Начиная с основателя колонии Массачусетского залива Джона Уинтропа, который говорил о «городе на холме», Джефферсона и Вильсона, и заканчивая Джорджем Бушем-младшим с его рвением перерожденца, американцы продолжают считать себя избранным народом с провиденциальной миссией, «Божьим американским Израилем», как называли его пуритане.[9] Они гордились своей предположительно уникальной невинностью и добродетелью, «самым нравственным и щедрым народом на земле», по словам Рональда Рейгана.[10] Они чувствовали особую обязанность распространять благословения свободы на других. Начиная с красноречивого спора Джона Куинси Адамса и Генри Клея о поддержке США греческого восстания против Турции в 1821 году, они часто спорили о том, как лучше выполнить эту миссию: с помощью того, что Адамс назвал «благотворным сочувствием нашего примера» — создав у себя дома общество, достойное подражания, или с помощью активного вмешательства.[11] В зависимости от состояния нации, её положения в мире и склонностей её лидеров, они варьировали своё рвение к распространению благословений свободы, но сохраняли чувство особой добродетели и уникальной судьбы.
Идеал провиденциальной миссии стимулировал стремление творить добро в мире, проявлявшееся в деятельности торговцев, миссионеров и просветителей, зачастую являвшихся передовым отрядом внешней политики страны. Она также лежала в основе вильсонианской мечты о Соединенных Штатах как мировом лидере и мире, реформированном в соответствии с её принципами. В XXI веке расширение свободы даже было объявлено основой безопасности США. «Выживание свободы на нашей земле все больше зависит от успеха свободы в других странах», — провозгласил Джордж Буш-младший в 2005 году. «Лучшая надежда на свободу в нашем мире — это расширение свободы во всём мире».[12] Ощущение особой судьбы порой порождало и высокомерие. Презрение к коренным народам и мексиканцам подстегнуло Америку в её стремительном продвижении по континенту, в результате чего индейцы неуклонно продвигались на запад, оказавшись на грани исчезновения, и отвоевали у Мексики треть её территории. Аналогичные настроения привели к установлению колониального правления над филиппинцами и пуэрториканцами, а также к созданию протекторатов на большей части Карибского бассейна. Начиная с неудачного вторжения в Канаду в 1775 году и заканчивая вторжением в Ирак в 2003 году, американское чувство своей великой исторической миссии даже оправдывало распространение благословений свободы силой. Уверенные в своей правоте, американцы с уверенностью ожидали, что их примут как освободителей.
Ироничный результат во многих случаях привел к активизации националистической оппозиции.
Отношение к расе усилило это чувство культурного превосходства. Соединенные Штаты возникли как рабовладельческая страна, и рабство оказывало сильное влияние на её внешнюю политику вплоть до его отмены после Гражданской войны. Рабство поддерживалось псевдонаучными идеями XIX века о расовой иерархии, согласно которым высший ранг отводился белым англосаксам, а низшие позиции — другим расам по признаку тёмного цвета кожи.[13] Взгляды американцев на расовую принадлежность и чувство культурного превосходства позволяли легко оправдывать экспансию и империю. Имея дело с «варварскими» средиземноморскими и малайскими «пиратами», «фанатичными» и «ленивыми» людьми испанского происхождения, «непостижимыми» вьетнамцами, китайцами и японцами, американцы XIX века часто применяли высокопарный подход, основанный на чувстве расового превосходства. Научный расизм был дискредитирован в XX веке, но более тонкие его формы продолжают оказывать влияние на взаимодействие США с другими народами и странами.
Идеологический пыл и мессианство, наложившие печать на внешнюю политику США, уравновешиваются противоположными тенденциями. Прагматизм является основой американского характера, и в дипломатии официальные лица США часто проявляли готовность идти на компромисс для достижения жизненно важных целей. Более того, такие дипломаты и политики, как Бенджамин Франклин, Авраам Линкольн и Франклин Д. Рузвельт, пошли дальше, разработав уникальную американскую марку практического идеализма, придерживаясь исповедуемых нацией принципов, но при этом энергично преследуя важные интересы. Когда они придерживались идеологических позиций и отказывались идти на компромисс, как Джефферсон и Джеймс Мэдисон в ответ на британские торговые ограничения в 1805–1812 годах и Вильсон с Лигой Наций в 1919–20 годах, они терпели поражение. На политиков Соединенных Штатов также повлияло то, что Джефферсон в Декларации независимости назвал «достойным уважением к мнению человечества». Их стремление соответствовать своим идеалам и забота о своём положении, по крайней мере, перед некоторыми другими странами, иногда сдерживали агрессивные тенденции нации. Войны и военные оккупации приводили к разоблачению зверств и пыток, вызывая политическую реакцию, которая заставляла менять политику. Как показал аморальный «реализм» Ричарда Никсона и Генри Киссинджера, политика не может существовать бесконечно долго, если она не опирается на самые заветные принципы нации. «Американская совесть — это реальность», — писал обозреватель Уолтер Липпманн в разгар холодной войны. «Она сделает нерешительной и неэффективной, даже если не предотвратит, неамериканскую политику».[14]
Односторонний подход, который часто ошибочно называют изоляционизмом, также стал мощным и устойчивым направлением во внешней политике США. С самого начала американцы решили не изолировать себя от мира, предпочитая пожинать плоды торговли с другими странами. Термин «изоляционизм» вошёл в обиход только после Первой мировой войны. Но односторонний подход казался естественным и необходимым людям, которые считали себя морально выше других и по понятным причинам опасались ввязываться в войны Европы и заражаться её раковой политикой. Бурный опыт младенческой республики в борьбе с иностранными угрозами подчеркивал настоятельную необходимость воздержания от европейских союзов и войн. Односторонность также вытекала из географии. Соединенные Штаты были «благословенны среди наций», — заметил французский посол Жюль Жюссеран в начале 1900-х годов: «На севере у неё был слабый сосед, на юге — другой слабый сосед, на востоке — рыба, на западе — рыба».[15] Действительно, на протяжении большей части XIX века и далее география давала Соединенным Штатам преимущество, которым пользовались немногие страны, — отсутствие серьёзной внешней угрозы, что позволяло им избегать обязательных иностранных обязательств, расширяться и процветать при минимальном отвлечении внимания из-за рубежа. Такая свободная безопасность сделала нацию очень чувствительной к угрозам, поэтому, когда они возникали, американцы иногда преувеличивали их.
Ещё на рубеже двадцатого века некоторые американцы начали утверждать, что мир, уменьшившийся в размерах и ставший более опасным благодаря развитию военных технологий, делает традиционную политику устаревшей. Но потребовалась Вторая мировая война и особенно нападение японцев на Перл-Харбор 7 декабря 1941 года, чтобы разрушить представление о том, что Соединенные Штаты защищены от внешней угрозы. В эпоху «холодной войны» измученная нация перевернула представления об односторонних действиях. Исторический опыт свободной безопасности помог сформировать преувеличенное чувство, что Соединенным Штатам могут угрожать события, происходящие где угодно. В период расцвета холодной войны Джон Кеннеди мог даже объявить крошечную Гайану на севере Южной Америки жизненно важной для безопасности США. Соединенные Штаты взяли на себя обязательства перед десятками стран, создали военные базы по всему миру и предоставили миллиарды долларов экономической и военной помощи союзникам. Однако сила односторонней традиции была такова, что даже после полувека глобальных обязательств она вновь проявилась в радикально изменившейся международной обстановке эпохи после холодной войны.
Односторонний подход сослужил Соединенным Штатам хорошую службу в течение первых полутора веков их существования, но он также породил самодовольный парохиализм и подозрительность к международным институтам, а также безразличие и даже враждебность к другим культурам и народам. По словам историка Фредрика Логевалля, отчасти благодаря своей исторической обособленности от основного русла мировых событий американцы были избавлены от необходимости вести переговоры и идти на уступки, чтобы выжить и процветать. Они никогда не чувствовали себя «полностью комфортно в грязном мире европейского стиля политики и дипломатии, с его акцентом на прагматичные уступки, приводящие к несовершенным решениям».[16]
Демократическая политическая система Америки также придала своеобразный оттенок её внешней политике. Политические партии возникли в результате ожесточенной внутренней борьбы за ратификацию договора Джея с Великобританией в 1794 году. С тех пор внешняя политика часто становилась предметом ожесточенных партийных споров. Партийные разногласия вызывали бурные дебаты о роли страны в мире. Временами партийная политика мешала эффективной дипломатии. В других случаях оппозиционные партии накладывали необходимые ограничения на политиков и помогали сдерживать непродуманную политику.
Как и в большинстве других стран, внешняя политика США обычно остается уделом элиты, но лидеры должны прислушиваться к демократическому процессу. В некоторых случаях возбужденная общественность подталкивает правительство к действиям. Группы интересов, сосредоточенные на таких вопросах, как вооружение или разоружение, права человека и торговля, неустанно продвигают свои программы. Огромные потоки иммигрантов наводняли Сое