Влияние революции в области коммуникаций было столь велико, что основатель Cable News Network (CNN) Тед Тернер запретил использовать слово «иностранный» в деятельности своей корпорации. К середине 1990-х годов четыре из каждых пяти бутылок кока-колы продавались за пределами Соединенных Штатов, а высококачественные европейские и японские товары наводнили американские рынки, чтобы удовлетворить вкусы богатых и искушенных потребителей. Профессиональная атлетика стала частью этого процесса. Игры Национальной баскетбольной ассоциации (НБА) транслировались в 175 странах мира на сорока языках для шестисот миллионов семей. Мегазвезда НБА Майкл Джордан стал «первым великим спортсменом проводного мира»; атрибутику его команды «Чикаго Буллз», известной в Китае как «Оксены», можно было найти даже в Монголии. По результатам опроса, проведенного среди китайских школьников, Джордан вместе с Чжоу Энь-лаем стал человеком, которым они больше всего восхищаются.[2334] В спорте, как и везде, глобализация работала в обе стороны. Китаец Яо Мин, рост которого составляет семь футов четыре дюйма, стал звездой НБА. Европейские игроки все чаще попадают в реестры команд НБА и Национальной хоккейной лиги. Но Соединенные Штаты доминировали в экспорте культуры. «Американская популярная культура — это самое близкое приближение к глобальному лингва-франка», — заметил в 1992 году социолог Тодд Гитлин.[2335] Революционные изменения, вызванные «глобализацией», под которой понимаются всемирные сети взаимозависимости, вызвали глубокую озабоченность во всём мире. На самом деле американская популярная культура часто сосуществовала в качестве второй культуры наряду с давно устоявшимися местными версиями. Во многих случаях перед экспортом она модифицировалась с учетом вкусов местных жителей. Однако в других регионах, особенно в Европе, этот процесс часто упрощенно рассматривался как американизация и вызывал гневную реакцию. Будучи уверенными в собственном культурном превосходстве и банальности американского разнообразия, французские представители яростно выступали против развращения и тривиализации традиционной высокой культуры. Министр культуры Франции осудил планы по созданию европейского Диснейленда под Парижем, назвав их «культурным Чернобылем». На Ближнем Востоке исламские фундаменталисты выступали против деградации, которую несет сатанистская американская популярная культура, и планировали террористические атаки, по иронии судьбы используя инструменты глобализации, такие как реактивные лайнеры, Интернет и сотовые телефоны, на символы мирового господства США.[2336]
Процесс, который, казалось, благоприятствовал Соединенным Штатам, вызвал тревогу и на родине. Американцы гневно отреагировали на протесты французов. «Мы предлагаем им мечту всей жизни и много рабочих мест. А они относятся к нам как к захватчикам», — заявил представитель Euro Disney.[2337] Растущий «аутсорсинг» рабочих мест на более дешевые рынки труда сделал доступными для американцев менее дорогие потребительские товары, но также вызвал безработицу в американском производстве. Приток японского капитала в начале 1990-х годов, включая даже покупку крупных коммуникационных сетей, вызвал у националистов опасения, что иностранные будут контролировать важнейшие средства массовой информации. Студенты колледжей организовывали общенациональные акции протеста против того, как гигантские корпорации вроде Nike, не подчиняющиеся ни одному национальному государству и неподконтрольные ни одному правительству, эксплуатировали рабочих на потогонных фабриках в развивающихся странах, чтобы производить максимум товаров по минимальной цене. Критики жаловались, что глобализация увеличивает и без того огромную пропасть между богатыми и бедными.
Вместе с этими новыми силами интеграции неуютно сосуществовали старые, не менее мощные и потенциально ещё более разрушительные силы фрагментации: национализм, этническое соперничество и племенная ненависть, которые, как писал в 1991 году историк Джон Льюис Гэддис, «воскрешают старые барьеры между странами и народами и создают новые — даже когда другие рушатся».[2338] Окончание холодной войны сняло крышку с котла, который кипел годами. В Центральной и Восточной Европе, на Ближнем Востоке, в Центральной Азии и Африке хрупкая национальная лояльность уступила место ожесточенным этническим и племенным конфликтам, сепаратистским движениям и жестоким «этническим чисткам». Наиболее заметными в 1990-е годы были жестокие войны между сербами, хорватами и мусульманами в бывшей Югославии, а также конфликты между мусульманами-суннитами, мусульманами-шиитами и курдами на Ближнем Востоке. В 1993 году газета New York Times насчитала сорок восемь таких конфликтов по всему миру. Новые государства формировались почти так же быстро, как во времена расцвета деколонизации. «Готовьтесь к тому, что в ближайшие пятьдесят лет в мире появится пятьдесят новых стран», — напутствовал в том же году пессимистично настроенный сенатор Дэниел Патрик Мойнихан из Нью-Йорка, большинство из которых «родятся в кровопролитии». Мечта Вильсона о самоопределении грозила разделить мир конфликтами, а не объединить его в мире и гармонии.[2339]
Другие комментаторы предсказывали ещё более мрачные сценарии. Некоторые предупреждали, что борьба между Востоком и Западом в холодной войне уступит место конфликту между Севером и Югом, имущими и неимущими, Западом и остальными. Стремительный рост населения в развивающихся странах предвещал катастрофическую утечку и без того скудных ресурсов, экологические кризисы, которые могут охватить весь земной шар, и безудержное распространение преступности, болезней и войн. Другие зловеще предупреждали о наступлении на границы развитых стран в результате массовой эмиграции. Ещё одни предупреждали, что анархия, уже охватившая Африку, распространится по всему миру, и хаос в менее развитых странах в конечном итоге заразит развитые государства.[2340] Хотя подобные прогнозы выглядели излишне пессимистичными и, возможно, даже отражали определенную ностальгию по «порядку холодной войны», было ясно, что история не закончилась. Конфликты и беспорядки продолжат характеризовать новую эпоху.
Положение Соединенных Штатов в новом мировом порядке было парадоксальным. В 1990-е и последующие годы Америка пользовалась преимуществом в силе, не имевшим прецедентов в мировой истории. Её экономика на 40% превышала экономику страны, занимающей второе место, а расходы на оборону в шесть раз превышали расходы следующих шести стран вместе взятых. То, что политолог Джозеф Най назвал «мягкой силой», — международная привлекательность её товаров, образа жизни и ценностей — давало Соединенным Штатам власть «над империей, над которой никогда не заходит солнце».[2341] Благодаря своему богатству и относительной безопасности Соединенные Штаты, казалось, обладали непревзойденной и беспрецедентной свободой действий. Неоконсервативный обозреватель Чарльз Краутхаммер с нескрываемым энтузиазмом провозгласил «однополярный момент».[2342] Неудивительно, что нация неуверенно отреагировала на новый мировой порядок. Его контуры были в лучшем случае нечеткими, и у американцев не было плана, как с ним справиться. «Главный парадокс однополярности», — заметил политолог Стивен Уолт, — заключается в том, что Соединенные Штаты «пользуются огромным влиянием, но плохо представляют, что делать со своей властью, и даже сколько усилий они должны затратить».[2343] Отсутствие какой-либо очевидной угрозы безопасности Соединенных Штатов лишало их убедительных побуждений взять на себя лидерство в решении мировых проблем. Большинство американцев понимали, что в мире, сжатом технологиями и связанном экономической взаимозависимостью, не может быть изоляционизма, но после сорока лет глобальных обязательств и тяжелых расходов времен холодной войны многие из них жаждали того, что Уоррен Хардинг называл «нормальностью», и освобождения от бремени мирового лидерства. Как и после Первой и Второй мировых войн, они предпочитали сосредоточиться на внутренних проблемах. Поддержка внешнеполитических авантюр ослабевала. Всегда непостоянная публика потеряла интерес к миру. Отражая и формируя общественное мнение, СМИ резко сократили освещение событий за рубежом. Почувствовав «дивиденды мира», Конгресс сократил расходы на иностранную помощь, дипломатическое представительство за рубежом и программы международной общественной информации. Несмотря на ошеломляющую победу в войне в Персидском заливе, горькие воспоминания о вьетнамской катастрофе продолжали преследовать нацию и спустя два десятилетия после её окончания, что стало ещё одним сдерживающим фактором. Особенно осторожно военные лидеры относились к так называемым гуманитарным интервенциям, призванным остановить кровопролитие в результате разгорающихся этнических конфликтов по всему миру. С генералом Колином Пауэллом в качестве председателя более могущественного Объединенного комитета начальников штабов так называемая доктрина Пауэлла, впервые провозглашенная в середине 1980-х годов, приобрела форму священного писания.
II
Остановившаяся реакция администрации Джорджа Буша на провозглашенный ею новый мировой порядок ясно показала вызовы эпохи после окончания холодной войны. Буш не предложил конкретного видения будущей международной роли Америки теперь, когда сдерживание, которым руководствовались политики во время холодной войны, больше не актуально. Возможно, он был самодоволен после своего триумфального лидерства в Персидском заливе. В последний год своего правления он боролся со стагнирующей экономикой и был политически искалечен принятием закона о повышении налогов, который он поклялся не поддерживать.