С октября 1944 года до мая 1945 года я был прикомандирован к отделению кадров «для выполнения служебных заданий». Выполнял ежедневно отдельные поручения май ора и его помощника, секретаря партбюро капитана Колпакова, обратившего внимание на моё искусство художника-любителя.
Из Наградного листа на представление лейтенанта Балтяна К.И., офицера резерва артиллерии 69-й Армии, прикомандированного к отделению кадров армии, к ордену «Отечественной войны» 2-й степени (27 июня 1945 г.):
«Принимал участие в героической обороне г. Ленинграда, при прорыве блокады г. Ленинграда и в последующих боях до выхода к р. Эльба…
…Часто выезжал непосредственно в части первой линии, оказывая практическую помощь в работе отделения прямо на месте. Все задания выполнены образцово.
За добросовестную работу, образцовое выполнение заданий командования, за боевые заслуги перед Родиной достоин награждения орденом ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА 2-й СТЕПЕНИ».
Когда на берегу реки Вислы, под городом Казимежем, наше наступление прекратилось, мне было поручено нарисовать портрет Командующего артиллерией армии генерал-майора Пырского Ивана Михайловича. Я взялся за дело с осторожностью, ведь генералов рисовать мне не приходилось. Я затребовал фотопортрет генерала для консультации во время выполнения заказа.
На фото – генерал-майор, одет в парадную форму без головного убора, со многими боевыми орденами и медалями, с крупной головой, высоким лбом, волосы прямые, причёска вверх, на лбу много морщин, в том числе две вертикальные над переносицей. Брови взмахом крыльев птицы, глаза светлые, нос с небольшой горбинкой, щёки впалые, на левой – зарубцевавшийся шрам, идущий из-под глаза до линии рта. Уши нормальных формы и размеров, выражение глаз – усталое, глубокомысленное, умное, доброе.
Таким и получился на ватманском листе портрет генерал-майора Ивана Михайловича Пырского. Портрет был нарисован чёрным карандашом из набора цветных карандашей. Сотрудники с первого взгляда узнавали, кто нарисован, и поражались точностью, тонкостью и качеством выполнения работы. Мне рассказывали о приятном впечатлении, которое портрет произвёл на генерала. Он распорядился взять его в рамку и под стекло.
…Вскоре генерала перевели на ту же должность во 2-ю польскую армию. В рождественские дни он был награждён орденом Красного Знамени и пригласил из 69-й армии своих боевых друзей.
– Кстати, – сказал он, – привезите того художника, который нарисовал меня, чтобы вписать в портрет новый орден.
Так что я имел честь побывать в кругу большого военного начальства в рождественские дни 1945 года, накануне последнего наступления наших войск – за освобождение Польши и других государств Европы.
К сожалению, бумага, на которой был нарисован портрет генерала, не «терпела» стирания карандаша резинкой. Она размазывала ретушь, втирала её в поры бумаги, оставалось пятно.
– Товарищ генерал, – доложил я, – легче и лучше сделать новый портрет, чем вписать один орден в старый. Чтобы вписать его на положенное для него место, сперва нужно резинкой стереть все нарисованные ордена и медали, а затем нарисовать их вновь, добавив новый.
Генерал согласился со мной, сказав:
– Ладно, отдыхай, как все. В другой раз вернёмся к этой теме, когда закончим войну. Победа уже близка. Гуляй.
Позже я узнал, что генерал – сын художника, сам умеет рисовать, играет на разных инструментах и ценит искусство. Поэтому генерал окружал себя умельцами, мастерами искусств на все руки.
И.М. Пырский, уже будучи в звании генерал-полковника, умер после войны и похоронен в Москве, на Новодевичьем кладбище. Я был у его могилы, увенчанной фотопортретом. На меня смотрели те же светлые, добрые и умные глаза. То же волевое лицо, но с добавлением возраста и следов жестоких боёв за освобождение Варшавы, взятия Берлина и завершения Великой Отечественной войны 1941–1945 годов.
Немного отвлекусь. Весной 1962 года я попал в 1-ю Московскую больницу Минздрава РСФСР с диагнозом атеросклероз, ишемическая болезнь, аритмия сердца с расширенным левым желудочком. В те же дни находился в той же больнице Народный художник РСФСР Ю.А. Ганф, автор многих карикатур в журнале «Крокодил», который я выписываю все послевоенные годы. Карикатуры его весьма выразительные, помещены обычно либо на первой, либо на последней странице обложки журнала.
Когда я узнал, что Юлиан Абрамович больной ходячий, сам ходит в столовую на завтрак, я решил встретиться с ним и познакомиться. А кто я такой, чтобы вступить в контакт со столь известным и заслуженным художником? Как-то раз, узнав, что он в столовой завтракает, я зашёл туда, сел за его стол и тихо произнёс:
– Юлиан Абрамович, а я ваш поклонник с 1930 года, когда стал редактором световой газеты в Одесском Автодорожном техникуме (студентом которого был в 1930–1932 годах).
– Ну, это весьма приятно слышать. И чем я могу вас благодарить? – спросил Ганф, спокойно допивая чай.
– Независимо, согласитесь ли вы или нет, вас я нарисую, – решительно и так же тихо, как он, заявил я ему.
– Хорошо, ваши три минуты от меня вы получите. Как только допью чай, – согласился он.
Я пришёл в столовую уже с четвертьлистовым ватманом, с заточенным простым чёрным карандашом. И я ждал, когда Юлиан Абрамович окончит завтрак.
– Пошли, ищите место, где будете меня рисовать, – сказал Ганф.
Вышли в коридор и нашли свободный угол напротив входа в столовую.
– Как мне сесть для вашего рисунка? – спросил натурщик.
– В позе 3/4 лица, поворот направо, – ответил я.
Заняли более или менее удобные позиции: я – чтобы рисовать, а он – чтобы позировать. Засекли время. Было десять часов утра. На дворе – конец апреля, день выдался пасмурным, светотени были только от искусственного освещения. Молча истекали отданные мне три минуты – время, отведённое в художественных институтах для зарисовки портретов с натуры.
– Уточнение деталей, как вам должно быть известно, – по зрительной памяти, – пояснил народный художник.
Ю.А. Ганф ни разу не спросил меня, кто я по профессии, наверное приняв меня за художника, знающего, что на рисунок с натуры в художественных училищах отводят три минуты, а остальное время – по зрительной памяти.
– Готово, – заявил я и показал рисунок натурщику. Он посмотрел, взял у меня карандаш и со специальным выражением глаз молча написал в правом углу листа под портретом: «Сходство имеется, но К.И. Балтян нарисовал меня лет на 25 моложе. 26.04.1962 г. Ю. Ганф».
И пошли мы с ним в его палату, чтобы получить от него подарок. Им оказалась книжечка Беранже, стихи в которой сопровождались рисунками Ю. Ганфа.
Его рисунки, как и карикатуры в журнале «Крокодил», все были столь же выразительны и угловаты, как и его лицо: типичный европеоид с крупной головой, высоким лбом, тёмными кучерявыми волосами, бровями «взмах крыльев орла», крупными тёмно-карими глазами, носом с горбинкой и пухлыми губами. На вид ему было лет пятьдесят пять (мне тогда было сорок семь лет). Стало быть, если учесть его замечание под рисунком, он фактически был старше, ему в тот год было лет семьдесят[68].
До его кончины я собирал его карикатуры и вместе со сборником стихов Беранже храню их как память о Народном художнике, заслуженном деятеле искусств Юлиане Абрамовиче Ганфе. Его портрет отдал в краеведческий музей родного села Сенного Балтского района Одесской области[69]. Пусть смотрят мои земляки, на кого посмел «поднять карандаш» их односельчанин, окончивший в 1927 году четырёхлетнюю сельскую трудовую школу.
Глава 6Случайные фронтовые встречи
Мы стояли на освобождённой территории Польши, на левом берегу Вислы. Местное население быстро убедилось в наших к нему симпатиях, сочувствии и готовности оказать всяческую помощь, особенно в доставке на городской рынок с продовольственными продуктами. На дорогах можно было встретить группы граждан с поднятыми руками – «голосующих», просящих шофёров автомашин остановиться и выясняющих их маршруты, чтобы сесть в кузов и доехать до нужных весей, вёсок, городов. Другого способа передвижения, кроме пешего, в освобождённых районах Польши не было. Чаще группы польских граждан собирались вокруг «голосовавших» на дорогах советских офицеров, добиравшихся до нужных объектов на попутном автотранспорте.
Так случилось и со мной. Командование узнало, что я – агроном, выходец из крестьян Одесской области, и решило использовать меня для оказания колхозам на моей Одесщине, в Николаевской и Херсонской областях помощи в подъёме зяби под урожай 1945 года. Мне было приказано собрать подбитые гусеничные тракторы, отремонтировать и доставить их на станцию Снигирёвка, что на севере Херсонской области. Летом 1944 года мне часто доводилось ездить по полям прифронтовых сёл и городов, чтобы взять на учёт встречающиеся неисправные гусеничные трактора марки ХТЗ-НАТИ и сперва отремонтировать их своими силами, а затем по железной дороге доставить на место назначения.
Ездил я по сёлам (вёскам) и полям на попутном автотранспорте. Чаще всего – один, чтобы скорее и больше охватить территорию.
На этот раз предстояло поехать из села Войцехув в столицу освобождённой территории Польши город Люблин, где мы организовали свою ремонтную базу. Выйдя на шоссе, я, как и все, «голосовал», то есть поднимал вверх руку перед проходившими грузовыми автомашинами. Тут же вокруг меня образовалась и быстро увеличивалась группа из попутчиков, в том числе из местного населения. Я ещё не успел поднять руки, как полуторка сама затормозила и остановилась рядом со мной. Из-за руля вылез шофёр, подошёл ко мне и громким хриплым голосом спросил: