На уроках мы писали любовные записочки («Приходи к школе к шести»), которые передавались водительницам ребячьих симпатий. Поцелуи через платочек. Поцелуй как провинность. Ругнулся матом — иди, целуй девочку. Вареные джинсы. Песни Цоя. Пионерский лагерь. Я был барабанщиком, знаменосцем, командиром отряда и председателем Совета дружины. Понты, ныне потерявшие былой блеск. Директор лагеря вынимал меня ночью из палаты девочек и с ужасом говорил:
— Ты ведь председатель Совета дружины!!!
Голос у него при этом подрагивал, как кувшинки в озере, когда мимо промчится катер. Залезть пьяной вожатой в трусы, потеребить волосики на ее лобке — как в космос слетать.
Выкладывали на рельсы гвозди и пятаки. Проходящий поезд превращал их в предметы детского культа, которые можно было обменять на компот. Дежуря в столовой, мы тайком отхлебывали компот из ведра. Эту мутную сладкую жижу с сухофруктами, которые смахивают на вылезшие из-под снега останки листьев.
Мама повела меня в Вагановское училище. Я не хотел заниматься балетом. Меня раздражало то, что у мужчин так выпирают причиндалы. И глупые движения балетного танца тоже раздражали. Когда меня завели в класс и попросили произвести манипуляции ногами и руками, я окоченел, как марионетка, покинутая кукольником.
— А как на счет хореографии? — спросила мама через некоторое время, поняв, что одним Нуриевым стало меньше.
— А что это? Балет?
— Нет, не балет. Такие, народные танцы.
Раз уж маме так хотелось, чтобы ее сын танцевал, то я заключил контракт с совестью и в десять лет попал в хореографический ансамбль «Юность», который базировался в ДПШ (Доме пионеров и школьников). «Юности» катастрофически не хватало мальчиков, поэтому брали всех. На фоне «всех» я выглядел вполне презентабельно, несмотря на то, что в десять лет (как выяснилось) уже поздновато начинать карьеру танцора.
Пока занимались в шортах, все утраивало. Но потом нам выдали лосины, произведенные отнюдь не из лосей, и даже не из лососей. Показали, как нужно их натягивать, наворачивая на ремень. Лосины плотно облегали ноги, как кондом облегает член. Ступни обули в специальные сапоги. Футболки наказали заправлять внутрь. Я не заправлял, стеснялся того, что могут заметить, как у меня выпирает. Там выпирать-то нечему было. Ругался из-за этого с хореографом.
Несколько лет назад мой бывший коллега по танцевально-хореографическому цеху встретил этого хореографа в продуктовом магазине. В роли грузчика. Со спившейся рожей. Маленькая трагедия одного человека, которому система давала право работать в детском хореографическом ансамбле, тешить свои созидательные амбиции, ставить танцы, трансформируя такое времяпрепровождение в зарплату. После того, как ДПШ оккупировали кооператоры, его выбросило на мель из океана свободного предпринимательства, и он задохнулся от собственной неприспособленности к жизни с картофельным мешком на спине.
Он учил нас брэйк-дансу. Это был мой козырь. Потому что стыдно было признаться сверстникам, которые боксируют на ринге, водят картинг, гоняют в футбол, что ты занимаешься хореографией. Брэйк был поделен, как палубы корабля — на нижний и верхний. Я танцевал нижний. В пионерском лагере на дискотеках, собирая пыль и грязь на полу в местном клубе.
Естество мое ни под каким предлогом не принимало занятия у станка (отполированные сотней ног две толстые палки, идущие вдоль стены в хореографическом классе). Батман-плие, первая позиция, лебединые руки ищут опору в воздухе. Станок меня отторгал, так же как я его. Другое дело танцы в большом зале. Вальсирование тридцати пар, танец «Башмачки», танец «Потешки». Выступали во всевозможных ДК, в БКЗ «Октябрьский», во Дворце пионеров, в залах и зальчиках. С натужной улыбкой я шелестел по сцене, выворачивая каблуки концертной бутафорской обуви на радость родителям и бабушке.
День рождение девочки с длинными чуть вьющимися волосами. Несколько человек из танцевального сообщества «Юность» в комнате с накрытым столом, лимонад пополам с оливье. «Льдинка, льдинка, скоро май», — неслось из магнитофона. Игра в «Кис-кис-мяу». Невинные шалости с легким порнографическим оттенком. Мне выпало целоваться с именинницей в темном коридоре. Не через платочек. Губы в губы. Вышли из комнаты, и она засосала меня, как макаронину, в трясину девичьего рта. Не дав опомнится, потащила обратно в комнату.
Такая осведомленность в деле соприкосновения губ разнополых особей привела к тому, что несколько раз в неделю я наведывался в края, где она жила. Велосипедил из одного района в другой, протирая промежность своих штанов с одной единственной целью — случайно ее встретить. Договориться о том, чтоб пересечься в заранее заданном режиме (назначить свидание) — я не решался. Пытался подстроить случайное столкновение на улице, для чего облазил все окрестные школы, и нарезал круги вокруг заветного дома. Но случай потому и случай, что не подразумевает заранее разработанного сценария. «Моя любовь на пятом этаже», — пели четыре секретных галстука, я вторил им, взирая на пятый этаж хрущевки, где готовила уроки Лолита с маковыми губами и русалочьими зелками.
Из хореографии я свалил, и пошел в тренажерный зал. Супротив мясистых дядечек, которых так и хотелось после тренировки отправить на бойню, я выглядел логичным завершением своей хореографической карьеры. Прозанимавшись пару месяцев, решил, что эти убогие железки такому одухотворенному юноше, как я, не подходят. И даже Шварцнеггер, взиравший со стены (страна узнала, что есть такой способ измены Родине, как видео) не смог убедить меня в обратном.
Между штангой и турником я познакомился с парнем, предложившим сходить в ЛДМ на рок-концерт, который устраивал Житинский от имени журнала «Аврора». Житинский для меня тогда значил то же, что для романтического ребенка, помешавшегося на индейцах и ковбоях, значит Фенимор Купер. Его книга «Путешествие рок-дилетанта» стала окном в иную реальность. Честно не вернув ее в школьную библиотеку, я вычитал то, что намеренно было стерто из атмосферы, меня окружавшей. Ныне Житинский стал издателем и первооткрывателем юных (и не очень юных) литературных талантов, удалившись от рок-музыки на почтительное расстояние.
Первый бал Наташи Ростовой. Единственный концерт, который я посетил до этого — выступление ансамбля «Секрет». На тот момент это был яркий мазок на стене серой повседневности. Но ЛДМ стал для меня балом монстров. Такого количества непонятных людей в одном месте до этого встречать не приходилось. В фойе промеж кучкующихся посетителей маневрировал штрих, на груде которого поселилась табличка с надписью «Гогик, ты где? Найди меня». На сцене пел Свин в сопровождении ансамбля. На гитарах играли мужчины в пиджаках, таких, в которые одеваются сорокалетние бухгалтеры, укрепляя локтевые сгибы заплатами, по форме напоминающими следки для обуви. Через несколько лет я встретил в «Горе» бомжеватого субъекта, который выпрашивал у меня пива. Это был Свин. «Я хочу купить себе трехмоторный самосвал, чтобы вывеси на свалку, все что раньше собирал». Свин собрал, что нужно, и покинул этот свет. Когда в прямом эфире на РТР показывают в дупель пьяного рок-деятеля, которого будят и говорят: «Андрюша, ну давай, пора на сцену», невольно проникаешься смесью сочувствия и уважения к такому наплевательскому отношению к собственному имиджу.
После «АУ» вышла группа «Странные люди» во главе с Чиграковым. Чиж, украшенный аккордеоном, выдавал на гора рулады, типа «Эй, моя перестройка мама. Эй, моя новая жизнь». После него на сцене оказался «Крематорий», врезавшийся мне в память, как кулак в челюсть. На следующий день я поскакал в магазин и купил пластинку «Клубника со льдом». Наконец-то к гитарному репертуару помимо «Восьмиклассницы» добавилось еще несколько песен.
На гитаре меня научила играть мама. Раскорячка пальцев, именуемая баре, внушала священный трепет и уверенность в том, что так на грифе могут располагаться только шнурки, но никак не плоть, нанизанная на костяные стержни. Спустя месяц барьер был взят, боль на кончиках пальцев притупилась, и я научился бренчать на шестиструнном символе ночных серенад, геологических костров и мировой рок-музыки. Это вкупе с посещением ЛДМ, вкупе с книгой «Путешествие рок-дилетанта» сыграло свою роль.
Отрезок третий
В школе был найден способ халявы при написании сочинений. Я писал их в стихах. Оценки нам ставили двойные (за содержание и за грамотность). У меня частенько в делителе стояло 5, в знаменателе 3 (в лучшем случае 4). Содержание канало, грамотность нет. Стоило переключиться в режим письма прозой, столь привычный для учительских глаз, как грамотность заметно улучшалась. Но было меньше восторгов. А главное — не было уверенности, что содержательная составляющая сочинения подвигнет учительницу на высшую награду моим трудам. Другое дело стишки. Они вылетали из-под ручки, словно игрушечное дерьмецо из голубя.
Преподша превозносила мои вирши на Олимп школьных достижений. Ее не расстраивало ни то, что я засунул в замочную скважину две копейки, и после пятнадцатиминутной войны с дверью, нас отпустили с урока, ни мои неуды по поведению, ни моя серьга.
Родители переехали из благоустроенных, цветущих дворов Гражданки, в гадюжник Веселого поселка. Не хотелось переходить в другую школу за полгода до окончания этапного для десятилетки восьмого уровня. Я учился в физическом классе, к физике не чувствуя ни малейшей тяги. По профильному предмету всегда имел букву зэ в цифровой интерпретации. И по многим другим. Когда до конца основной восьмиклассной тягомотины оставалась четверть, я нарушил ритм обучения. Поменял сильную долю на слабую — перешел в школу по месту жительства. После такой синкопы оценки поползли вверх, штурмуя пик ведомости, поскольку, не знаю, как сейчас, а тогда это была школа для недалеких детишек, которым очень не нравился мальчик в галстуке и с серьгой в ухе. Может, по отдельности эти два факта (серьга и галстук) уложились бы в их эмбриональном сознании, но в совокупности они привели к тому, что я начал испытывать на себе взгляды подростков, у которых отняли право на счастливое детство. В итоге меня подловили за школой, дали разок в жбан, вследствие чего от мое