[525] Как для Союза, так и для Конфедерации дипломатия была жизненно необходима. Если европейцы признают воинственность и, в конечном счете, независимость Юга, предложат экономическую и военную помощь, возможно, даже направят военные силы, они смогут обеспечить его выживание и окончательную независимость. С другой стороны, их нейтралитет и отказ от вмешательства помогли бы Союзу и, возможно, даже закрепили бы гибель Конфедерации. В этой связи американцы с обеих сторон помнили, что вмешательство Франции в 1778 году обеспечило успех их революции.[526]
Дипломатия Конфедерации была основана на наивности и иллюзиях. Столкнувшись с огромным недостатком таких важнейших элементов войны, как население, природные ресурсы и промышленный потенциал, Юг мог бы искать за границей, чтобы восполнить этот недостаток. На самом же деле южане были странно амбивалентны по отношению к внешнему миру. Они считали себя искушенными и поддерживали связь с европейской элитой. Но они были совершенно не в ладах с господствующими в Европе течениями либерального национализма.[527] Уверенные в своей правоте и непобедимости, они неверно истолковали отношение европейцев к своему делу и собственную потребность в помощи извне. Особенно в первые годы существования Конфедерации они недооценивали важность дипломатии. Президент Джефферсон Дэвис назначал некомпетентных людей на жизненно важный пост государственного секретаря. Он и его советники не стремились активно добиваться иностранного признания и помощи. Если признание не было получено, высокомерно рассуждали некоторые лидеры, то что с того? «Суверенный штат Миссисипи может обойтись без Англии гораздо лучше, чем Англия без него», — смело и безрассудно заявлял его губернатор.[528]
В течение многих лет южане считали, что у них есть козырь. Его называли «Король Хлопок», и он основывался на фундаментальном — и в конечном итоге ошибочном — предположении, что Европа в целом и Британия в частности настолько зависят от южного хлопка, что должны обеспечить его постоянный импорт. По крайней мере, в теории это имело смысл. Когда началась Гражданская война, примерно пятая часть населения Великобритании зарабатывала на жизнь производством хлопка, 80 процентов которого поступало с американского Юга. Франция импортировала 90% своего хлопка с Юга; на её текстильных фабриках работало 250 000 человек. Теория гласила, что если прекратить поставки хлопка, то европейские державы окажутся в состоянии экономического краха и под угрозой революции. Таким образом, южане пришли к выводу, что если Союз предпримет попытку блокады, чего они вполне ожидали, Британии и Франции придётся вмешаться, чтобы обеспечить своё собственное выживание. Чтобы подчеркнуть это, в начале войны они сожгли около 2,5 миллионов тюков.[529]
Архитектором дипломатической стратегии Союза и человеком, в основном ответственным за её реализацию, был государственный секретарь Уильям Генри Сьюард. Сьюард был во многом странным человеком: «Я загадка даже для самого себя», — заметил он однажды. Человек огромной энергии, неряшливый на вид, он был также радушным хозяином, любителем прекрасных сигар и бренди, великолепным рассказчиком, обладал таким магнетизмом, что, по словам Генри Адамса, мог «очаровать корову, чтобы она стала государственным деятелем». Будучи человеком с большим кругозором и утонченностью, он также был приземленным и совершенно политическим животным. Он был наглым, импульсивным и вспыльчивым, склонным к крикливости и угрозам. Но наиболее опасен он был, по словам соратников, «когда притворялся, что согласен с вами».[530] Более чем тщеславный, он с самого начала воображал себя премьер-министром более молодого и менее опытного Линкольна и придумывал схемы, граничащие со странностью. Например, в День апрельских дураков 1861 года он предложил предотвратить кризис сецессии, если Соединенные Штаты объявят войну Франции и Испании одновременно. Предполагалось, что это предложение «охватить весь мир огнём» позволит удержать Союз за счет разжигания внешней войны. Линкольну хватило здравого смысла отклонить его.
После такого неблагоприятного начала Сьюард повзрослел и стал вести союзную дипломатию с отличием, проницательно маневрируя в ряде кризисов. Проводя политику сдерживаемого гнева, он неоднократно подчеркивал европейским державам опасность сунуть свой нос в американские проблемы. Не раз он демонстрировал редчайший и самый необходимый из дипломатических навыков: он говорил достаточно жестко, чтобы удовлетворить своих внутренних избирателей и заставить противника задуматься, но при этом шёл на компромисс, когда этого требовала ситуация. Он тщательно культивировал образ безумца, побуждая другие страны верить в его безрассудство. Он часто напоминал Великобритании и Франции об опасности вмешательства в дела США, предупреждая, что победа Союза будет означать высокую цену, которую придётся заплатить позже. Он стал горячим защитником Союза и республиканских принципов, на которых он был основан. Когда-то Сьюарда помнили не более чем за покупку Аляски, которую, конечно же, назвали его «глупостью», теперь он входит в число лучших государственных секретарей страны.
Линкольн оказался идеальным дополнением к своему блестящему и порой непостоянному советнику. Президент не привнес в Белый дом никакого дипломатического опыта. Он побывал только в Канаде, не знал иностранных языков и даже по американским стандартам XIX века считался бы провинциалом. Но на ключевые посты он назначал способных людей. Он был мастером управления сильными людьми, которые работали с ним. Прирожденный политик, он инстинктивно чувствовал дипломатическое искусство. Соперники в борьбе за президентское кресло, он и Сьюард создали то, что личный секретарь Линкольна Джон Хэй назвал «официальной связью, освященной столь абсолютной и искренней дружбой» — настоящая редкость в правительстве. Линкольн находил облегчение от давления войны в уютном салоне Сьюарда на Лафайет-сквер. По большей части он оставлял госсекретарю свободу действий, лишь изредка сдерживая его излишества. Прежде всего, Линкольн был квинтэссенцией американского практического идеализма. По мере того как шла война, он красноречиво говорил о важности победы Союза для всемирного дела свободы и проницательно лавировал между порой противоречивыми внутренними и внешними давлениями, чтобы воплотить в жизнь проповедуемые им идеалы.[531] В начале Гражданской войны из всех европейских держав только царская Россия выступала на стороне Союза. Эта любопытная антанта между самодержавной Россией и ведущей демократией мира имела глубокие корни в недавней истории. В 1840-х годах эти две страны следовали несовместимыми экспансионистскими курсами. Каждая из них видела в другой потенциальную защиту от Британии. Американцы сыграли важную роль в экономическом развитии России, особенно в области транспорта и связи. Между двумя странами возникла удивительная культурная близость. Во время Крымской войны Соединенные Штаты, по словам государственного секретаря Уильяма Марси, «значительно русифицировались», сохраняя благожелательный нейтралитет, граничащий с альянсом, который американцы исповедовали как отвратительный. Соединенные Штаты продавали России большое количество угля, хлопка и военных материалов. Американские добровольцы воевали с Россией, а американские врачи служили в её армии. После войны контакты между двумя странами расширились, а подъем аболиционизма в обеих странах в 1850-х годах стал ещё одним важным связующим звеном.[532]
С началом Гражданской войны русские опасались, что Соединенные Штаты не смогут уравновесить Великобританию в период нестабильности в Европе. Они были полны решимости отплатить США за поддержку во время Крымской войны. В июне 1861 года царь Александр принял в Санкт-Петербурге союзного министра Кассиуса Клея из Кентукки, приветствуя две нации, «связанные общей симпатией в общем деле освобождения». На протяжении четырех лет кровавых войн в Америке и неспокойной обстановки в Европе его страна ни разу не отступила от этой позиции.[533]
Другие крупные державы, Франция и Англия, резко разделились во взглядах на Гражданскую войну в Америке. В Англии поднимающиеся силы либерализма презирали рабство и видели в Соединенных Штатах маяк демократии в консервативном мире. Несмотря на оговорки по поводу рабства, более консервативные британцы, да и европейские правящие классы в целом считали распад «американского колосса» «добрым избавлением от ночной кобылы».[534] Они чувствовали родство со стабильностью, порядком и благородством южной социальной системы, в отличие от жадной до денег плутократии и опасной мафиозности, которые, по их мнению, были характерны для Союза.
Европейцы, ответственные за ведение дипломатии, политики баланса сил в великую эпоху европейской реальной политики, видели преимущества в разделенной Америке по сравнению с Соединенными Штатами. Некоторые британцы, в частности, пришли к выводу, что Канада и другие жизненно важные интересы в Западном полушарии могут быть в большей безопасности при балансе сил в Северной Америке, а не при гегемонии США. Стремясь подражать своему знаменитому дяде и разжечь национальную гордость Франции с помощью иностранных авантюр, Наполеон III глубоко презирал Соединенные Штаты и рассматривал доктрину Монро как главное препятствие на пути реализации своего грандиозного плана по восстановлению национальной славы и сдерживанию республиканизма путем воссоздания в Америке французской империи с центром в Мексике.