росов и растущей зависимости Рузвельта от его советников в военной форме. Рузвельт инициировал этот процесс в 1939 году, введя их в состав исполнительного аппарата президента, минуя военного и военно-морского секретарей. В феврале 1942 года он создал Объединенный комитет начальников штабов, состоящий из руководителей служб. В июле он назначил бывшего начальника военно-морских операций адмирала Уильяма Лихи своим личным начальником штаба с основной обязанностью поддерживать связь между Белым домом и Объединенным комитетом начальников штабов. В этой новой роли высший командный состав разрабатывал стратегические планы. Они сопровождали президента на все его встречи на высшем уровне, где координировали с союзниками планы и операции. Появление военных на ключевой политической позиции привело к долгосрочным изменениям в военногражданских отношениях и формулировании политики национальной безопасности.[1337]
Новая штаб-квартира армии в Арлингтоне, штат Вирджиния, символизировала её растущее значение в уравнении сил в Вашингтоне. Начатое 11 сентября 1941 года и занятое в 1942 году, это пятиугольное чудовище с милями непонятных коридоров — «огромное, разросшееся, почти намеренно уродливое» — вмещало около тридцати тысяч сотрудников на площади 7,5 миллиона квадратных футов. Рузвельту не понравилась архитектура здания, и он предполагал, что по окончании войны оно будет использоваться для складирования. На самом деле оно оставалось в полной боевой готовности. Само слово «Пентагон» со временем стало олицетворять во всём мире огромную военную мощь Соединенных Штатов — а в глазах отечественных и зарубежных критиков — якобы доминирующее и зловещее влияние военных на американскую жизнь.[1338]
Ответственность, в конечном счете, лежала в твёрдых руках главнокомандующего. К тому времени Рузвельту исполнилось шестьдесят лет, и он устал от напряженной работы в Белом доме в течение восьми лет и долгой борьбы с полиомиелитом. Но новые вызовы глобальной войны вдохнули в него новые силы. Он сохранил непоколебимый оптимизм, который был такой неотъемлемой частью его личности, столь же необходимой в 1942 году, как и десятилетием ранее. «Я использую неправильный конец телескопа, — писал он судье Феликсу Франкфуртеру в марте, — и это облегчает жизнь».[1339] Он вдохновлял американцев и других людей своей возвышенной риторикой. Он наслаждался церемониальными аспектами своей работы в качестве главнокомандующего и получал удовольствие от формулирования грандиозной стратегии. Всегда склонный к личной дипломатии, он получал особое удовольствие от непосредственного общения с такими мировыми лидерами, как зловещий и похожий на сфинкса Иосиф Сталин и бульдог Черчилль. Широкий круг его личных контактов обеспечивал его бесценной информацией вне обычных каналов. Его хаотичный административный стиль якобы позволял ему твёрдо контролировать ситуацию, но по мере того, как проблемы глобальной войны становились все более многочисленными, все более диффузными и все более сложными, он также порождал серьёзные политические «снэфусы» (аббревиатура, выросшая из бюрократических ошибок во время Второй мировой войны и означавшая «ситуация нормальная, все в жопе») и давал умным подчинённым возможность для вольностей, иногда с плачевными результатами. Неудивительно, что он продолжал полагаться на запутывание и откровенный обман. «Вы знаете, что я жонглер, — признался он весной 1942 года, — и я никогда не позволяю своей правой руке знать, что делает левая… Я могу проводить одну политику для Европы и диаметрально противоположную для Северной и Южной Америки. Я могу быть совершенно непоследовательным, и более того, я совершенно готов вводить в заблуждение и говорить неправду, если это поможет выиграть войну».[1340]
Некоторые критики утверждают, что в руководстве Рузвельта во время войны отсутствовали руководящие принципы, что он дрейфовал от кризиса к кризису без четкого ощущения цели и направления. Другие настаивают на том, что, борясь со злом нацизма, он был слеп к опасностям коммунизма. Ещё одни утверждают, что он и его военные советники слишком сосредоточились на победе в войне и не уделяли достаточного внимания важнейшим политическим вопросам.
По правде говоря, Рузвельт был во многих отношениях блестящим главнокомандующим. Он эффективно жонглировал многими аспектами своей работы. Он умело руководил военными действиями и упорно отстаивал интересы США. Прекрасно понимая динамику коалиционной войны, он один среди союзных лидеров обладал тем, что называл «мировой точкой зрения».[1341] Он правильно придавал первостепенное значение удержанию альянса и победе в войне, что было крайне важно, учитывая отчаянную ситуацию 1942 года и значительное расхождение интересов и целей основных союзников. Временами казалось, что он действует по прихоти или по недомыслию, но у него была последовательная, хотя и не до конца сформулированная или публично сформулированная точка зрения на мир. Как и Вильсон, он твёрдо верил в превосходство американских ценностей и институтов. Он также был уверен, что послевоенный мир и стабильность зависят от распространения этих принципов по всему миру и что другие народы примут их, если им дать шанс. По его мнению, Новый курс, обеспечивая золотую середину между левым и правым тоталитаризмом, указывал путь в будущее, а в войне он видел возможность продвигать мировые реформы в этом направлении. В то же время, как заметил Роберт Шервуд, «трагедия Вильсона всегда находилась где-то за гранью его сознания».[1342] Он лучше, чем его наставник, видел пределы американской мощи; он интуитивно понимал, что дипломатические проблемы не всегда поддаются аккуратному решению. Прагматический идеализм Рузвельта, по словам Уоррена Кимбалла, «стремился приспособить широкие идеи Вудро Вильсона к практическим реалиям международных отношений».[1343] Глобальная война стала последним испытанием для его огромных политических способностей; несвоевременность его смерти обеспечила ему неопределенное наследие.
II
«Есть только одна вещь, которая хуже, чем воевать с союзниками, — утверждал Черчилль накануне победы во Второй мировой войне, — и это воевать без них!»[1344] Несмотря на то, что данное высказывание является гиперболой Черчилля, оно подчеркивает фундаментальную реальность коалиционной войны: Альянсы — это браки по расчету, заключаемые для удовлетворения сиюминутных, часто неотложных потребностей. Они содержат встроенные конфликты; их полезность редко выходит за рамки достижения целей, ради которых они были созданы. Великобритания, Советский Союз и Соединенные Штаты были вынуждены вступить в партнерство летом 1941 года из-за смертельной угрозы со стороны нацистской Германии. Они согласились с тем, что Гитлер должен быть побежден. Они эффективно сотрудничали для достижения этой цели. Но в альянс они привнесли глубоко укоренившиеся взаимные подозрения. Они резко расходились во взглядах на то, как и во имя каких целей следует вести войну.
На протяжении всего военного времени основные союзники относились друг к другу с глубоким недоверием. Советские лидеры получили власть путем заговора и были подозрительны по своей природе. Более того, существует множество свидетельств того, что в разные периоды Сталин страдал острой паранойей. Коммунистическая идеология учила ненависти к капитализму и казалась подтвержденной историей: интервенция союзников в 1918–19 годах, направленная, по мнению советских людей, на свержение их зарождающегося правительства; долгий период дипломатического остракизма со стороны Запада; Мюнхенское соглашение, оставившее Советский Союз беззащитным перед нацистской властью. В июне 1941 года у них не было другого выбора, кроме как обратиться к западным странам, но они по-прежнему настороженно относились к своим союзникам. Во время поездки на Запад министр иностранных дел В. М. Молотов спал с револьвером под подушкой. «Черчилль из тех, кто, если за ним не следить, выхватит у вас из кармана копейку…», — сказал Сталин югославскому коммунисту в 1944 году. «Рузвельт не такой. Он опускает руку только за более крупными монетами».[1345] Западные страны отвечали советским подозрениям взаимностью. Черчилль принёс в альянс заслуженную репутацию большевиконенавистника, и многие британцы разделяли его мнение. Глубоко эмоциональная антипатия американцев к коммунизму была усилена в 1930-е годы кровавыми чистками Сталиным высших партийных чиновников, его подлым пактом с Гитлером 1939 года и «изнасилованием» Польши и Финляндии. Они лишь с неохотой согласились с попытками Рузвельта в 1941 году оказать помощь Советскому Союзу. Во время войны они несколько потеплели к русскому народу и даже к «дядюшке Джо» Сталину, но старые страхи так и не рассеялись.[1346]
Во время Второй мировой войны Соединенные Штаты и Великобритания достигли, пожалуй, самого тесного сотрудничества среди всех союзников во время войны. Высшие военные руководители работали вместе через Объединенный комитет начальников штабов. Нации делили экономические ресурсы. Они даже договорились делиться жизненно важной информацией о таких сверхсекретных военных проектах, как атомная бомба (которую не получил Советский Союз), хотя в этой области Великобритания неоднократно протестовала против того, что её союзник не выполняет своих обещаний. Рузвельт и Черчилль установили редкое товарищество, общаясь почти ежедневно на протяжении большей части войны. Однако эти два необычайно близких союзника по-прежнему относились друг к другу с глубоким подозрением. Древняя англофобия в американской жизни неоднократно проявлялась во время войны. Британцы лучше американцев понимали и, естественно, возмущались тем, что центр мировой власти переходит к трансатлантическому выскочке. Две нации ожесточенно спорили по вопросам стратегии и торговли. Несмотря на искреннюю дружбу, Рузвельт и Черчилль подозревали друг друга и конфликтовали по таким щекотливым вопросам, как будущее Британской империи.