I
«В какой игровой мяч превратилась наша планета», — восклицал на рубеже веков писатель Джек Лондон. «Пар сделал её части доступными… Телеграф уничтожает пространство и время».[806] Действительно, к 1900 году мир заметно уменьшился. Пароходы пересекали Атлантику менее чем за неделю — «гигантские пароходы», пересекавшие «Нью-Йоркские проливы», как называли их американцы.[807] Кабель соединил большую часть земного шара. Во многих странах отпала необходимость в паспортах, люди легко переезжали из одной страны в другую, чтобы посетить её или поработать. Революция в технологиях и транспорте позволила вести крупномасштабную торговлю и осуществлять международные инвестиции. Торговля и капитал относительно свободно перемещались через национальные границы. Эта ранняя глобализация капитализма заставила некоторых энтузиастов провозгласить новую эру мира во всём мире. Применяя современные идеи к теориям Просвещения, британский бизнесмен Норман Энджелл в своём бестселлере 1910 года «Великая иллюзия» провозгласил капитализм изначально мирной системой, которая делает ненужными формальные империи, основанные на владении территорией, и таким образом может устранить соперничество великих держав и сделать войну немыслимой из-за потенциальной стоимости как для победителей, так и для проигравших.
Энджелл также признавал разрушительный потенциал современных национальных государств, который, по сути, вместе с экспансией капитализма, технологическими и геополитическими изменениями открывал путь к самому кровавому веку в истории. Начало 1900-х годов стало высшей точкой империализма. В 1901 году великие державы содержали 140 колоний, протекторатов и зависимых территорий, занимавших две трети земной поверхности и треть населения планеты. «Нет ни одной оккупированной земли, которая не была бы украдена», — подметил юморист Марк Твен после мирового турне 1890-х годов.[808] Возвышение Германии, Японии и Соединенных Штатов и гибель Испанской империи нарушили существующий порядок и вызвали неуверенность и страх среди устоявшихся держав, что выразилось в ожесточенном колониальном соперничестве, разгорающейся гонке вооружений и изменчивых альянсах. В ходе дипломатической революции масштаба мамонта традиционные враги Британия и Франция объединились, чтобы противостоять зарождающейся угрозе со стороны Германии. Сближение Британии с её древним соперником Россией, в свою очередь, вызвало у Германии страх перед окружением. Растущая жесткость союзов и эскалация гонки вооружений привели к тому, что кризис в самой отдалённой точке мира мог ввергнуть Европу в пучину пожара.
Русско-японская война 1904–5 годов ещё больше пошатнула и без того шаткую международную систему. Откровения об ошеломляющей слабости России дали Германии мимолетное преимущество в соперничестве великих держав, что усилило тревогу в Британии и Франции. Удивительно легкая победа азиатской нации над европейцами бросила вызов теориям расового превосходства, которые лежали в основе европоцентричного миропорядка, и вселила надежду в азиатов, стонущих под гнетом империализма. Это было «как открытие нового странного мира», — писал вьетнамский патриот Фан Бой Чау. «Мы становились все более воодушевленными и интенсивными в своей приверженности нашим идеалам».[809] В период с 1900 по 1912 год также произошли первые вспышки революций, которые потрясут двадцатый век. Война с Японией помогла спровоцировать неудачную революцию в России в 1905 году, которая стала предвестником грядущих более радикальных потрясений. Республиканцы свергли разлагающийся маньчжурский режим в Китае в 1911 году, положив начало почти четырем десятилетиям внутренней борьбы и агитации против иностранного господства. Революции также вспыхнули в Мексике и Иране. Во всех этих волнениях начала XX века крестьяне, промышленные рабочие, мелкая буржуазия и провинциальная элита бросали вызов устоявшимся правительствам, противостоя угрозам, исходящим от иностранных держав и друг друга. Их успех был ограничен, но они намекали на шаткость установленного порядка и грядущие потрясения.[810]
По своим размерам и численности населения Соединенные Штаты явно были великой державой. В период с 1900 по 1912 год в союз были приняты последние из первоначальных сорока восьми штатов, что завершило формирование континентальной части Соединенных Штатов. Территория материка превышала три миллиона квадратных миль; новая заморская империя занимала 125 000 квадратных миль, простираясь на полмира. Все ещё быстро растущее население превысило семьдесят семь миллионов человек в 1901 году и с каждым днём становилось все более разнообразным. Только за время президентства Рузвельта в Соединенные Штаты въехало почти восемь миллионов иммигрантов. К 1910 году в двенадцати крупнейших городах Америки население на треть состояло из иностранцев. В Нью-Йорке, как утверждалось, «было больше итальянцев, чем в Неаполе, больше немцев, чем в Гамбурге, вдвое больше ирландцев, чем в Дублине, и больше евреев, чем во всей Западной Европе».[811] Приток этих новых иммигрантов разжег нативистские страсти и существенно повлиял на внешние отношения США.
В экономическом плане Соединенные Штаты были первыми среди равных. Доход на душу населения был самым высоким в мире, хотя средний показатель скрывал грубое и растущее неравенство между богатыми и бедными. Производительность труда в сельском хозяйстве и промышленности резко возросла; национальное богатство удвоилось в период с 1900 по 1912 год. Благоприятный торговый баланс позволил резко увеличить объем иностранных инвестиций — с 700 миллионов долларов в 1897 году до 3,5 миллиарда долларов к 1914 году. В том же году сократился некогда зиявший разрыв между долгами американцев за рубежом и их долгами, что вызвало предсказания о том, что Нью-Йорк вскоре станет центром мировых финансов. «Лондон и Берлин стоят в совершенном ужасе, — заметил в 1901 году писатель Генри Джеймс, — наблюдая, как нос Пьерпонта Моргана, пылающий над волнами, ужасающе приближается к их банковским хранилищам».[812] Консолидация промышленности, начавшаяся в конце девятнадцатого века, продолжалась и в начале двадцатого. Все больше и больше корпораций переходило под контроль крупных нью-йоркских банковских домов.
Политическая жизнь страны была сосредоточена вокруг адаптации к этим изменениям. Прогрессивное движение состояло из почти обескураживающей мешанины порой противоречивых групп. Их объединяла вера в прогресс и убежденность в том, что проблемы могут быть решены с помощью профессиональных знаний. Прогрессисты стремились справиться с беспорядками 1890-х годов, применяя современные методы решения проблем. Они придавали большое значение бюрократии и рассматривали правительство как важнейший инструмент порядка и прогресса.[813]
Настроение американцев на рубеже веков было беспредельным оптимизмом и беззаботным изобилием. Возвращение процветания залечило раны, открытые в 1890-х годах. Американцы вновь восхищались своей производительностью и превозносили своё материальное благополучие. Поражение Испании наполнило нацию гордостью. «Здесь нет ни одного человека, который не чувствовал бы себя на четыреста процентов больше в 1900 году…», — заметил сенатор от Нью-Йорка Чонси Депью, — «теперь, когда он является гражданином страны, ставшей мировой державой».[814] Американцы, да и некоторые европейцы, больше чем когда-либо верили, что их образ действий будет преобладать во всём мире. В 1906 году Вудро Вильсон заявил аудитории, что огромная жизненная сила Соединенных Штатов приведет их к новым рубежам, выходящим за пределы Аляски и Филиппин: «Скоро……берега Азии, а затем и автократической Европы услышат, как мы стучимся в их заднюю дверь, требуя впустить американские идеи, обычаи и искусство».[815] Первое поколение историков внешней политики США разделяло это воодушевление по поводу новой роли страны в мире. Арчибальд Кэри Кулидж приветствовал становление своей страны как одной из тех наций, которые «непосредственно заинтересованы во всех частях света и чей голос должен быть услышан».[816]
К 1900 году началась интернационализация Америки и американизация мира. Ещё один всплеск туризма стал проявлением зарождающегося интернационализма нации. Растущая легкость, роскошь и снижение стоимости путешествий увеличили число американцев, отправляющихся в Европу, со 100 000 в 1885 году до почти 250 000 к 1914 году. Американцы с гордостью называли себя «мировыми странниками» и хвастались, что в «век путешествий американцы — нация путешественников». Некоторые туристы ехали в Европу так же, как их предки, и их опыт за границей подтверждал их американскость. Другие рассматривали путешествия как способ расширить свой кругозор и распространить американские ценности и влияние. Некоторые надеялись на либерализацию и американизацию Старого Света — даже на улучшение французской гигиены путем демонстрации новейшей марки мыла американского производства. Некоторые рассматривали путешествия как способ укрепления мира, полагая, что чем лучше люди узнают друг друга, тем сложнее будет вступить в войну. Большинство же воспринимало увеличение количества путешествий как проявление силы и влияния своей нации. «Быть мировой державой — значит путешествовать», — говорили они, — «а путешествовать — значит быть мировой державой». Каким бы ни было обоснование, путешествия влияли на взгляды американцев на другие страны и на их собственное м