Окна в доме были распахнуты. Проходя по галерее, Илья отодвинул занавеску на одном из них.
— Здесь ждут к ужину морских разбойников?
— Здесь живут приличные люди, они уже поели и пьют чай, — махнула рукой младшая сестра Лиля. — Идите разбойничать в море.
— Лиля, прекрати, — поднялась Гитл. — Почему морские разбойники?
— Это Петька посмотрел «Айболита». Теперь всю неделю будем слушать «гром и молнию».
— Петя, отправляйся на кухню! Лиля, пойди с братом, посмотри, чтобы он помыл руки и всё съел, — Гитл решительно расчищала место за семейным столом.
— Почему я с Петькой? — возмутилась Лиля. Её выставляли из-за стола, когда самое интересное только начиналось. — Я ещё чай не допила.
— Бери свой чай и на кухню! Биба, принеси Илюше тарелку. Софочка, ещё чаю?
Волоокая Софочка, «гружёная телега», подружка Бибы, кивнула и улыбнулась. Биба не говорила ей, что у этого ужина есть какая-то скрытая цель — мало ли, как всё сложится, пусть пока просто посмотрят друг на друга, поговорят, познакомятся. А если всё пойдет, как задумано, то они с мамой впрягутся с двух сторон, и у обычного ужина будет необычное продолжение. Но напряжение, звеневшее этим вечером в доме Гольдиновых, Софочка, конечно, почувствовала. Она слышала слова, которыми вполголоса обменивались мать с дочерью, она замечала, не могла не заметить, что в общем разговоре то и дело мелькало имя среднего сына Гитл. Миниатюрная, полненькая Софочка, как и Биба, как и когда-то Гитл, была девочкой с Подола. Она легко догадалась, что этот ужин не просто ужин, что нечто важное ещё должно произойти, поэтому неторопливо ела курочку, пила чай, деликатно отставив мизинец, а острый взгляд, полный нетерпения и любопытства, старательно прятала за ресницами.
— Илюша, — Гитл встретила сына в коридоре, поцеловала его и остановилась, внимательно рассматривая, — ты похудел. У тебя усталое лицо, ты похудел и опять одет, как босяк с Житнего рынка. Твой отец всегда ходил в чистом, его рубашки были поглажены. Жена должна ухаживать за мужем. Если одна с этим не справляется, значит, справится другая. Иди за стол.
Со слов о том, что он похудел и плохо одет, теперь начиналась каждая его встреча с матерью. Илья привычно оставил их без ответа.
— Мама, спасибо, но уже поздно. Я поем дома — мне давно пора ехать.
— Дома? — Во взгляде Гитл плеснулся тёмный гнев, и она замолчала на несколько долгих мгновений, стараясь взять себя в руки. — Эта ночлежка с кухней на сто человек стала твоим домом? И что ты там поешь? Чем тебя будут кормить? Варёной картошкой? Селёдкой?
— Селёдки хватает на десятерых, ты же знаешь. А курицы и на двоих мало, — попытался отшутиться Илья.
— Хватит уже болтать в коридоре. Иди за стол. Твой дом здесь, если ты это ещё помнишь.
Да, это его дом, но законом здесь всегда считалась только воля Гитл. Закон был строг и не всегда справедлив, зато с ним можно было договориться. В детстве Илья умел находить обходные пути, как сейчас это делают Лиля и Петька, только его детство закончилось, и хотя воля Гитл сильна, как прежде, она для него больше не закон.
— Послушай, мама, ты попросила встретить и привести домой Петьку. Вот я его привёл, хотя от Петьки по вечерам уже прячутся соседи — он выше тебя и скоро меня догонит. А теперь мне пора. Ты хочешь, чтобы твоя внучка выросла, не зная отца в лицо?
Илья опять вроде бы шутил, говорил с лёгкой улыбкой, но он не оставался, уходил. Какие тут шутки?
Она могла его остановить, ещё как могла. Да, у Ильи её характер, но она мать, и он знает, что должен её слушать, пусть ему это как угодно не нравится. Так уже было, и так будет, но не сегодня — в другой раз. А сегодня Илью ждёт ещё один разговор, и Гитл готова пожертвовать меньшим ради большего. Не страшно, что знакомство с Софочкой не удалось. Это не последний вечер, таких вечеров ещё будет столько, сколько она захочет.
— Из твоей сладкой любви компота не сваришь, — она провела рукой по его груди. — Ладно, ладно, беги, раз ты так спешишь. Пойдём, я провожу тебя. Хоть это ты разрешишь своей старой матери?
Они спустились во двор, уже наполненный густыми сумерками, и здесь, когда их никто не слышал, Гитл спросила:
— Как здоровье девочки?
— Когда я уходил, она поела и спала. Всё хорошо.
— Хорошо, когда хорошо, — Гитл взяла сына за руку, и по её тону Илья не смог понять, согласилась с ним мать или, как обычно, попыталась поддеть. — Девочке уже пора дать имя. Ты не забыл наш разговор?
— Я всё помню, мама. Ты попросила подождать. Мы ждём.
— Ей нужно дать красивое еврейское имя. Всё-таки она твоя дочка.
— Почему ты говоришь «всё-таки»? Она моя дочка.
— Хорошо. Я много думала и советовалась с мудрыми людьми. Мы хотим, чтобы вы назвали девочку Бат-Ами.
Илья замолчал. Ни у кого из его знакомых такого имени не было; он слышал его впервые.
— Оно что-то значит?
— Ты совсем не знаешь своего языка. Все имена что-то значат. Бат-Ами — это «дочь народа».
— Красивое имя, — подумав, согласился Илья. — Я скажу сегодня Феле.
— Не отказывайте нам, — попросила Гитл. Она поцеловала сына, но прощаясь всё же не удержалась: — И скажи жене, чтобы лучше следила за твоей одеждой.
— А то я выгляжу, как босяк с Житнего рынка, — засмеялся Илья. — Я им всегда и был.
Теперь пришла очередь Гитл не услышать слова сына.
— Когда ты к нам придешь? В субботу?
— Я в пятницу уезжаю в Фастов. Сапливенко проводит семинар для тренеров. Вернусь в понедельник, поэтому зайду уже на следующей неделе.
Гитл вздохнула так, словно Илья сказал, что не придёт домой никогда.
Вечерний Подол затихал, но тишина большого города никогда не была полной. Её нарушали пароходные гудки с Днепра. Короткие и раздражённые, побуждавшие к действию команды других судов в порту и людей на берегу, подавали капитаны, спешившие ошвартоваться до наступления темноты. Долгие и протяжные доносились с пароходов, проходивших мимо. По улице Жданова, бывшей Александровской, временами грохотали трамваи, полные жирного жёлтого света, словно масляные лампы. Притормаживая на стрелке у Почтовой площади, они сыпали искрами, потом неслись дальше, развозя подольских жителей, возвращавшихся домой с Печерска и Крещатика. Там, в центре, ещё было душно. Раскалённые за день стены домов и панели тротуаров медленно расставались с теплом, продолжая нагревать застоявшийся уличный воздух. Но здесь, на Подоле, вечер уже был полон прохлады, стекавшей со склонов Владимирской горки.
Илья не стал ждать трамвая и отправился вверх по Владимирскому спуску тем же путём, которым недавно прошёл с Петькой и Аркашей. Навстречу ему спускались парочки разных возрастов, уже украсившие собой этим вечером Крещатик и теперь искавшие уединения на Подоле. Проходили компании романтических студентов, которым ещё предстояло разбиться на пары, чтобы провожать домой девушек и затем гулять до рассвета, размышляя о настоящем и будущем, не зная толком ничего ни о том, ни о другом. Проносились вниз подольские мальчишки, задирая и парочки, и студентов, и всех встречных, не желая уважать ни их возраст, ни романтический настрой. Илью они не трогали — многие здесь его знали, но и те, кто не знал, чувствовали уверенность и спокойную силу, исходившую от высокого крепкого парня в белых штанах и светлой льняной рубахе навыпуск.
Одет Илья был вовсе не плохо — Гитл ворчала напрасно. Понятно, что после двух тренировок и долгого дня, проведённого в раскалённом городе, рубаха уже не могла оставаться ни выглаженной, ни свежей, но Гитл не желала этого знать, ей был нужен только повод для недовольства невесткой, да и повода, если уж на то пошло, она не искала. После революции прошло двадцать лет, а его мать вдруг решила жить по каким-то дремучим местечковым правилам — это было странно, иногда мучительно, но изменить в своей жизни Илья ничего не мог. У Гитл упрямый нрав, но у него такой же, да и у Феликсы характер не проще. Может быть, мать смогла бы принять покорную и тихую невестку, готовую согласиться с ней во всём, но Феликса такой не была и не станет. Она готова уступить, она уступает и не в одних мелочах, но ни за что не будет жить, ежедневно спрашивая позволения на всё: что ей есть и носить, как говорить и одеваться. Не той она породы.
Сердце таяло у Ильи, когда он думал о жене. Таяло и замирало. Только она умела смотреть так, как впервые посмотрела на него два года назад. Они познакомились на Красном стадионе весной. Конечно, на стадионе, где же ещё? Он тогда всерьёз занимался лёгкой, хотя и был уже отравлен боксом, — Илья тренировался на Левашовской с начала зимы и за полгода успел ощутить себя азартным и сильным бойцом.
В том году на первенстве города среди юношей Илья бежал средние дистанции: восемьсот, тысячу, полторы тысячи метров, — и выиграл все. Зрителей было немного, в основном, свои из техникума физкультуры и тренеры спортивных обществ — они не так болели, как оценивали, кто на что способен. Несколько девчонок со второго курса, выступившие ещё утром, сидели на трибунах, недалеко от финиша, болтали о чём-то своём, разглядывали и обсуждали бегунов. Илья бы и не обратил на них внимания, но когда он пробежал последнюю дистанцию и шел к хронометристу узнать результат, Феликса крикнула ему: «Гольдинов, с твоей фамилией можно быть только первым!» Илья хотел ответить, но девчонки громко расхохотались, не потому что это было смешно, а просто так, от переполнявшей их силы молодости и дерзкого задора. Он улыбнулся им, не ответил ничего и услышал вслед: «Бегает он лучше, чем говорит».
Час спустя, когда места были распределены, жетоны и грамоты вручены, Илья выходил со стадиона.
— Ты что, обиделся? — Феликса ждала его у выхода.
— Не успел. Слишком быстро убежал, — засмеялся Илья.
— И сейчас хочешь убежать?
Вот тогда она впервые посмотрела на него так, как потом смотрела не раз. Только на Илью, ни на кого больше — нежно и дерзко одновременно, лишая сил и желания спорить, но открывая в нём другие силы. Была в этом взгляде власть, но была и готовность принять его первенство и уступить, если сам он к этому готов. С того дня все два года, думая о Феликсе, мысленно разговаривая с ней, Илья неизменно видел этот взгляд её карих с зеленоватой искрой глаз. Видел он его и теперь, поднимаясь по тёмному Владимирскому спуску. Илья готовил себя к непростому разговору. Они уже договорились с Феликсой, что назовут дочку так, как предложат его родители, но кто знает, что она скажет сегодня, услышав это имя. Бат-Ами. Таких имён в Киеве нет больше ни у кого. Неизвестно, хорошо это или плохо, но жизнь девочки от этого точно не станет легче. Зато Гитл настояла на своём, и она получит то, что хочет.