уточно — город могли бомбить в любое время.
В первые дни войны Киев пытался жить так, словно войны этой на самом деле нет — работали театры, не закрывался цирк, шли концерты. Во время бомбёжек киевляне выносили стулья во дворы, считая, что так безопаснее, смотрели, как пролетают над ними самолеты с крестами на крыльях и фюзеляжах, и по дальнему грохоту рвущихся бомб определяли цели налётов. Какое-то время казалось, что фронт далеко. Газеты писали невнятно, и толком понять, где именно он проходит, не могли даже опытные люди, привыкшие различать следы действительного и в словах, и между строк. Какие города уже захвачены немцами? Какие обороняются Красной армией? Ничего этого не сообщалось, мелькали только направления: Львовское, Ровенское, Минское, Новоград-Волынское. Где же, наконец, знаменитое, звучавшее десятки, сотни раз по радио и с киноэкранов: Красная армия отбросила противника от границы и развивает наступление на вражеской территории? Дни летели, направления менялись, внезапно всех оглушило прозвучавшее «Житомирское направление». Житомир — это соседняя область, за ним уже Киев.
В первых числах июля в городе появились первые беженцы, в киевские госпитали начали привозить раненых. Пошли слухи о возможной эвакуации заводов. К слухам ещё не успели привыкнуть, ещё думали, что обойдётся, но тут разом десятки предприятий получили приказ демонтировать и вывозить оборудование за Волгу, в Сибирь, на Урал. Техника и персонал уезжали на Восток, а остальным киевлянам нужно было решать быстро и определённо, едут они или остаются, а если едут, то как? Никто не знал, что ждёт уехавших, и не мог представить, что случится с оставшимися. Всех ожидала неизвестность, но даже неизвестность была разной. В городе началась тихая паника.
Спасайся от огня, но и воде не верь, сердилась Гитл, когда дети спрашивали, готова ли она ехать в эвакуацию. Куда? Кто их встретит, кому они нужны? Ися уезжает со своим станкостроительным заводом в Нижний Тагил, он инженер, ему дали бронь. Это хорошо, но где он будет жить? Допустим, ему дадут койку в общежитии. На эту койку не уложишь мать, брата, Лилю и Бибу с её ребенком. Кто об этом подумал? Кто подумал, что станет с их домом, когда все уедут. Утром они выйдут со двора, а обедать за их стол сядут уже чужие люди. Они наденут её меховую жилетку и будут хлебать свой борщ из её тарелок. Гитл не хотела срываться с места, уезжать из дома, в котором прожила всю жизнь и собиралась когда-нибудь умереть. Когда-нибудь, но не сейчас, и хоть ангел смерти не спрашивает, готов ли твой саван, у Гитл оставались два неоконченных дела: одно дело звали Петя, другое — Лиля. Старшие уже выросли, но ради младших она поедет, куда угодно, если увидит, что выбора нет. Пусть Ися отправляется в Нижний Тагил и оттуда напишет, готов ли он встретить семью. Заодно пусть напишет, сколько там стоит хлеб и продают ли мясо, надо же знать, к чему готовиться.
На Урале им будет тяжело, в этом Гитл не сомневалась — хорошо только в своём доме, но беженцы, которых с каждым днём в Киеве становилось всё больше, рассказывали что-то совсем ужасное, о чём не писали даже газеты. Гитл был нужен совет, и она привычно отправилась за ним на Бассейную, в дом реба Нахума.
Не то чтобы мнение старика много для неё значило, Гитл всегда жила своим умом, она умела советовать не хуже реба, но иногда приходится себя проверять. Иногда это важно. Маленький старый человек, живущий в кресле, в светлой комнате с большими окнами, выходящими на запад, белый, ссохшийся под густой вязью морщин, сохранил ясную память и живой ум. И она была не первой, спросившей его об эвакуации. Этот вопрос задавала не одна Гитл и не только ему. Тысячи, сотни тысяч евреев в Европе — в Варшаве, в Брюсселе, в Амстердаме, в Париже, везде, по всей Европе, вот, теперь в Житомире и Киеве задавали этот вопрос себе, друг другу, ещё и ему. Они снова перекладывали ответственность за тяжёлое решение на него. Когда на земле становится тесно, люди поднимают головы, они смотрят на его окна, и им кажется, что в них отражается небо.
— Большевики не дают нам зарабатывать, а заработанное отнимают. Они считают каждую корку нашего хлеба и лезут в рот немытыми руками, если какая-нибудь крошка покажется им лишней. Они лезут нам в головы, смотрят, что мы читаем и вырывают книги из рук. Они закрыли синагоги и забили небо досками, крест-накрест. Но они не делают погромы. Когда-нибудь их гвозди проржавеют, а доски сгниют и отвалятся. Я этого уже не увижу, может быть, увидишь ты, может быть, твои дети. Но вы сможете это увидеть, потому что большевики не делают погромы. А фашисты большие изобретатели — в Германии они устраивают «Хрустальную ночь» и строят лагеря, в Варшаве, в Кракове, в Люблине они отправили евреев в гетто. В Киеве они тоже что-нибудь придумают, они большие изобретатели. Лучше нам не быть любопытными и не знать, что они придумают в Киеве, любопытство опасно, Гитл. Увози детей сегодня, увози прямо сейчас и скажи себе, что сюда ты не вернёшься — нашего Киева ты никогда не увидишь.
— А когда вы уезжаете, ребе? — спросила Гитл. Она пожалела об этом вопросе, едва задала его. Любопытство и правда вредно.
— Я останусь, Гитл. Что тебя удивляет? Мои дети о себе позаботятся сами, а меня увозить бессмысленно. Это бессмысленно и вредно. Сколько я проживу без своего кресла, без своей комнаты, без этого города? Я не доеду даже до Харькова, а если так, то зачем выезжать? Может быть, здесь я кому-нибудь в последнюю минуту… — реб Нахум не договорил, легко шевельнул пальцами. — Прощай, Гитл.
Но когда Гитл уже выходила из комнаты, старик вдруг открыл глаза и ещё раз поднял ладонь.
— Постой. Как здоровье твоей внучки? Помню, в прошлом году мы дали ей красивое имя.
— Это было три года назад. Девочка здорова. У неё все хорошо.
— Уезжай, Гитл, — реб Нахум улыбнулся спокойно и тихо. — Ты нужна своим детям. А я нужен здесь.
Гитл шла по Крещатику под рев сирены и не слышала его — ей не давали дышать злые слезы, она не могла вздохнуть полной грудью, но не останавливалась, шла быстро, и шаг её был твердым. Старый дурень, он остаётся, чтобы кого-то здесь спасти в последнюю минуту. Борода не делает козла раввином и не прибавляет ума. Кого он спасёт? Кого? Она сегодня же начнёт готовиться к эвакуации, и пусть всё летит здесь к чертям — её дом, её город, её прошлая жизнь. Киев уже не будет прежним, хоть в чём-то прав этот маленький морщинистый старик.
В июле киевские военкоматы заработали в полную силу, и динамовцы стали получать повестки. Одним из первых вызвали Сапливенко. С начала войны они с Ильёй виделись всего раз, случайно, на бегу, в динамовском коридоре. Илья, хоть и жил в двух шагах от «Арсенала», вырывался домой только на несколько коротких ночных часов — завод грузил состав за составом и отправлял оборудование в Воткинск. Сапливенко снял с доски почёта свою фотографию, выудил из нагрудного кармана рубахи огрызок химического карандаша и написал на обороте «Моему ученику, для которого я мечтал сделать многое, но успел очень мало».
— Держи, — протянул он фотографию Илье, — мало ли, вдруг не увидимся больше.
Второй раз Илья встретил Сапливенко на стадионе. Они успели только наскоро обняться, в тот день на войну уходила большая группа спортсменов: гимнасты, многоборцы, футболисты.
Город стремительно пустел, уходили и уезжали друзья, знакомые, незнакомые. Уехал Ися со своим станкостроительным заводом, и Гитл ждала от него письмо с адресом, чтобы начать эвакуацию семьи. «Арсенал» ещё грузил последние эшелоны, когда из Воткинска пришла телеграмма — механический цех, вывезенный первым, уже начал выпускать миномёты. Илья был уверен, что его очередь придёт, едва завод отправит последний состав. Ни как пожарник, ни как грузчик «Арсеналу» он уже не понадобится. Но судьба его решилась намного раньше, фактически, она уже была решена.
В московских директивах, полученных республиканскими наркоматами внутренних дел в первые дни войны, были пункты, предписывавшие создание резидентур, диверсионных групп и истребительных батальонов на территориях, занятых врагом. Несколько дней спустя терминология изменилась, истребительные батальоны теперь чаще называли партизанскими отрядами. Москва требовала быстрых решений, и в Киеве приняли секретный план по организации и отправке в тыл противника четырёх партизанских полков НКВД. План подписали Хрущёв и командующий Юго-Западным фронтом Кирпонос, его выполнение поручалась наркомату внутренних дел. В каждом полку существовал штаб и работала партийная организация, однако тактику боевых действий для них никто не разрабатывал — некогда было, да и некому. «Главное, чтобы приказы выполняли. А там сами как-нибудь разберутся, — решили в Киеве. — В гражданскую отцы лихо партизанили, научатся и эти».
Всего таких полков успели создать три. Первые два были укомплектованы полностью, они состояли из десяти батальонов по сто человек в каждом. Наркомат задействовал все резервы — курсантов школ милиции и погранвойск, охрану железных дорог, тюремную охрану, постовых и сотрудников автоинспекции, пожарные команды, даже курьеров, но людей всё равно не хватало. В третий полк пришлось набрать студентов Киевского университета. Четвёртый создать не успели.
14 июля Управление пожарной охраны НКВД объявило общее собрание для пожарных команд города — так все они узнали, что становятся партизанами. Конечно, партизанский полк — не армия, на партизанские отряды воинская повинность не распространяется, и партизаны не считаются военнослужащими, но специально для этого и похожих случаев, когда закон перестаёт быть законом и превращается в обстоятельство преодолимой силы, существуют воля партии или призыв родины. В понедельник 14 июля 1941 года военизированная пожарная команда завода № 393 в полном составе вступила во 2-й партизанский полк НКВД. Дата отправки полка из Киева была засекречена, но тут же и сообщена в виде слуха — 24 июля. У Ильи оставалось десять дней, чтобы вывезти в эвакуацию Феликсу с дочкой и мать с сёстрами и Петькой. Телеграмма от Иси с адресом, которого дожидалась Гитл, на днях пришла, откладывать отъезд становилось опасно. На главный вопрос — где немцы? — никто не мог ответить внятно, а слухи противоречили один другому и многократно усиливали панику. Ясно было одно — семью нужно эвакуировать немедленно.