Борька побежал со всех ног, а Петька за ним. Они убежали и перевели дух, а затем побежали в свой любимый универмаг за мороженым.
Универмаг «Рассвет» был типичным советским магазином — с выцветшими витринами, скрипучими деревянными полами и запахом, в котором смешивались ароматы резиновых галош, дешёвого парфюма и свежего хлеба. Петя с Борькой сразу направились к стеклянной витрине с мороженым, за которой царила тётя Зина — продавщица лет пятидесяти, с седыми волосами, собранными в тугой пучок, и в синем халате, от которого пахло ванилью.
— Опять хулиганы пришли, — проворчала она, но глаза её смеялись. — Сегодня «Эскимо» или «Пломбир»?
— Два «Пломбира»! — выдохнул Борька, высыпая на прилавок мелочь из кармана шорт.
Тётя Зина медленно открыла морозильник, откуда повалил холодный пар, достала два сливочных брикета в бумажных обёртках и протянула мальчишкам.
— Только не капайте на пол, — предупредила она. — Вчера уже мыла после таких же сорванцов.
Петя с Борькой, высунув языки, быстро слизнули подтаивающие верхушки и выбежали на улицу, где их ждала жара и крики ребятни, игравшей в «выбивалы» у песочницы.
А в углу универмага, у прилавка с газировкой, старый радиоприёмник хрипло наигрывал что-то из «Веселых ребят».
– Петя, а помнишь как мы с тобой клялись быть вместе до конца жизни? – Спросил Борька, вытирая белый от мороженого рот.
– Помню.
– Пошли по нашему дому походим! Где этого злого мужика нету.
– Другой найдется.
– Спорим на десять копеек? Или трусишка? – Заулыбался Борька.
– Спорим. – Буркнул Петя.
Вместе они снова пробежали два подъезда, а затем забежали в Борькин подъезд.
– Следующий подъезд будет твой. – Улыбнулся Борька, подходя к чужой двери. – Твоим родителям постучим.
– Их же дома нету.
– Неважно. Давай! Вставай сюда!
– Может на третий этаж? А то с пятого можем не убежать. – Засомневался Петя.
– Трусишка! Тру…
– Ладно. Не кричи! – Прошептал Петя.
Вместе они радостно начали стучать в дверь и даже пнули ногами.
– Чего так стучите, дураки? – Послышался голос из квартиры.
Петя и Борька засмеялись и побежали вниз по лестнице, где наверх поднимался тот самый «злой мужик» со своим сыном-восьмиклассником, Жорой, которого Петя часто упрашивал взять его в футбольный матч.
– Ну! Сказать ничего не хотите, шакалята? – Злым голосом спросил мужчина.
– Кто там?! – Послышался голос сверху.
Борька бросился бежать, но его за майку схватил Жора.
– Где родители живут?! – Мужчина схватил Петю за ухо.
– Не убивайте, дяденька! Я в соседнем подъезде живу! – Завопил Петька.
Сердце у Пети сильно колотилось.
– Веди к родителям, мелочь пузатая! – Рявкнул Жора.
– Жора, держи второго у подъезда, а я с этим разберусь. – Сказал мужчина. – ВЕДИ! – Рявкнул он на Петю, который почувствовал, как его штаны стали мокрыми.
Мужчина, не отпуская Петькино ухо, тащил его по двору, как мешок с картошкой. Мальчик всхлипывал, спотыкаясь о ступеньки, а его мокрые штаны холодили ноги.
— Вот и пришли, — процедил мужик, когда они остановились у знакомой двери.
Он колотил кулаком так, что дребезжали стекла в подъезде. Дверь открыла бабушка Анна — в фартуке, с кастрюлей в руке.
— Ваш внук хулиганит! — рявкнул мужчина, выставляя вперед перемазанного соплями Петю. — По чужим подъездам бегает, в двери ломится!
Бабушка медленно перевела взгляд с незнакомца на Петю. В ее глазах читалось не столько возмущение, сколько усталое разочарование.
— Мой Петя? — спросила она, как будто не узнавала внука. — Не может быть. Он же у книжки сидит.
— Да вот же он! — мужчина потряс Петей за шиворот.
— Ах, вот он где, книжка, — кивнула бабушка. — Спасибо, что привели. Заходите, чайку попьем, поговорим.
Мужчина растерялся.
— Да мне не до чаю! — буркнул он. — Чтоб больше не шлялся!
Он грубо толкнул Петю в сторону бабушки и зашагал прочь, ворча что-то про "нынешнюю молодежь".
Бабушка молча взяла внука за руку, завела в квартиру и усадила на табуретку в прихожей.
— Сиди, — коротко сказала она. — Пока не высохнешь.
Вечером разборки были куда серьезнее. Отец вернулся с работы раньше обычного — видимо, бабушка позвонила ему в институт. Михаил Дубов вошел в квартиру, снял очки и медленно протер их платком. Это был плохой знак.
— Ну-ка, — тихо сказал он, — расскажи, что сегодня произошло.
Петя, глядя в пол, пробормотал что-то невнятное про "просто бегали" и "Борька начал первый".
— Штаны сам обмочил или Борька помог? — спросил отец ледяным тоном.
Мать, стоявшая в дверях кухни, фыркнула, но тут же сделала строгое лицо. Даже Аня, обычно вертевшаяся под ногами, притихла в углу.
Наказание было суровым, но справедливым. Три удара ремешком, которые обжигали кожу, запрет на выход на улицу в течении недели.
Самым страшным оказался не ремень, а взгляд отца, когда он сказал перед сном:
— Я думал, ты умнее, сын.
Петя зарылся лицом в подушку. Впервые в жизни он почувствовал, что предал не только себя, но и что-то важное — то, чего еще не мог назвать, но что навсегда связывало его с этим домом, с этими людьми.
После недели за книжками и мультиками дома, Петя вышел на улицу, где на качелях сидел грустный Боря.
Петя подошел к Борьке с унылым видом:
– Тоже влетело?
– Даже ремень не самое страшное…мне было стыдно перед тетей Катей, которая меня угощала вареньем каждое лето, а мы…мы ее дверь пнули.
– Давай сходим к ней и извинимся?
Борька помял кулак и сказал:
– Пошли!
Дверь открылась не сразу – сначала за ней раздались шаркающие шаги, потом щелчок цепочки, и на пороге появилась тетя Катя. Невысокая, с седыми волосами, собранными в аккуратный пучок, в выцветшем ситцевом платье и вязаных тапочках. Ее лицо, испещренное морщинами, не выражало ни злости, ни укора – только усталую доброту, словно она уже знала, кто стоит за дверью и зачем пришел.
– Ну заходите, орлы мои, – вздохнула она, отступая вглубь прихожей.
Квартира пахла чаем, вареньем и чем-то неуловимо старым – как будто время здесь текло медленнее, чем за ее стенами. В прихожей висел потертый ковер с оленями, а на стене – календарь за 1978 год, который, похоже, никто не спешил менять. Напротив – этажерка с пыльными фотографиями: молодой мужчина в военной форме (погиб под Сталинградом), девушка с косами (сама тетя Катя в молодости), снимки детей и внуков, которые навещали ее все реже.
Петя и Борька, смущенно переминаясь с ноги на ногу, прошли за ней в кухню – маленькую, заставленную банками с соленьями, но уютную. На столе красовалась скатерть с вышитыми маками, чуть полинявшая от времени, а на плите тихонько шипел чайник.
– Садитесь, – тетя Катя махнула рукой к столу, – раз уж приперлись, будем по-человечески разговаривать.
Она не стала слушать их сбивчивые извинения – просто махнула рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи.
– Ладно уж, ладно, – проворчала она, доставая из буфета тарелку с хлебом и банку малинового варенья. – Ешьте, пока я чай наливаю.
Бутерброды она мазала густо, не жалея варенья – так, что сладкие капли падали на тарелку. Чай налила в толстые граненые стаканы, поставив рядом блюдце с лимоном.
– Вы, конечно, дураки, – сказала она наконец, присаживаясь напротив. – Но не злые. Я это вижу.
Петя молча ковырял вилкой крошки на столе, а Борька, обычно такой бойкий, уставился в свою чашку, словно надеясь, что она его проглотит.
– В мое время, – продолжала тетя Катя, разминая пальцы, – за такие штуки уши надрали бы так, что неделю не сел бы. Но вы-то… вы же не со зла. Просто балбесы.
Она вдруг улыбнулась – и в этот момент казалось, что все ее морщины разгладились, а глаза стали моложе.
– Ну что, прощенья просите? – спросила она, поднимая бровь.
– Да… – пробормотал Петя.
– Простите нас, тетя Катя, – выдавил из себя Борька.
– Ну и ладно, – она махнула рукой. – Только чтоб больше не смели! А теперь доедайте, а то варенье пропадет.
И они ели – сладкие бутерброды, которые казались вкуснее любых конфет, запивая их горячим чаем, пока за окном медленно садилось солнце, окрашивая кухню в теплый, медовый свет.
А когда уходили, тетя Катя сунула каждому в карман по яблоку – твердому, чуть кисловатому, с огорода ее племянника.
– Идите уже, – буркнула она, но в голосе не было злости. – И давайте больше не дурить.
Дверь закрылась, а Петя и Борька стояли на лестничной площадке, держа в руках яблоки и понимая, что сегодня они прощены – но в следующий раз, возможно, уже нет.
И почему-то именно это – а не ремень, не крики отца – запомнилось им больше всего.
Третий класс начался с того, что Петя впервые сам захотел идти в школу. Не потому что надо, а потому что там ждал новый глобус — огромный, с шершавыми горами, которые можно было щупать пальцами. Валентина Ивановна поставила его у окна, и когда солнце светило сквозь голубые океаны, казалось, будто весь мир поместился в их классе.
Математика превратилась в игру после того сентябрьского вечера, когда отец, отложив свои научные журналы, взял листок бумаги и показал, как числа танцуют в столбиках. "Смотри, — говорил он, — если вот здесь поставить нолик, получится совсем другая история". Петя ловил каждое слово, а потом бежал проверять правило на Борьке — тот морщился, но подчинялся, когда Петя доказывал, что 23 × 11 это действительно 253, а не "ну много там".
Чистописание оставалось мучением. Перьевая ручка, которую так хвалила Валентина Ивановна, становилась в его пальцах оружием самоуничтожения. Чернильница-непроливайка будто специально подстраивалась — стоило ему отвлечься, как синяя лужа уже расползалась по тетрадному листу. Однажды он так разозлился на кляксу, что швырнул ручку — она оставила дугу на стене, за что Петя весь октябрь оттирал кабинет после уроков.
Труды стали отдушиной. В мастерской пахло свежей стружкой, а станки скрипели, как добродушные великаны. Когда Петя выпилил лобзиком кораблик — кривоватый, с дырой в корпусе — учитель не засмеялся, а показал, как зашкурить края. Этот кораблик потом целый год стоял на комоде в Петькиной комнате, пока Аня случайно не раздавила его, пробуя "покатать мишку".