошептал Чойнроз. — Тебе очень больно?

Она слабо кивнула в ответ, не делая больше попыток высвободиться. Ее конь лежал неподалеку с поломанной ногой. «Бедняга! — горестно вздохнула Цэвэл. — Он-то за что пострадал?»

Чойнроз осторожно посадил ее перед собой в седло своей лошади и всю дорогу бережно придерживал хрупкое девичье тело.

— Куда ты везешь меня, Чойнроз? — немного погодя спросила Цэвэл, охваченная странным спокойствием. Ей вдруг почудилось, что от ее спутника веет силой и уверенностью, которых ей так не хватало все эти годы.

— К себе домой, здесь, недалеко, — сухо ответил Чойнроз и вдруг с внезапной решимостью воскликнул: — Давай поженимся, Цэвэл!

В голосе его звучали такая невысказанная любовь и такая тоска, что Цэвэл не решилась ответить отказом.

Вскоре они поженились. Брак оказался на редкость удачным, и лишь изредка вспоминался Цэвэл Магнай, как далекая недосягаемая звезда.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРЕДКАМ?

В Сельскохозяйственном институте Академии наук МНР идет заседание ученого совета. С улицы едва доносится приглушенный городской шум. Он не мешает ученым внимательно слушать доклад и по ходу дела заносить пометки в блокноты, лежащие перед ними на большом круглом столе. Впрочем, слушают больше, чем записывают. Выступает зоотехник из худона. Чавчиг настолько увлекся своим рассказом, что совсем не замечает ни скептических, ни восхищенных взглядов своих слушателей. Доклад зоотехника назывался: «Об опыте скрещивания домашнего скота с дикими видами». Что дает помесная порода? Выход шерсти не увеличивается. Зато у новой породы важное преимущество — она значительно выносливей своих домашних собратьев. Если это качество удастся закрепить в последующих поколениях, то наконец, исчезнет зависимость животноводства от капризов природы. «Пока еще рано говорить об экономическом эффекте, — сказал Чавчиг. — Вопрос ставится иначе: в каком направлении продолжать работу?» В заключение он сделал несколько практических предложений.

Доклад был короткий, Чавчига засыпали вопросами.

— Резус-фактор учтен в ваших опытах?

— А как же. Но сказать, что здесь все ясно, еще нельзя. Мы, как я уже говорил, брали самца-архара и домашних маток. Обратных опытов у нас пока не проводилось.

— Лаборатория у вас хорошо оборудована?

— Сперва у нас была небольшая передвижная лаборатория. Сейчас стационарная, хорошо оснащенная племенная зоотехническая станция.

— Передаются ли по наследству инстинкты архаров и диких коз?

— Пожалуй. Особенно это заметно в поведении овец и коз новой породы — они забираются высоко в горы, но не у всех особей они выражены столь отчетливо.

Вопросы кончились, ученые приступили к прениям. Первым попросил слова пожилой человек с гладко зачесанными седыми волосами. Во время доклада он не спускал с Чавчига глаз и недоверчиво покачивал головой, словно ему казалось невероятным все, услышанное здесь.

— Работа проведена интересная, — сказал он, медленно поднимаясь с места. — Только давайте, товарищи, посмотрим на вопрос с другой стороны. Архары и дикие козы — предки нынешних домашних животных. Зачем же возвращаться назад, к предкам? Все лучшее, что было у диких животных, они в процессе эволюции уже передали своим нынешним потомкам. Предлагаю нашему энергичному докладчику переключиться на что-нибудь другое, более полезное для государства и науки.

Чавчиг, меньше всего ожидавший прямого нападения, вспыхнул.

— Можно мне сразу ответить? Да, архары были предками современных домашних животных, но я не согласен, что мои опыты — шаг назад. Ведь речь идет не о замене существующих домашних пород дикими сородичами. Мы стремимся только заимствовать отдельные положительные свойства последних, которые в ходе эволюции утрачены в условиях культурного животноводства.

— Молодо-зелено, — проворчал другой ученый. — Люблю горячих, но… — Оппонент Чавчига приободрился, полагая, что его поддержат, — …наши местные породы еще окончательно не установились, и в этом плане предстоит большая работа. В Гоби-Алтайском аймаке, насколько мне известно, много овец хороших, продуктивных пород — чамарской, баядской. И не случится ли так, что опыты нашего молодого коллеги нарушат чистоту породы? Не лучше ли заняться сохранением имеющихся положительных качеств у животных, нежели гоняться за сомнительными нововведениями?

Чавчиг стиснул зубы. Если ему запретят экспериментировать, он приобретет за собственный счет десяток овец, но от опытов ни за что не откажется.

После этого выступило еще два человека — они тоже по тем или иным причинам высказывали сомнение в необходимости продолжать работы. Чавчигу дали слово для ответа. Он встал с таким отчаянным видом, словно шел в последний бой. Да, он считает несостоятельными аргументы своих оппонентов. В своих опытах он вдохновлялся примером советского ученого Есенжулова, который вывел породу казахстанского архаромериноса. К тому же в объединении «За коммунизм» работы по закреплению чистокровных пород не прерываются.

— Свои эксперименты я провожу, как правило, в нерабочее время. Еще раз просил бы поделиться со мной своим опытом в этой области, если таковой имеется, — попросил Чавчиг.

— Можно мне? — спросил невысокий смуглый человек, в котором Чавчиг узнал известного ученого, работающего над улучшением пород коз. — То, что делает молодой зоотехник, полезно. Мы получили потомство от скрещивания диких коз с домашними. Помесная порода представляет собой более крупных животных, они чрезвычайно выносливы, у них хорошая крепкая шкура, но снижается количество и ухудшается качество пуха. Удастся ли избавиться от этого недостатка, предстоит еще доказать. Ведь коз разводят не для мяса, а для пуха. Вот вам и экономическая сторона дела. Советую товарищу Чавчигу от нее не открещиваться, когда он продолжит свои опыты. А продолжать непременно надо.

Чавчиг достал из портфеля фотографии. На одной из них были изображены две крупные козы с крутыми рогами.

Кто-то тихо засмеялся: нельзя ли, чтобы рога у новой породы были поменьше. Неожиданно для себя Чавчиг сказал:

— Этих коз зовут Звездочка и Месяц.

Председатель ученого совета коротко подвел итоги, сделав вывод о важности работ зоотехника Чавчига, упомянув о развитии теории наследственности и тех возможностях, которые она открывает перед экспериментатором. Профессор Тумму выразил желание руководить экспериментами Чавчига. Так молодой зоотехник ступил на стезю, которая повела его к вершинам науки.

Зоотехник предполагал вернуться домой в тот же день, чтобы поделиться с товарищами своей радостью — решилась судьба оставленных им на попечение старика Чултэма десятка овец и коз новой помесной породы.

Но, к сожалению, из-за затянувшегося заседания ученого совета он опоздал на самолет.

ЭПИЛОГ

Весна бурно вступала в свои права, все кругом зацветало и пело, согретое щедрым теплом: природа пробуждалась к новой жизни. Даже на ветках саксаула показались крохотные зеленые листочки. Правда, вскоре им предстоит засохнуть под палящими лучами солнца, но пока даже саксаул выглядит помолодевшим и радостным. В излучине реки, где пиками ощетинился молодой камыш, появилась группа всадников. Они держали путь на центральную усадьбу объединения «За коммунизм». Там нынче большой праздник — справляется очередная годовщина со дня его создания. Возглавляет группу председатель объединения Дооху. На груди у него ярко сияет Золотая Звезда Героя. Ее недавно вручил Дооху глава государства. Там же — Дамбий, Сурэн, Магнай, Цэвэл, Чавчиг, Чойнроз и, конечно, старый Пил. Они спешат туда, где их ждут друзья и родные, к своему общему очагу.

На этом не кончается история наших героев, ибо бесконечна жизнь, вместившая и наше повествование о кочевье и оседлости.

Ну а писатель, должен же он когда-нибудь поставить точку. Вот и не станем нарушать это правило, поставим ее.

ОБЪЯСНЕНИЕ МОНГОЛЬСКИХ СЛОВ И НАЗВАНИЙ