— Так королевская же родня, Ваня. Был бы ты кум королю.
— Полячка мне всю жизнь до смерти будет рассказывать, что она пани, а я быдло и свинопас, — стоял на своем Печура. — Лучше я без маетка, но с Ганей. Маеток в революцию у них всё равно отобрали.
— А Бутурлин полячку взял, не побоялся.
— То он не знал, что его ждёт. Откуда им в Москве знать?
— Тут всё перемешалось… — Исаченко продолжал говорить, не слишком прислушиваясь к болтовне бойцов, — поляки, татары, русские и евреи, украинцы, молдаване. Это Украина — тут такой народ и такая культура; всё смешано, сплавлено, не разорвать. Один из последних Бутурлиных, живших в Таганче, был поэт [13]. Он родился в Италии, учился в Англии, писал на русском, и в стихах его есть Украина, вот эти именно места — Днепр, Канев.
— Это вы ночью проводника про Шевченко спрашивали, — догадался Илья. — Вы, наверное, пишете стихи.
— Давно уже перестал. По молодости что-то пробовал, но то уже всё в прошлом. Просто этой ночью, когда мы шли через холмы, я думал о Шевченко, а потом вспомнил одно стихотворение Бутурлина. Так неожиданно, знаете, будто под лунным светом проявлялась фотопластина. Думаю, его уже забыли, он умер молодым, в тридцать шесть, здесь, в Таганче. Где-то тут и могила была.
Илья подумал, что, пожалуй, странно, говорить о давно умершем поэте, имени которого он не знает, а стихов не слышал, когда в любую минуту могут погибнуть и сам он, и его собеседник. Но этот разговор делал неслучайным все, что произошло минувшей ночью: их переход из одного леса в другой, окончившийся бессмысленной гибелью второго взвода, заячий бег по ярам и даже их привал у озера в старом, заброшенном парке. Словно что-то ещё стояло за всем этим, какая-то тонкая ткань трепетала на сквозном ветру, доносившем слова и образы прошлого — великий Шевченко, забытый Бутурлин. Он попросил Исаченко прочесть стихотворение, которое тот вспомнил ночью. Пожарный инспектор растерялся, Илье показалось, он пожалел, что заговорил о стихах.
— Оранжевый закат сиял, но из пучины лиловатой созвездий рой уж выступал. И над Украйною, объятой вечернею пахучей мглой, как ангел добрых сновидений, казалось, пролетел покой… Ну, и так далее, — оборвал себя Исаченко. — Вон бежит Жора. Наверное, Меланченко нашёл-таки кухню.
Чтобы умереть в тридцать шесть, как Бутурлин, ребятам ещё нужно хорошо повоевать, подумал вдруг Илья. Большинству бойцов во взводе не было двадцати пяти.
Исаченко не ошибся. Меланченко нашёл не только кухню, но и повара-земляка, который согласился накормить весь взвод.
Утром, перед выходом, Илья забежал в штаб к Лукьянову. Он решил идти в Поташню, как и приказал ему комбат Гриценко. Старший лейтенант встретил Илью хмуро. Ничего от давешнего воодушевления не было ни в его взгляде, ни в словах.
— Немцы оттеснили нас от Корсуня. Утром их танки пошли на Таганчу и Богуслав. Штаб армии приказал изменить направление контратаки. Так что к обеду нас тут может не быть.
— Я сейчас выхожу в сторону Поташни.
— Удачи, — Лукьянов пожал ему руку. — В лесу действует отряд Ткача. Передавай командиру привет.
У входа в штаб Илью ждал связной Гриценко. Илья уже понял, что планы на войне, как в боксе, меняются мгновенно, но всё же не ожидал, что последнее своё решение придется отменить так скоро.
— Гольдинов, комбат приказал вашим двум взводам возвращаться в Москаленковский лес.
— Когда он передал приказ? — видимо, Гриценко догадался, что Илья появится в штабе корпуса, и отправил связного прямо сюда.
— Вчера вечером.
— Понятно. Вчера наши ещё наступали на Корсунь, а сегодня уже всё изменилось. До вечера в Москаленках будут немцы.
— Этого я не знаю, — хмуро посмотрел на него связной. — Приказ будешь выполнять, или мне доложить комбату, что ты не подчинился?
— Приказ есть приказ.
Погода портилась. Солнце встало в сероватой дымке и вскоре совсем скрылось за мутной пеленой. Глухо молчали птицы. Предвещая дождь, порывами налетал влажный западный ветер, гнал по дороге мелкую, мягкую пыль, волновал полынь на склонах холмов.
Взвод вышел за линию обороны 6-го корпуса в Мельниках. Обогнув то место, где накануне наткнулись на немецкие позиции, они увидели знакомую рощицу. Казавшаяся ночью безмолвной, теперь она шумела, качала кронами, скрипела, а волны ветра разгонялись всё сильнее и накатывали, одна за другой. Илья вспомнил, как предвещая близкий рассвет, их встретила здесь первая певчая птица, и уже только поэтому роща показалась ему хорошо знакомой и безопасной.
Партизаны пробирались через невысокий кустарник и находились метрах в ста от ближайших деревьев, когда, огибая рощу, прямо на них выехал немецкий автомобиль — открытый кюбельваген, оборудованный пулемётом и рассчитанный на четверых. Двое солдат сидели на внешней стороне кузова, остальные шагали за машиной. Взвод мгновенно залёг, но немцы успели их заметить и тут же дали долгую, но неточную очередь из пулемёта.
— Меланченко, — крикнул Илья, — отползайте в сторону леса. Готовьте гранаты. Огонь открывайте после нас. Лёша, а вы давайте сюда, к яру, — скомандовал он Шакунову. — Ударим с двух сторон.
Едва отделения разделились, немцы забросали гранатами кусты, в которых только что лежал отряд. На глаз немцев было человек двенадцать, — разведка наступающего полка, решил Илья. Если не успеем закончить бой до подхода их части, можем не уйти отсюда.
Они укрылись за невысоким пригорком и оттуда следили, как медленно двинулся вперёд автомобиль с командиром и пулемётчиком. Следом, под его прикрытием, шли девять солдат разведки.
— Доставай две бутылки термита, — прошептал Илья Шакунову. Сперва они должны были уничтожить машину с пулемётом, а с десятком немцев потом уж как-нибудь справятся.
— Давай одновременно. Второй раз бросить они нам не дадут, нужно поджечь сразу.
Бой был злым и коротким. Когда вспыхнул кюбельваген, немецкие солдаты шарахнулись в сторону, попали под перекрёстный огонь двух партизанских групп и заметались. Тех, кто уцелел и побежал к лесу, уложило отделение Меланченко, тех, кто хотел уйти в яр, встретил Шакунов.
Партизаны сняли с убитых разведчиков автоматы, забрали патроны, догоравшую машину столкнули в овраг.
— Лёша, Ваня, проверьте своих. Все на месте? Хорошо, тогда уходим. Уходим, уходим!..
— Связного нет, — сердито сказал Меланченко.
Связной остался лежать в кустарнике. Он не отполз ни с первым отделением, ни со вторым и погиб под немецкими гранатами.
— Связного уносим, похороним отдельно. А сейчас посмотрите, откуда идут следы машины, — велел Илья. — Не хочется встретить ещё и их полк.
Они двинулись дальше, знакомым уже путём. Недолгое время спустя увидели между холмами сплошную серо-сизую завесу пыли и бензиновых выхлопов. По грунтовой дороге, тянувшейся вдоль железнодорожной насыпи, в сторону Таганчи шли немецкие танки и грузовики с пехотой.
Эту дорогу им нужно было перейти, а потом, что ещё опаснее — перейти железнодорожную насыпь. При этом Илья точно знал, что их поход к Москаленковскому лесу не имеет смысла, что Гриценко отдал приказ, ещё не зная о прекращении контратаки 6-го корпуса.
— Днём отряду переходить насыпь нельзя, — подполз к нему Меланченко.
— Потому что сейчас тут полно обозлённых немцев. А ночью ещё опаснее — мы можем наткнуться в темноте на их позиции.
— Цугцванг?
— Война не шахматы, — засмеялся Илья. Хитрый Меланченко напомнил ему фразу, которую сам Илья повторял на тренировках: «Бокс не шахматы, на ринге нет цугцвангов».
— А может, нам назад лучше? В Таганчанский лес, как собирались?
— Нет, Ваня, у нас приказ, и если смогу, я его выполню. Сделаем так: ты возьмёшь двоих и пойдёшь на разведку.
— В Москаленковский лес?
— Да. Там, где тридцать человек заметят — трое могут проскочить.
— Трое — это много. Я Жорку возьму, и хватит.
После ухода Меланченко и Вдовенко отряд спустился в ближайший яр; выставили часовых и похоронили связного. Из прута лещины вырезали колышек, расщепили его и вставили в расщеп кусок картона от упаковки немецких патронов. На картоне химическим карандашом написали: боец-партизан Петро. Фамилию связного никто не знал — он воевал в девятом взводе.
Тихо, почти незаметно, тяжёлые низкие тучи начали протекать моросью. Дождь не усиливался, но и не прекращался, висел в воздухе мелкой взвесью, оседал на траве и листьях. Илья был рад дождю — при слабой видимости, по плохой погоде Ивану и Жоре проще пройти незамеченными.
— Илья, в нашу сторону идут пять человек. Вооружены. — Скользя по сырой траве, в овраг скатился часовой Вася Шевченко.
— Немцы?
— Нет, красноармейцы. А может, и из нашего полка — я не успел разглядеть.
Захватив двоих бойцов, Илья поднялся следом за часовым. Нет, эти пятеро не были партизанами, но присмотревшись, он вдруг узнал одного из них и едва не бросился им навстречу. Он не мог поверить: обходя яр, где его взвод дожидался возвращения разведчиков, по размокшей тропе шагал Сапливенко.
Илья коротко свистнул, и пятеро красноармейцев схватились за оружие.
— Приготовить документы. Партизанский патруль! — Илья вышел на тропинку.
— Илюша? — Сапливенко расхохотался. — Не может быть! Вот это да!
Они обнялись. Восторг, охвативший Илью в эту минуту, был невероятным, невозможным — ни одной своей победе он не радовался так, как этой встрече с Сапливенко. До сих пор война только отнимала у него друзей и родных; один за другим исчезали они в безмолвном сумраке, уходили, уезжали, словно навсегда, и больше он не видел их лиц, не слышал голосов. Но вдруг она ослабила хватку, и из сырой мглы, по скользкой глинистой тропе вышел к нему живой, загорелый Сапливенко. Так случается во снах, но это не был сон, это было счастье.
— Что за патруль? Мы — разведвзвод 1057-го стрелкового полка.
— Первый взвод 2-го партизанского полка.