А утром мы оказали Рудичам помощь в приобретении пароконной телеги, помогли, кто чем, из вещей, обуви, питания и благословили их на счастливый путь – к границе с СССР. Я сообщил им домашний адрес своей родни и просил сообщить о нашей встрече в Германии…
…Шли годы, десятки лет, а Рудичи нигде не появлялись. Не было их в городе Умани, в Сельхозинституте на периодических встречах выпускников института довоенных лет. Видать, остались где-либо в Польше, так как путь домой лежал через Польшу, разорённую, бедную державу. Конечно же трудно было Рудичам, обладавшим двуконной телегой, нагруженной всяческим добром. Возможно даже, что им угрожала опасность… Факт остаётся только во встрече и уговорах. А живы ли Рудичи, ещё неизвестно. Хочется верить, что живы. И, если их совесть перед своей социалистической Родиной чиста, должны откликнуться на попытку нашего поиска их.
В конце марта я был направлен в командировку в Москву. Начальник Отделения кадров управления Командующего артиллерией нашей 69-й армии Александр Николаевич Машанов убывал в распоряжение Главного управления кадров артиллерии Народного комиссариата обороны для получения нового назначения, и мы его сопровождали.
Выехали из деревни Шмагарей, что на восточном берегу реки Одер, в районе Франкфурта-на-Одере (перед Берлином), далее через Познань и Варшаву. Обратно из Москвы возвращался через Воронежскую область и Харьков, заехал в Сенную повидать свою семью. А оттуда – через Киев и Брест – обратно на фронт. Утро 1 Мая встречал в вагоне поезда на пути в Варшаву и вскоре прибыл в расположение штаба артиллерии 69-й армии. В деревне Люэ возле Меккерна мы отмечали День Победы.
…Война закончилась.
Из письма дочке Гале (1947 год):
«…Страшную весть о войне ты впитывала лишь с молоком матери, не зная, что значит война… Ты согревала моё сердце в тяжёлые годины фронтовой жизни и хранила меня. Часто пел я грустную солдатскую песню «Тёмная ночь» и витал у твоей детской кроватки…
…Теперь эти годы – далеко позади. Мы с тобой выжили и победили».
Глава 7После победы
В Германии кроме зарплаты мы получали «полевые». Полевое денежное довольствие было скорее символическим фактором, чем экономическим, так как на эти деньги нечего было купить. Поэтому в армии между боями и особенно после Победы в ожидании демобилизации в порядке развлечения играли в «очко». Игра в карты была азартной, так как на «кону» были тысячи марок. «Очко» стало модой. Проигрывали и выигрывали тысячи. Одалживали марки, чтобы отыграться. Если не удавалось вернуть проигрыш, закладывали всё, что было возможным, не противоуставным: часы, перстни, трофейные вещи. Играли в «глухих местах»: на чердаках домов, в сараях, в кустах. Играли днями и ночами – до изнеможения.
Особыми успехами отличался старший лейтенант Деревьянко. Он выиграл перстень, сделанный из двух сортов золота: жёлтого – основной корпус, и красного – монограмма «NK» на нём. Цена перстня была установлена в 1000 марок. Деревьянко носил перстень на правой руке ежедневно, сверкая золотом. У кого он его выиграл, знал только он. Все завидовали ему и мечтали выиграть у него эту драгоценность.
Как-то втянулся в игру и я. Пренебрегая деньгами, не дрожа за возможный проигрыш, я смело «останавливался» на пятнадцати, даже на тринадцати очках и выигрывал. Те, кто играл весьма осторожно, прятал карты от посторонних глаз, дрожал, терял самообладание, обычно проигрывали.
Получилось так, что марки сосредотачивались у двух-трёх игроков, у которых можно было взять ссуду взаймы до установленного срока. Если выигрыша не было, ходили в числе известных «банкротов», которым никто не давал «ссуды» из-за недоверия. Мне везло. Одалживал марки многим и я, особенно в дни, когда приходилось делать что-то важное для командования и «дела». Например, разыскать мясокомбинат, способный сделать колбасу из привезённого откормленного борова, пивзавод, где можно было купить бочку пива, и т. п.
Однажды мы играли в «очко» на чердаке дома днём. Мне везло особенно, и вскоре все марки оказались у меня. Часть их я раздал «надёжным», но сам из игры отпросился по каким-то важным причинам. Иначе выйти из игры не разрешали – такой был «волчий» закон: играть до изнеможения.
На чердаке откуда-то появился Деревьянко и заявил, что готов сразиться с победителем. Все обратились ко мне с просьбой согласиться поиграть. Я дал согласие с оговоркой, что в случае выигрыша игру прекращаем, на одолженные марки играть не станем.
Итак, «борьба» началась. Большинство симпатизировало мне, подбадривая меня на выигрыш. Меньшинство, особенно из числа проигравшихся безнадёжно, относилось к Деревьянко с презрением, желая ему проигрыша. Первый «кон» в тысячу марок оказался мой. Второй – тоже. Третий – тоже. Деньги у Деревьянко иссякли. Он под аплодисменты заложил перстень, о котором речь шла выше. Оценили его в 1000 марок. Выиграл я, но перстень продолжал оставаться на руке Деревьянко. Все закричали ему: «Снимай, иначе снимем мы!» Я разрешил повременить, зная, что у него имеется трофейный русско-немецкий словарь. Оценили его в 1000 рублей. Вскоре и словарь оказался выигранным мной. Тогда Деревьянко вынужден был снять перстень и передать мне.
Мой «авторитет» одессита[73] в глазах картёжников возрос. Со мной стали здороваться короли «очка». Перстень я носил заслуженно. Все, кроме Деревьянко, были довольны. После демобилизации перстень на руке победителя переехал на территорию СССР. За него мне в городе Баку в ноябре 1945 года сшили хромовые сапоги.
О тех моих новых хромовых сапогах можно было бы не писать. Но каждому приятно обувать их, особенно если сделаны они по заказу, и носить – особенно в ненастье, в морозные дни. Ежели сапоги хромовые и последней моды – это же мечта молодых людей, и не только холостяков, но и женатых, с двумя детьми, вроде меня, тридцатилетнего. (В сентябре 1944 года, как я уже говорил, мне посчастливилось заскочить домой. Прощаясь с женой, «отец уронил зерно», из которого через положенный срок родился сын Валерий.) Особенно мечтают о хромовых сапогах последней моды едущие в столицу – Москву. Там есть где щегольнуть в них.
Мечта после демобилизации ехать в модной обуви домой через Москву у меня созрела в связи с решением поступить в аспирантуру Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Уцелел на фронте, знаю немецкий язык, основы марксизма-ленинизма, за пять лет службы в Советской армии изучил русский язык[74], а специальные предметы – земледелие, почвоведение и микробиологию – подучу и сдам вступительные экзамены, а там и кандидатские минимумы, мечтал я, и решил поступать в аспирантуру обязательно. Стаж практической агрономработы имелся: с июня 1939-го по 20 ноября 1940 года я был главным агрономом Ляховецкого района Каменец-Подольской (ныне Хмельницкой) области. Поеду в Москву, разведаю, с чего начинать оформление документов, решил я.
А тут, кстати, предстояла демобилизация по статье «как специалист народного хозяйства». Народное хозяйство было разрушено войной, ждало восстановления и развития. Стоял ноябрь 1945 года, уже месяцев пять, как мы прибыли из Германии в Баку вместе со штабом 69-й армии, которой командовал генерал-лейтенант Колпакчи (на базе нашего соединения возник Бакинский военный округ). И каждый день ждали мы заветного дня – дня демобилизации из Советских Вооружённых Сил и перехода в «гражданку». Мы знали, что при демобилизации выдают пособие в денежном выражении – тысячи две-три, кому сколько – в зависимости от воинского звания и должности. Наконец-то перед ноябрьскими праздниками о демобилизации заговорили всерьёз. Можно было уже заказывать изготовление сапог у сапожников города Баку. Недалеко от центра с помощью расспросов у горожан нашли мастера. Сапожников знают многие, разыскивать особенно не довелось.
– Салям аллейкум! – поздоровался я при входе в полуподвальное помещение, в котором работал сапожник. – Скоро, на днях, демобилизуюсь и в изготовленных вами хромовых сапогах еду в Москву поступать в аспирантуру. Договорились?
– Аллейкум салям, – ответил мастер, но тут же напомнил, что за срочный заказ оплата раза в два дороже.
– Ну что же, придётся согласиться. Сколько же всего-то обойдётся? – спросил я.
– Два «куска», молодой человек, – ответил мастер с явно армянским акцентом.
А когда сапожник узнал мою фамилию, принял меня за армянина, но обрусевшего, утратившего знание языка и т. д.
– Приходи ко мне домой завтра, договоримся более основательно, – закончил разговор сапожник и продолжил свою работу.
Моего прихода на квартиру сапожника ждала вся его семья: жена, дочь лет двадцати и сын лет пятнадцати. Предложили с ними пообедать. Я согласился. Обед был с виноградным разливным вином местного производства.
«Букет» вина напоминал запах ценных и нежных духов. За обедом шутили, вспоминали тяжёлые, тревожные годы и дни войны, проклинали фашистов и их приспешников. Видать, я понравился хозяевам дома. Это мне льстило, во одушевляло, и даже появилось желание сыграть на пианино, что стояло рядом с обеденным столом.
– Я – украинец, – признался я, – поэтому послушайте мою импровизацию некоторых народных мелодий на слова неизвестных мне авторов.
Я сыграл «Дывлюсь я на небо», затем «Очи чёрные». Все хлопали в ладоши, улыбались, одобряли моё музыкальное исполнение известных песен. Затем по моей просьбе за пианино села дочь сапожника. Она сыграла кавказские мелодии: «Сулико» и ещё какие-то, мне неизвестные.
Я благодарил исполнительницу и, договорившись окончательно о цене и срочном изготовлении «красивых» хромовых сапог, ушёл домой.
В мастерскую заходил несколько раз: на первую примерку, на вторую и, наконец, на последнюю, с выплатой денег мастеру, согласно договорённости. Обе стороны – заказчик и мастер – расстались по-братски.