[1266] Они также горячо надеялись, что кризис удастся урегулировать путем переговоров, независимо от существа дела. Рузвельт был настроен неоднозначно. В частном порядке он беспокоился о жертвах принципа и опасности поощрения аппетитов агрессоров. Не признавая, что бездействие США подтолкнуло британцев и французов к проявлению твердости, он также в частном порядке сетовал на то, что союзники оставили Чехословакию «грести на собственном каноэ», и предсказывал, что они «смоют кровь со своих рук Иуды Искариота».[1267] Поначалу он относился к возможности войны спокойно, безвозмездно посоветовав британскому дипломату в этом случае, что союзники должны придерживаться оборонительной стратегии, и добавив обычные расплывчатые и квалифицированные заверения в поддержке со стороны США. Однако когда война стала казаться неизбежной, он был вынужден действовать. Все ещё болезненно осознавая, что общественное мнение резко ограничивает его свободу действий, он тщательно избегал предложений о посредничестве или арбитраже. Он активно содействовал переговорам, не занимая при этом никакой позиции по тем или иным вопросам. Он дал понять Великобритании и Франции, а также Гитлеру, что Соединенные Штаты «не имеют никаких политических интересов в Европе и не возьмут на себя никаких обязательств в ходе нынешних переговоров». Когда он узнал, что переговоры состоятся, он кратко и с энтузиазмом отправил Чемберлену телеграмму: «Хороший человек». Как и большинство американцев и европейцев, он испытал облегчение от мюнхенского урегулирования и разделял надежды Чемберлена на «новый порядок, основанный на справедливости и законе». Соединенные Штаты не были прямыми соучастниками Мюнхенского урегулирования, но они потворствовали политике Великобритании и Франции.[1268]
С начала войны в Европе и до следующего столетия Мюнхен будет синонимом умиротворения, а его нерушимый урок — глупостью переговоров с агрессорами. Как и все исторические события, обстоятельства Мюнхена были уникальными, а его уроки — ограниченно применимыми. Разгневанный и разочарованный Гитлер воспринял Мюнхен не как победу, а как поражение. Он хотел войны в 1938 году, но его склонили к переговорам. Не сумев выкрутиться, он в конце концов отказался от войны из-за нерешительности своих советников и союзников.[1269] Для Британии и Франции Мюнхен, каким бы неприятным он ни был, был, вероятно, необходим. Обе страны были слабы в военном отношении и не могли воевать. Британское общественное мнение решительно выступало против войны, а доминионы не желали воевать за Чехословакию. Западные союзники не могли полагаться на Соединенные Штаты и не очень верили в чешское сопротивление. Мюнхен дал им год на подготовку к войне. Кроме того, западным союзникам стало ясно — пусть и с опозданием — весь масштаб амбиций и коварства Гитлера.[1270]
Для всех заинтересованных сторон Мюнхен стал поворотным пунктом в эпохе, предшествовавшей Второй мировой войне. Разочаровавшись в 1938 году, Гитлер решил, что в следующий раз получит ту войну, которую хотел. Уверенный в том, что западные державы не остановят Гитлера, советский диктатор Иосиф Сталин начал обдумывать сделку со своим заклятым врагом. Полагая, что они купили мир в Мюнхене, британцы и французы не могли не быть униженными последующей оккупацией Гитлером Чехословакии и вторжением в Польшу и почувствовали себя вынужденными действовать. И в Британии, и во Франции Мюнхен породил ясность, которой раньше не было.[1271]
Мюнхен стал переломным моментом и для Рузвельта. «Грубый и непреклонный» ответ Гитлера на его призывы к равноправным переговорам, а также сообщения американских дипломатов в Европе убедили его в том, что нацистскому диктатору нельзя ни доверять, ни умиротворять.[1272] Он был «диким человеком», — размышлял президент, — «психом». Мюнхен также убедил Рузвельта в том, что Гитлер несет ответственность за дрейф Европы к войне и, возможно, стремится к мировому господству. Президент больше не был легкомысленно уверен в победе Великобритании и Франции в случае войны. Итальянский пророк воздушной мощи, Гилио Дуэ, утверждал, что бомбардировки, терроризируя гражданское население, могут выиграть войну. Страх перед немецкой воздушной мощью, продемонстрированной с такой жестокостью в Испании, парализовал Европу во время Мюнхенского кризиса. Преувеличенные, но вполне реальные опасения Рузвельта по поводу превосходства Германии в воздухе, по его собственным словам, «полностью перевернули наши международные отношения». Впервые со времен доктрины Монро, заключил он, Соединенные Штаты оказались уязвимы для иностранного нападения. Он уже был встревожен проникновением Германии в Латинскую Америку, но теперь опасался, что у неё могут появиться авиабазы, с которых она сможет угрожать югу Соединенных Штатов. «Это очень маленький мир», — предостерегал он. По его мнению, лучший способ предотвратить угрозу Соединенным Штатам со стороны Германии и Италии и уберечь Соединенные Штаты от войны — это поддержать Великобританию и Францию с помощью воздушной мощи. В месяцы после Мюнхена Рузвельт стремился проводить политику «нейтрального перевооружения», обеспечивая массовое увеличение производства самолетов и отменяя эмбарго на поставки оружия, чтобы сделать их доступными для Великобритании и Франции.[1273]
И снова ему не удалось добиться принятия нужного закона. Он потерпел крупное политическое поражение в борьбе за суд в 1937 году, а его попытка спасти «Новый курс» путем чистки консервативных демократов на выборах 1938 года обернулась неудачей. Те законодатели, от которых он стремился избавиться, выжили, а республиканцы добились больших успехов. Как предполагаемая «хромая утка», он был не в силах сдвинуть Конгресс с места. Теперь, столкнувшись с ещё более сильной оппозицией, он не хотел рисковать престижем своего кабинета при принятии закона о внешней политике, в котором он очень нуждался. Оставаясь на заднем плане, он поручил эту задачу опьяневшему, немощному и неумелому сенатору Ки Питтману, который предсказуемо с ней не справился. Последующие попытки добиться компромиссного законодательства закончились неудачей. В последней попытке спасти хоть что-то Рузвельт и Халл встретились с законодателями в Белом доме 18 июля. Министр предупредил, что эмбарго на поставки оружия «дает необоснованную выгоду вероятным агрессорам». Признавая неизбежность войны в Европе, Рузвельт заявил: «Я сделал свой последний выстрел. Думаю, мне следует иметь ещё один патрон на поясе». После продолжительного обсуждения и неофициального опроса группы вице-президент Джон Нэнс Гарнер посоветовал президенту: «Что ж, капитан, мы можем посмотреть фактам в лицо. У вас нет голосов, и это все». Потребовалась бы суровая реальность войны, а не просто угроза её начала, чтобы подтолкнуть Конгресс и нацию к выходу за рамки позиции, занятой в середине 1930-х годов.[1274]
Рузвельт оказался в таком же затруднительном положении, когда речь зашла о трагической судьбе немецких евреев. Придя к власти в 1933 году, нацистский режим начал систематические преследования, налагая бойкоты на предприятия, запрещая евреям работать на определенных работах и ограничивая их гражданские права. Используя в качестве предлога убийство немецкого дипломата в Париже молодым немецко-еврейским беженцем, после Мюнхена он начал полномасштабную кампанию террора. 9 ноября 1938 года, пока полиция ничего не предпринимала, хулиганы грабили, мародерствовали, сжигали синагоги и разрушали еврейские дома. Дюжина евреев была убита, двадцать тысяч арестованы, уничтожено много имущества. Осколки стекла, которыми были усыпаны улицы, дали название «Хрустальная ночь» (ночь разбитых стекол) официально разрешенному разгулу. Чтобы усугубить ущерб, правительство постановило оплатить его за счет налога, взимаемого с евреев. Раскрывая свои глубинные намерения, правительство закрывало принадлежащие евреям магазины и конфисковывало личное имущество. В результате «Хрустальной ночи» 140 000 евреев попытались бежать из Германии.[1275]
Администрация Рузвельта мало чем могла помочь жертвам этой вынужденной диаспоры. Хотя антисемитизм оставался мощной силой в Соединенных Штатах, многие американцы выражали возмущение злобным нападением Гитлера и сочувствие его жертвам. Рузвельт отозвал своего посла из Берлина для «консультаций». Он не вернулся. В своих многочисленных выступлениях президент подчеркивал обращение Гитлера с евреями, чтобы провести резкое моральное различие между нацистской Германией и другими государствами. Но он ничего не мог сделать, чтобы остановить зверства без войны. Более того, Соединенные Штаты не хотели и не могли предоставить убежище более чем горстке тех, кто бежал от нацистских преследований. Закон 1924 года разрешал в общей сложности только 150 000 иммигрантов в год, из которых еврейская квота составляла лишь небольшой процент. Германия разрешила выезжающим евреям брать с собой только четыре доллара, а американский закон запрещал въезд тем, кто мог стать обузой для государства, что ещё больше ужесточало ограничения. Рузвельт изо всех сил натягивал закон, чтобы принять больше беженцев. Но единственным реальным ответом было изменение политики, а в период продолжающейся высокой безработицы на это мало кто был склонен. Тысячи евреев застряли в транзитных пунктах по всей Европе. Некоторые добирались на кораблях до Америки, но им отказывали в разрешении на посадку. Вернувшись в Европу, они снова попали под власть Гитлера после падения Франции.[1276]