– Посмотри, кого ты встретил?
Я посмотрел на него и, чтобы не задерживаться, сказал:
– Ах, привет, привет, узнал: из хозяйства Рубинина! Довези в город Люблин.
Смотрю, все ожидавшие транспорт уже влезли в кузов и разместились, кто как смог, и командовали: «Поехали, водитель. Поехали». То же сказал и я:
– Поехали.
– Нет, не повезу, пока ты не узнаешь и не признаешь меня, Коля[70].
Я всмотрелся в его смеющееся лицо и вдруг, словно фотоснимок из проявителя, передо мной возник Васька Лавренёв, друг детства, ровесник, земляк, сосед.
– Васька, милый, дорогой, ты ли это, Васька?! – кричал я во весь голос, забыв о своей поездке.
– Я, Коля, я. Первого встретил тебя из односельчан, хотя исколесил уже полсвета.
Вмешался в разговор старшина, сидевший рядом с шофёром Васькой, видимо, его начальник:
– Поехали, Вася, опаздываем.
Влез в кузов и я. Машина умчалась в сторону Люблина.
В городе «пассажиры» разошлись, кто куда, ушёл и старшина-начальник. Мы остались вдвоём. Васька доставил меня на рембазу, переночевал в нашем подразделении и утром уехал невесть куда. Как говорил Александр Васильевич Суворов: «У каждого солдата есть свой маршрут».
…В сентябре я с двенадцатью трактористами доставил и сдал двадцать шесть гусеничных тракторов по месту назначения. На обратном пути, следуя на фронт, под Варшаву, заехал домой впервые повидать свою дочь Галочку. Находясь в блокаде, я ничего не знал о судьбе дочери и её мамы Евдокии. Военное начальство проявило сочувствие к отцу, предоставив возможность навестить семью.
Из письма дочке Гале (1947 год):
«С неизвестной тобой я прошёл [дорогами войны до] Варшавы. Когда остановились для передышки… выпало счастье увидеть тебя. Ты [помнишь 22] сентября 1944 года, когда папа привёз [тебе] из польского города Люблин куклу… Помнишь, как папа огрубевшими солдатскими руками брал тебя и высоко подбрасывал, целуя тебя и вспоминая весь путь к тебе, пройденный и пережитый за долгие три с лишним года! Так мы с тобой и познакомились, и подружились. Потом я пронёс твоё имя через города Радом, Лодзь, Познань, Франкфурт-на-Одере, Берлин и дошёл до города Магдебурга на р. Эльба, где кончилась с немцами война»[71].
Позже, уже на территории Германии, Ваську, за рулём той же полуторки, я встретил вновь. От него узнал, как за пьянку он попал в штрафной батальон, сроком до первого ранения, и как в течение первой же ночи искупил свою вину, не пролив крови своей.
– Смотрю, – говорил он мне, – перед нашим подразделением – ровное поле и ничего по нему не движется: ни машина, ни техника. А с той стороны, видать, в окопах залегла пехота вражеского войска. Никак минное поле, предположил я. А ночью пошёл я по этому полю ползком, убедился, что поле заминировано. И начал я разминировать его на прямой полосе в сторону противника. Дошёл до конца. Слышу немецкую речь. Вижу скопление грузовых автомашин, а шофёры греются у костра. Видать, только что сгрузили мины. Подполз я к крайнему грузовику, влез в кабину, проверил все приборы, горючее – всё в порядке. Ключ – в его гнезде. Сел за руль, завёл мотор и уехал на разминированную мной «трассу», быстро набирая всё большую скорость.
Вскоре на своей стороне переднего края предстал перед своим командиром со своим грузовиком «Форд-8» и подробно рассказал ему, как из-под носа врага «украл» их дизельный грузовик. Командир выстроил подразделение, заставил меня повторить то, что я поведал ему, скомандовал:
– Смирно! Лавренёв, выйти со строя! Два шага вперёд – марш!
Я вышел из строя, сделал поворот на 180 градусов и замер в ожидании «приговора».
– Штрафник Лавренёв, за подвиг твой тебе нужно было бы выдать орден, но вместо ордена Родина освобождает тебя из штрафной роты и возвращает в своё подразделение для дальнейшего прохождения службы Родине. Кругом! Шагом марш в штаб для получения документов и возвращения в свою воинскую часть.
…После окончания Великой Отечественной войны Василий Лавренёв возвратился домой, в семью. Но уже болел туберкулёзом. Болезнь прогрессировала. Средств на лечение не хватало. Не удалось ему излечиться от этой болезни, и лет через пять он скончался. Вскоре от той же болезни умерли его сын и дочь. Осталась одна жена. Но память о Василии Лавренёве живёт. Никто не забыт, ничто не забыто. Вечная слава героям Великой Отечественной войны. Верно поётся в песне «День Победы» (слова Владимира Харитонова, музыка Давида Тухманова): «Этот день мы приближали, как могли».
Во время службы в штабе артиллерии 69-й армии я иногда выполнял задания секретные, доставляя приказы или распоряжения командования с личным вручением исполнителям. Так было и однажды летом 1944 года, когда мы выбили врага с восточного берега Вислы, захватив отдельные «пятачки» на западном берегу этой красавицы реки.
Засургучёванный пятью печатями пакет мне было приказано доставить из штаба артиллерии 69-й армии в дислоцированный на таком «пятачке» особый ИПТАП[72].
К месту переправы через реку Вислу я должен был пройти через небольшой лес. Когда я вошёл в лес, увидел на просеке автомашину-полуторку и возившегося возле неё шофёра: спустило колесо.
Я свернул в сторону полуторки. Шофёр, видать, обрадовался, разогнул спину, достал из коробки папиросу и обратился ко мне с просьбой:
– Товарлищ лейтенант, разрлешите обрлатиться. Не найдётся ли огонька прикурить?
– Найдётся, – ответил я, но уже узнал по голосу, с кем я встретился.
Передо мной стоял младший брат тракториста Павла Харченко, учившего меня в Уманском сельскохозяйственном институте в предвоенные годы. У Павла был младший брат Миша, так же как и Павел с трудом выговаривавший букву «р»: «рл» звучала она.
– Товарлищ лейтенант!
Когда шофёр от зажжённой мной спички прикурил папиросу и сделал несколько глубоких затяжек дымом, я решил его разыграть.
– Товарищ водитель, – обратился я к шофёру. – Назовите область Украины, в какой вы родились, и я скажу, кто вы, назову ваше имя, фамилию.
– Черкасская, товарищ лейтенант.
– Вы – Михаил Харченко. Ваш старший брат Павел в учхозе Уманского сельхозинститута в 1936–1938 годах учил меня практической езде на тракторах, а ваша старшая сестра Мария училась вместе со мной, – уверенно сказал я.
– Товарлищ лейтенант, всю войну прошёл один, не встретив никого из знакомых или родных. Вы – первый, кто узнал меня. Кто вы, где служите, с кем восстановили связи?
Я рассказал ему, что моя жена Дуся с дочуркой Галей уцелели в моём родном селе Сенном Балтского района Одесской области. Поведал, что готовлю двадцать шесть тракторов для передачи в народное хозяйство юга Украины для подъёма зяби и скоро повезу их на станцию Снигирёвка (под Херсоном).
Но время было ограниченно, мы расстались и больше до конца Великой Отечественной войны не встречались.
…Когда я поступал в аспирантуру АН СССР и в конце 1945 года писал реферат «Почвы Уманского района Черкасской области и пути повышения их плодородия», я встретил Михаила Харченко за рулём легковой автомашины, возившей директора Уманского сельхозинститута. Он меня тоже узнал и отнёсся ко мне как-то по-особому трогательно, дружелюбно, по-братски, с большим уважением.
В последующие годы при моём появлении в Уманском СХИ мы всегда встречались. А один раз он на автомашине доставил меня и моего друга Михаила Коваленко на станцию Христиновка, чтобы посадить в поезд, шедший в сторону станции Шевченко (вблизи которой находился колхоз, председателем которого был М.И. Коваленко). Фронтовая дружба продолжалась, хотя годы и расстояния наложили свой отпечаток на неё.
На фоне мартовского красно-лилового вечернего заката навстречу мне шли комендант только что взятого нами небольшого городка под Берлином в сопровождении двух женщин – гражданок освобождённого городка. Женщины плакали и на немецком языке что-то важное и страшное сообщали нашему капитану, а тот чертыхался по-русски, сетуя на незнание немецкого языка, и шёл, повинуясь женщинам.
– Was ist loss? Was wahr geschehen? – спросил я их.
– О, ты говоришь по-немецки, – с радостью сказал капитан, – а я ни черта не понимаю, но чувствую, что женщинам надо помочь в чём-то страшном. Помоги, лейтенант, пошли вместе с нами.
По пути я узнал от женщин, что советский солдат увёл их младшую сестру с грудным ребёнком и скрылся в каком-то доме, и им неизвестна судьба сестры и её дитятка. Они просили вызволить их сестру с ребёнком и наказать виновного.
Зашли мы в один, другой, третий дом, нигде никого не встретили и хотели уже освободиться от просительниц и уйти в свои подразделения. Но решили зайти в последний дом. Зашли, осмотрели нижние комнаты, затем поднялись на второй этаж (дома были двухэтажные), осветили фонариками углы чердачного помещения и вдруг услышали русскую речь.
– Товарищ офицер, а вас узнали. Вы – выпускник Уманского сельскохозяйственного института 1939 года. Ваша фамилия Балтян, – сказал бородатый, в гражданской одежде, мужчина, державший на руках двухлетнего ребёнка, а пяти-шестилетний ребёнок боязливо прижимался к женщине в лохмотьях, с распущенными волосами.
– Мы – Рудичи, я под Киевом летом попал в плен, нас используют бауэры как рабов. Мне разрешили вызвать из дому жену, тоже агронома, которую вы также должны знать. Старший сын родился ещё до войны, в период нашей учёбы в институте, а дочка родилась здесь, в неволе.
– Помогите нам вернуться на Родину, – просили они.
Мы опешили от неожиданного поворота дела, отказались от дальнейших поисков младшей сестры двух немок, посоветовали им ждать её появления невредимой, так как Советская армия, освободительница народов Европы от фашизма, гуманно призвана помогать местному населению. Женщины-немки успокоились и ушли, а мы с капитаном-комендантом написали воззвание к бойцам и командирам Советской армии, чтобы они оказывали всяческую помощь пленникам – семье Рудича. И на том разошлись.