Минуту спустя дежурный был отправлен с двумя поручениями: принести начальнику особого отдела обед и вызвать к нему командира медбата.
— А ты, — попросил Кропалюк заместителя, — сходи к разведчикам, там Кожевников из 976-го полка допрашивает окруженца по фамилии Гольдинов и должен уже заканчивать. Когда закончит, веди окруженца сюда.
Морковин вернулся через минуту, но один — полковой разведчик, прихватив Гольдинова, отправился на доклад к командиру дивизии.
— Хорошо, — поднялся Кропалюк. — Я буду у командира.
Допрашивать Гольдинова особист решил лично и сейчас хотел понаблюдать за задержанным со стороны. Как он себя поведёт? Как станет отвечать на вопросы? Гольдинов — спортсмен, реакция у него должна быть мгновенной, но реакция — ещё не всё. Кропалюка учили, что следователь только тогда правильно строит допрос, когда предугадывает ответы подследственного и твёрдо проводит линию следствия. С территории, занятой врагом, постоянно выходили бойцы частей, попавших в окружение и уничтоженных в котлах; для Кропалюка это был не первый случай и не десятый. Но особый.
Комната, занятая генералом Гудковым, ещё в сентябре была учебным классом. Там по-прежнему стояла школьная доска, висела физическая карта мира, а над ней — изображение Земли в разрезе: под тонкой бурой оболочкой земной коры скрывалась жёлтая мантия, а в середине раскалённо алело земное ядро. Со стены, из оклеенных красной бумагой рам, на собравшихся, как прежде — на школьников, смотрели Ленин и Сталин. Сталин — слегка брезгливо, Ленин — безразлично.
Настроение собравшихся у комдива отличалось от отстранённого спокойствия вождей революции. Осмотревшись, Кропалюк понял, что пропустил если не всё, то многое. У доски стояли Кожевников и Гольдинов; начальник полковой разведки крутил в пальцах огрызок мела, белые пятна бежали по рукавам его гимнастёрки, и был он похож на отличника, с треском и позором только что провалившего экзамен. Начальник разведотдела дивизии сидел, уткнувшись мрачным взглядом в стол, что-то быстро записывал штабной офицер, а начальник штаба, скривив рот, смотрел в дальний от комдива угол. Командир 261-й стрелковой дивизии генерал-майор Гудков развернул стул к доске и рассматривал чертёж. Временами он переводил взгляд на Гольдинова, который был так же спокоен и уверен в себе, как и утром, когда Кропалюк увидел его впервые. Звёзды и золотая окантовка на петлицах Гудкова, казалось, не производили на него никакого впечатления. Можно было решить, что докладывать генералам — дело, давно уже ставшее для него привычным.
Генерал Гудков служил в РККА столько, сколько она существовала, и даже дольше, он начинал ещё в Красной гвардии. Гражданскую войну прошёл красноармейцем, потом учился, в тридцатых окончил Академию имени Фрунзе. Кропалюк знал его послужной список не хуже, чем сам генерал, а недостатки и сильные стороны, может быть, даже лучше. Выдающимся командиром Гудков не был, тактические схемы, вызубренные в академии, оставались для него только схемами, применять их в условиях войны, комбинировать он не научился. Учёба вообще дала ему мало: на карту он по-прежнему смотрел глазами рядового красноармейца. По сути, генерал им и оставался. Возможно, поэтому своих солдат Гудков понимал лучше, чем офицеров, и следил, чтобы те были хотя бы сыты, а службы тыла проверял чаще, чем оперотдел. Войну Гудков встретил в Карпатах начальником штаба дивизии, но уже две недели спустя был отозван в тыл, в сентябре получил 261-ю, а в октябре, полтора месяца назад, и генеральские петлицы. Но было у генерала ещё одно качество, чертовски ценное и в мирной жизни, и на войне. Гудков как никто чуял опасность. Неважно, от кого она исходила — от врага или, что ещё сложнее, от своих. Иначе не прошёл бы чистки тридцатых годов, когда и не такие головы летели, когда ни репутация, ни заслуги перед страной и партией не значили ничего. Поэтому Кропалюк внимательно и напряжённо следил за реакцией комдива; чутью и опыту старого служаки он доверял.
На схеме, наскоро набросанной на школьной доске, угадывались очертания Александровки, куда ночью ходили разведчики Кожевникова, Калиново-Попасной с веткой железной дороги и восточной окраины Имени Кагановича. Возле места, где Гольдинов видел немецкие танки, стоял гневный знак вопроса, наверняка поставленный Кожевниковым. Будь Кропалюк на месте комдива, он думал бы сейчас только об этих танках: когда они там появились и куда их двинут дальше?
— Я вижу, вопросов к младшему лейтенанту больше нет? — генерал по очереди посмотрел на начальника штаба и командира дивизионной разведки. — Тогда передаём его в распоряжение особого отдела, вот сам начальник прибыл по его душу, — Гудков верно понял причину появления Кропалюка на совещании. — Только не отправляйте его чёрт-те куда, младший лейтенант может нам ещё понадобиться.
Последняя фраза прозвучала двусмысленно, но Кропалюк решил этого не замечать.
— И накормите бойца. Он дня три не ел, я же вижу…
— Слушаюсь, товарищ генерал, — Кропалюк подождал, когда окруженец подойдет к двери, и вышел следом за ним.
— Пришлите сюда дежурного по штабу, — догнал особиста уже по ту сторону двери приказ Гудкова. — А теперь хочу вас послушать, товарищи начальники и командиры, ротозеи и головотяпы! Как будем врага встречать? А то, я смотрю, забыли уже сентябрь! Октябрь! Как мы катились кубарем по Украине, только штаны слетали! Разведка!.. Всё в носу ковыряетесь? Танки немецкие ищете?! Они не там! Сюда посмотрите, вот они где!..
Кропалюк плотно закрыл дверь класса, но яростный командирский разнос продолжал грохотать и в штабном коридоре.
А в особом отделе пахло борщом. Наваристым украинским борщом, в котором лениво изгибались куски сала, а между оранжевыми кружками моркови и тонкими лиловыми брусками свёклы тянулись узкие ребристые пластины капусты. Он пах и чесноком, и пряную ноту лаврового листа можно было различить в густом домашнем запахе, совершенно немыслимом в этом месте и в это время.
Высокая эмалированная миска борща с айсбергом сметаны стояла на столе Кропалюка. Рядом, в другой, чуть поменьше, дымилась пшённая каша со шкварками и истекающим соком куском свиной тушёнки. На чистом вышитом рушнике лежали массивные ломти чёрного хлеба и деревянная ложка. Чуть в стороне ждали своей очереди стакан в металлическом подстаканнике и чашка с кусками колотого сахара.
— Обед стынет, товарищ старший лейтенант, — встретил начальника дежурный по отделу.
— Молодец! — похвалил его Кропалюк. — Борщ — красавец. Сразу видно, что особый отдел в дивизии уважают.
Он сел и кивнул Гольдинову на стул, стоявший перед его столом.
— Садись, младший лейтенант. Приказ комдива слышал? Накормить тебя. Давай, ешь. — Он подвинул к Гольдинову миску с борщом и протянул ложку. — Выполняй приказ. Смачного.
Только теперь, впервые за всё это время, особист увидел на лице и во взгляде окруженца растерянность и удивление. Но ждать тот не стал, поблагодарил и тут же принялся за борщ.
Дежурный и Морковин, переглянувшись, молча уставились на начальника отдела. Морковин — ошарашенно, дежурный по отделу — ещё и обиженно. Накормить задержанного перед допросом собственным обедом? Такого они не видели никогда. Папиросу, стакан воды — ещё куда ни шло, но взять и вот так отдать окруженцу всю эту роскошь?.. Да если бы знал дежурный, за едой для кого его отправили, то принёс бы простой солдатской каши и не выбивал из поваров миску борща, сваренного ими даже не для комдива, а для себя.
Но Кропалюк, хотя заметил изумлённые взгляды подчиненных, отвечать на них и не думал. На случай, если кто-то из двоих доложит в особый отдел армии, он был прикрыт командирским приказом. И тому, что отдал свой обед — хотя на самом деле не свой, он отправил дежурного именно за едой для окруженца, только не сказал ему об этом — у особиста было объяснение: не хотел откладывать допрос, накормил тем, что под руку подвернулось, и начал работать. Чёртовы порядки, когда обычный человеческий поступок надо объяснять расчётом и приказом начальника.
— Дежурный, принесите кипятку, — Кропалюку надоели два соляных столпа посреди особого отдела. — И где начальник медбата? Я же велел его вызвать.
— Он был занят, товарищ старший лейтенант. Операция. Сказал, что придёт немедленно, как только закончит, — дежурный убежал за кипятком.
Морковин отправился за свой стол, едва слышно пошуршал бумагами и несколько минут спустя ушёл в политотдел дивизии.
Окруженец неторопливо ел борщ. Он не набросился на еду, он ел без жадности — как едят люди, привыкшие к голоду, погружённые в него, но способные заставить себя не думать о пище каждую минуту. Он ел так, словно делал необходимую и важную работу, и всё же было видно, что испытывает огромное, нечеловеческое удовольствие. Покончив с борщом, вытер дно миски куском хлеба, потом прожевал и хлеб. С сожалением отодвинул пустую посуду, взял миску с кашей и посмотрел на особиста. Кропалюк кивнул: да, эта каша тоже его. Гольдинов держал ложку в левой руке, а раненую правую положил на стол, стараясь не опираться на неё. Кропалюк следил за неторопливым ритмичным движением руки Гольдинова, и этот ритм, казалось, задавал особую, тихую скорость течению быстрого времени в комнате особого отдела дивизии. Неторопливым метрономом звучало мерное постукивание ложки о дно пустеющей миски.
Кропалюк, наконец, мог спокойно и внимательно рассмотреть младшего лейтенанта. Только теперь, глядя ему прямо в лицо, а не снизу вверх, как это было утром, он понял, что тот ещё почти мальчишка. Напряжение, голод и постоянная усталость последних месяцев заострили черты его лица, сделали их грубее и жёстче, щёки обветрились на морозе, в морщинах, собравшихся возле карих глаз, темнела въевшаяся пыль, многодневная щетина тоже добавляла Гольдинову лет, и этот сплющенный нос боксёра…
«Сколько же ему, — прикидывал Кропалюк, — двадцать три?.. Вот сейчас узнаем».
Его отвлёк стук в дверь.