Утром, когда родители разбирали детей у главных ворот, Петя вдруг увидел знакомую фигуру.
– Борька! - закричал он, продираясь через толпу.
Оказалось, что бабушка Борьки приехала в город раньше и заодно забрала внука. Друзья, перебивая друг друга, начали рассказывать про свои летние приключения.
Дома Петя смотрел свои любимые серии слегка надоевшего «Ну Погоди!» и бегал с Борькой по двору, либо играл в футбол со старшеклассниками, которые вечно ставили ему подножки, а потом с улыбкой хлопали по плечу.
В августе отец отвез Петю и Аню к деду Федору, ведь он с мамой уезжал в «секретное путешествие», а бабушка Анна хочет передохнуть от вечных хлопот.
Квартира деда Фёдора встретила Петю знакомым запахом — смесью лаврового листа, старой бумаги и чего-то неуловимо военного. Прихожая была узкой, с вешалкой, на которой висела единственная заштопанная шинель деда.
Гостиная — просторная, с высоким потолком — дышала историей. На стене висел ковёр с оленями, чуть выцветший от времени, а под ним — диван с деревянными подлокотниками, застеленный кружевной накидкой. Напротив — телевизор «Рубин» в деревянном корпусе, на котором стояла фотография молодого Фёдора в пилотке.
Но главным был уголок у окна — там дед хранил свои сокровища. На этажерке из тёмного дерева лежали потрёпанные альбомы с чёрно-белыми фото: вот Фёдор с однополчанами где-то на поле боя и вот он же, уже седой, на встрече ветеранов. Рядом — коробка из-под папирос «Беломор», где звенели медали. Петя знал: трогать их нельзя, но иногда дед сам доставал и рассказывал про каждую.
Кухня — царство голубой плитки. Она покрывала стену до половины, а выше шли обои в мелкий цветочек. Стол, застеленный клеёнкой, всегда был накрыт — то вареньем в розетках, то солёными огурцами в эмалированной кастрюльке. На плите — чугунная сковорода, в которой дед жарил картошку с лучком так, что запах разносился по всей квартире.
Спальня Фёдора — маленькая, с железной кроватью, покрытой одеялом в крупную клетку. На тумбочке — радиоприёмник «Спидола» и стопка книг: мемуары Жукова, «Тихий Дон» и сборник стихов Симонова. Над кроватью — плакат «Родина-мать зовёт!», слегка пожелтевший по краям.
Но самое интересное ждало Петю в так называемой «комнате внука» — бывшем кабинете. Там стояло две кушетки с байковым одеялом, а на стене — карта мира, испещрённая дедовыми пометками. На полке — коллекция минералов (подарок от отца Пети) и модель танка Т-34, склеенная ещё в шестидесятых.
Вечером, когда дед доставал свою заветную шахматную доску (ту самую, с которой когда-то играл с маршалом Рокоссовским), Петя чувствовал, как время здесь замедляется. Скрип паркета, тиканье ходиков на кухне, запах гречневой каши — всё это складывалось в уютный мир, где война осталась лишь в тех самых альбомах, а главными битвами теперь были шахматные.
На следующий день началась работа. Дед разбирал кладовку со своими старыми инструментами и хламом. День был жаркий. Аня и Петя сильно взмокли, особенно когда выносили старый хлам на помойку в несколько ходок.
Затем уборка пыльной квартиры под радио. Петя разобрал много старых книг и отобрал себе стопку для чтения до конца лета.
Дед кормил вкусно, но просто. На завтрак творог и чай, на обед борщ и два бутерброда с колбасой, на ужин гречневая каша с двумя кусочками свинины, хлеб и чай.
Через неделю Аня уже познакомилась с девчонками во дворе, а Петя не хотел знакомиться, ведь его ждал Борька и те самые старшеклассники.
Петя вернулся домой и вспомнил, как ему обещал дед рассказать о войне «когда подрастешь».
– Деда Федор! Деда Федор! Помнишь, как ты обещал рассказать о войне?
Дед тяжело вздохнул.
– Боялся этого вопроса, как огня. – Пробормотал дед.
– А почему? – Удивился Петя.
– Не люблю вспоминать войну.
– Расскажи! Расскажи! Расскажи! Пожалуйста! Пожалуйста! – Петя начал умолять деда звонким голосом.
– Ладно! Ладно! Не кукарекай больше. – Вздохнул дед. – Расскажу, но это очень страшно.
Радостный Петя сел на ковер и облокатился на кулаки.
Дед Фёдор долго молчал, глядя куда-то мимо Пети, будто видел сквозь стены что-то очень далёкое. Потом взял со стола пачку «Беломора», но так и не закурил — просто крутил цигарку в пальцах.
— Сорок первый год... — начал он тихо. — Мне было восемнадцать. Уходил на фронт в июле, из этого самого двора. Бабка твоя, покойная, Катя, плакала в подол фартука...
Он замолчал, поправляя подушку за спиной. Петя не дышал, боясь пропустить слово.
— Первый бой принял под Ельней. Немцы шли волнами, а у нас — три винтовки на пятерых. Я из трофейного «маузера» стрелял — подобрал у убитого офицера. Помню, как земля дрожала под гусеницами их танков...
Дед вдруг резко встал, подошёл к этажерке и достал ту самую коробку из-под папирос. Высыпал на стол медали — они звякнули, как кости в стаканчике.
— Это — за Москву. Тогда мы стояли насмерть. Мороз под сорок, шинелишки на нас, как бумага. Ноги у многих отнимались — прямо в снегу замерзали. А мы ползли, поджигали их танки бутылками...
Он взял одну из медалей, протёр её рукавом.
— Под Сталинградом мне пуля ребро пробила. В госпитале провалялся два месяца, а когда вернулся — от нашего полка треть осталась. Комбат, помню, на прощанье сказал: «Федька, ты везучий».
Петя заметил, как у деда задрожали пальцы, когда он говорил про сорок третий год.
— Курская дуга... Там ад был. Танки горели, как свечки, людям пулеметы головы срывали, как и всегда, это было в каждом сражении, везде смерть, воздух — будто раскалённый. Я тогда радистом был. Три дня без сна передавал координаты. Ползал по трупам. Видел, как мой знакомый, Леша, лежал с пулей во лбу, а над ним на штыке висел немец. Леша, видимо, вытащил штык, а немец напоролся. Потом Лешу кто-то пристрелил, как шавку. Когда всё закончилось, уснул на ходу и сломал два зуба — упал лицом на каску...
Дед вдруг резко оборвал себя, потянулся к графину с водой. Петя видел, как тяжело ему это даётся, но не мог остановиться — как будто от этих слов зависело что-то очень важное.
— А Берлин... — дед поставил стакан так, что вода расплескалась. — Там еще хуже. Молодые парни, им по семнадцать лет было…всех порвало в клочья. Столько народу выкосило…это был кошмар…резня. Немцы резали нас ножами, когда заканчивались патроны, а мы, когда ножи тупились, забивали их касками. До Рейхстага оставалось меньше километра. Мы уже слышали, как наши бьют по нему из орудий. И вдруг — ослепительная вспышка...
Он неожиданно расстегнул рубашку — Петя впервые увидел страшный шрам, тянущийся от ключицы до живота.
— Очнулся уже в госпитале. Врач сказал — осколок в сантиметре от сердца. А девчонка-санитарка всё причитала: «Федя, ты же должен был дойти!»
Дед замолчал, глядя в окно. По его лицу Петя понял — там, за этим стеклом, он снова видит тот госпитальный двор, где 9 мая медсёстры плясали с ранеными, а кто-то стрелял в воздух из трофейного «вальтера».
— Самое страшное, Петька, — вдруг тихо сказал дед, — не то, что я не дошёл. А то, сколько ребят осталось там... Под Москвой, под Сталинградом... Лучшие-то все там легли. А я вот... живой. Эти медали…они из крови тех, кто не вернулся домой.
Дед сделал долгую паузу, вытирая слезы с щек.
— Это тебе не зарница, Петька…это кошмар. Люди гибнут, обычных гражданнемцы убивают просто так, в плену их также убивают…везде смерть. Теперь почти все ветераны уже померли…а оставшиеся доживают свои дни в убогой квартирке. Эти…наверху…когда мы умирали за них…они под себя ходили, а сейчас…хоть бы вспомнили…с-су. – У деда сорвался голос и потекли слезы. – А теперь они еще и в Афган полезли! Столько парней побило…тут, помню, в соседней квартирке…Сашка жил…отец пьяница, мать еле концы с концами сводила, а Сашку…по кускам с Афгана вернули.
Дед снова вытер слезы.
— Самое главное…чтобы не было войны. Ты молод и не понимаешь…но скоро до тебя дойдет.
Он резко встал, словно стряхивая с себя эти воспоминания, и сунул медали обратно в коробку.
— Хватит на сегодня. Пойдём, картошку пожарим. К тому же…ты еще слишком юн для таких рассказов.
Но Петя знал — эти истории, как те осколки в дедовом теле, останутся с ним навсегда. И когда вечером он лёг спать, то долго ворочался, представляя то мороз под Москвой, то раскалённый воздух над Курской дугой.
А за стеной дед Фёдор, сидя у окна, в который раз перебирал свои медали — те самые, что дались ему такой страшной ценой.
14 августа 1985.
Это был необычный и жаркий день – Петя подружился со сверстниками во дворе. Вместе, в песочнице, они стали предлагать друг другу игры.
— А давайте в классики? – Предложил один мальчишка.
— Достали твои классики! Ты другие игры кроме классиков знаешь? – Возмутился второй.
— Ну тогда…может…в…
— Скакалку? – Спросил Петя.
Мальчишки осуждающе посмотрели на Петю.
— Девчонка что-ли? Если и играть в нормальные игры, то партизаны! Две команды. Чур я партизан, а Петя немец!
— Нет, не буду немцем!!! – Возмутился Петя. – Пусть, вон, Генка будет, а не я.
— Потому что я худой? Да я так тебе треснуть могу! – Парировал Генка.
— Давайте так: я набираю палочки, половину ломаю и перемешиваю в руках. Кто вытянет короткую – тот немец, кто длинную – партизан!
— Пойдет. – Все сказали почти хором.
Петя вытащил длинную палочку и сильно обрадовался, ведь он – партизан.
Мальчишки набрали во дворе палок и начали играть в войнушку, доказывая друг другу, что попали.
Тем временем на улицу вышел дед Федор в коричневой и потертой курточке, опираясь на трость.
— О! Степаныч! Здорово! – Окликнул Федора дед на скамейке.
Дед медленно повернулся.
— А…ну, здорово, Ульянов. Чего надо то?
— Твои ко мне на дачу не хотят? Поработают – отдохнут. Глядишь, так и солнце прихватит.
— Они в Болгарию уехали, а детей мне отдали. – Ответил Федор. – Видимо, одежды купить…модной.