[1230] Подписанное впоследствии соглашение изменило обязательство исключить договорные обязательства. Чтобы успокоить все ещё не успокоившихся соседей, Рузвельт вскоре после конференции твёрдо заявил, что «определенная политика Соединенных Штатов отныне — это политика против вооруженного вмешательства».[1231]
Вслед за этим администрация предприняла ощутимые шаги. Соглашение с Кубой от 1934 года отменило неприятную поправку Платта, положив конец первому этапу особых отношений США с этой страной. В том же году последние морские пехотинцы покинули Гаити. Два года спустя было заключено новое соглашение, по которому Панама получала большую долю доходов от канала и отменяла пункт договора 1903 года, дающий Соединенным Штатам право вмешиваться в её внутренние дела.
В рамках перехода к политике невмешательства Соединенные Штаты в 1930-х годах также изменили свою политику в отношении признания. Вашингтон часто отказывал в признании, чтобы сдержать революции или устранить правительства, захватившие власть военным путем, в последний раз, конечно, на Кубе. Переворот, совершенный командиром Национальной гвардии Анастасио Сомосой в Никарагуа в 1936 году, стал пробным камнем для перемен. Некоторые латиноамериканские наблюдатели уже тогда предвидели, какую жестокую диктатуру установит Сомоса. Один американский дипломат сетовал, что создание Национальной гвардии дало Никарагуа «инструмент для уничтожения конституционной процедуры», предлагая «один из самых печальных примеров……нашей неспособности понять, что мы не должны вмешиваться в дела других людей».[1232] С другой стороны, Соединенные Штаты не испытывали энтузиазма по поводу дальнейшего вмешательства в дела Никарагуа. Многие латиноамериканцы внимательно следили за тем, что же на самом деле означают обещания США о невмешательстве, когда их проверяют на практике. Как и Стимсон ранее, некоторые американские чиновники пришли к выводу, что по крайней мере диктатура Сомосы может принести стабильность в хронически неспокойную страну. Как и во многих других случаях в мире дипломатии, ни вмешательство, ни невмешательство не выглядели полностью удовлетворительными. В данном случае Соединенные Штаты предпочли сделать выбор в пользу бездействия.
Халл также возглавил реализацию экономической составляющей политики добрых соседей. Будучи страстным сторонником свободной торговли на протяжении всей своей карьеры, он с благословения Рузвельта помог провести через Конгресс в 1934 году Закон о взаимных торговых соглашениях, который давал исполнительной власти широкие полномочия вести переговоры с другими странами о снижении тарифов до 50%. Этот проект Халла помог устранить привычные ожесточенные баталии в Конгрессе по поводу тарифов и связанные с ними перетасовки. С 1934 года остается основой тарифной политики США.[1233] Под его чутким руководством соглашения нашли особое применение в Латинской Америке. В случае с Кубой и странами Центральной Америки они поощряли экспорт американских готовых изделий и импорт сельскохозяйственной продукции, такой как кофе, сахар и табак, укрепляя тем самым квазиколониальные отношения, которые тормозили их экономическое развитие и усиливали их зависимость от Соединенных Штатов. Наряду с Экспортно-импортным банком, который предоставлял другим странам кредиты на покупку товаров в США, соглашения о взаимной торговле помогли утроить объем торговли США с Латинской Америкой в период с 1931 по 1941 год. Они укрепили доминирующую роль Соединенных Штатов в торговле между странами полушария.
Политика добрых соседей — это не просто политика и программы, это ещё и глубоко личное отношение к Франклину Рузвельту. Его искренняя привязанность к людям отразилась на его внешней политике, как и его способность идентифицировать себя с теми, кого он назвал бы «простым человеком», что нашло особый отклик в Латинской Америке. Будучи когда-то таким же властным, как кузен Теодор, Рузвельт сохранил некоторую снисходительность, но он уже давно пришёл к выводу, что с дипломатической точки зрения целесообразно — и это хорошая политика — культивировать дружбу между добрыми соседями. Он из кожи вон лез, чтобы продемонстрировать, что Латинская Америка имеет значение, устраивая такие мероприятия, как Панамериканский день в американских школах. Его властное присутствие в сочетании с популистскими инстинктами привлекало латиноамериканцев, что сделало его самым популярным президентом США за всю историю полушария в целом.[1234] В 1934 году он продолжил новую традицию личной дипломатии, посетив Южную Америку, побывав даже на Гаити, в Панаме и Колумбии. Его прибытие на межамериканскую конференцию в Буэнос-Айресе вскоре после переизбрания в 1936 году было триумфальным, национальным праздником, собравшим огромные восторженные толпы. Латиноамериканская пресса приветствовала его как «великого демократа», чей «Новый курс» послужил образцом реформ, в которых нуждалась Латинская Америка.[1235] Буэнос-Айрес стал кульминацией первой фазы политики добрых соседей. В заметно изменившемся климате Рузвельт внес значительные изменения, прежде всего формальное прекращение военных интервенций и целенаправленные усилия по культивированию доброй воли, не изменив при этом сути отношений «патрон-клиент». Поскольку после 1936 года внимание мировой общественности переключилось на надвигающиеся кризисы в Восточной Азии и Западной Европе, политика добрых соседей все больше фокусировалась на обороне полушария.[1236]
III
Когда в 1930-х годах угроза войны возросла, американцы отреагировали на неё с яростной решимостью не вмешиваться. Меньшинство интернационалистов по-прежнему выступало за коллективную безопасность для предотвращения войны, но большинство американцев предпочитали сосредоточиться на внутренних проблемах, избегать международного сотрудничества, сохранять полную свободу действий и избегать войны практически любой ценой. Термин «изоляционизм» часто — и ошибочно — применяется ко всей истории США. Лучше всего он подходит к 1930-м годам.[1237] Конечно, Соединенные Штаты никогда не стремились полностью отгородиться от мира, как это делали Китай и Япония до XIX века. Американцы проявляли живой интерес к событиям за рубежом, поддерживали дипломатические контакты с другими странами и стремились поддерживать процветающую торговлю. Но их страстное стремление в 1930-е годы оградить нацию от внешних связей и войн вполне заслуживает ярлыка изоляционистов.
Изоляционисты не разделяли единой идеологии и не принадлежали к какой-либо организации.[1238]Они входили в политическую гамму от левых до правых. Такие настроения были наиболее сильны в средних западных штатах, среди республиканцев, американцев ирландского и немецкого происхождения, но они пересекали региональные, партийные и этнические границы. Изоляционисты разделяли некоторые основные взгляды. Они не делали моральных различий между другими странами. В частности, европейские конфликты они рассматривали как очередной этап в бесконечной борьбе за власть и империю. Когда Соединенные Штаты с небольшим успехом пытались разрешить экономический кризис у себя дома, они не питали иллюзий относительно своей способности решать чужие проблемы. Как и американцы с середины XIX века, они считали, что кризисы, развивающиеся в Европе и Восточной Азии, не угрожают их безопасности. Хотя они расходились во мнениях, часто резко, по внутренним вопросам и в готовности пожертвовать торговлей и нейтральными правами, чтобы избежать конфликта, их объединяла вера в односторонность и решимость держаться подальше от войны.
Подобные взгляды проистекали из разных источников. Соединенные Штаты с 1776 года считали своим главным принципом избегать «путаных» союзов и европейских войн. В этом смысле американцы просто следовали традициям. Но Великая депрессия придала изоляционизму 1930-х годов особое рвение. В условиях, когда очереди за хлебом удлинялись, а экономика зашла в тупик, большинство американцев согласились с тем, что им следует сосредоточиться на борьбе с депрессией. Внешняя политика отошла на второй план в шкале национальных приоритетов. Депрессия также разрушила уверенность нации в себе, поставив крест на вильсонианском представлении о том, что Соединенные Штаты способны решить мировые проблемы. Горькие конфликты по поводу тарифов и невыплаты союзниками военных долгов усугубили и без того напряженные отношения с Великобританией и Францией — странами, сотрудничество с которыми было бы необходимо для поддержания послевоенного порядка. Враждебное отношение к внешнему миру все больше определяло настроение населения. «Мы больше не любим иностранцев», — фыркнул в 1935 году представитель Техаса Мори Маверик.[1239]
Неприятные воспоминания о Великой войне усилили последствия депрессии. К середине 1930-х годов американцы в целом согласились с тем, что вмешательство было ошибкой. Утверждалось, что Соединенные Штаты не были по-настоящему заинтересованы в исходе войны; их жизненно важным интересам ничто не угрожало. Некоторые «ревизионистские» историки утверждали, что невинную нацию втянули в войну хитрые британские пропагандисты. Другие обвиняли Вильсона и его пробританских советников в том, что они не придерживались строгого нейтралитета. Более конспирологически настроенные другие утверждали, что банкиры и производители боеприпасов — теория «торговцев смертью», популяризированная сенатским следственным комитетом во главе с Джеральдом Найем из Северной Дакоты, — подтолкнули Вильсона к отказу от нейтралитета, разрешив массовую торговлю военными материалами. Утверждалось, что когда эти инвестиции оказались под угрозой в результате победы Германии в 1917 году, те же самые эгоистичные интересы заставили его вмешаться. Американцы в целом согласились с тем, что их участие не устранило угрозу войны и не сделало мир безопасным для демократии.