Прошло ещё два часа, и узкая некрашеная долбанка с Меланченко тихо ткнулась носом в берег.
— Знакомьтесь, наш перевозчик, дед Мусий, теперь кобыловладелец.
Взвод переправился в два приёма — в лодке перевозили оружие, одежду и продукты. Бойцы плыли сами.
Они долго выбирались из прибрежных болот левого берега, петляли, обходили старицы и затоки, дважды сбивались с пути, но под вечер вышли к селу Сушки. От села шла грунтовая дорога, за Леплявским лесом она пересекалась с шоссе, соединявшим Золотоношу и Переяслав.
Глава девятаяДругие реки, другие берега(Киев — Тетюши, Татарская автономия, июль — август 1941)
К железнодорожным узлам эшелон подкрадывался большим осторожным животным, забивался на дальние пути и в тупиках, между завалами ржавого лома и кучами угольного шлака, ожидал новой команды. Стояли подолгу, бывало, и сутками, никто точно не знал, когда освободится следующий участок пути, и им разрешат ехать. Составы с воинскими частями и техникой пропускали на запад вне всех очередей. На восток первыми уходили вагоны с оборудованием демонтированных заводов и госпиталями. Разрешение на отправку могли дать в любой момент, едва появлялся промежуток в движении, и тогда эшелон трогался в считаные минуты, не дожидаясь отставших, поэтому надолго отходить от состава эвакуированные не рисковали.
На остановках спешили набрать воду в ближайших колонках, наскоро стирали бельё, потные, посеревшие от пыли платья, кое-как купали детей. Кого-то одного от вагона, кто пошустрее, отправляли за кипятком на вокзал — разводить огонь на станциях запрещалось. Спрашивали у местных, не продадут ли еду, любую — запасы, взятые из дома, у одних заканчивались, у других закончились давно. В прежние времена дорога до Ульяновска занимала чуть больше суток, теперь же, на седьмой день, добрались только до Тамбова.
Дорожную жизнь Гитл обустраивала, как прежде домашнюю: она следила за всем и всё контролировала, на остановках оставляла дежурных, выбирая их по очереди, так, чтобы за местом семьи в вагоне и вещами присматривали хотя бы двое взрослых. Если один вдруг чего-то не заметит, поможет второй. Петька и Лиля тоже дежурили, хотя взрослыми не считались, и когда сосед по вагону просил Петьку срочно куда-нибудь сбегать, найти коменданта эшелона или что-то узнать на вокзале, Гитл обращалась в скалу и каменно стояла на своём — ни подвинуть, ни опрокинуть, только взорвать. В границах своего мира она правила решительно и властно — то, что география границ изменилась, не значило ничего.
— Петя, мы не знаем этих людей, мы просто едем с ними в телячьем вагоне на соседних нарах, — выговаривала она сыну, успевшему подружиться с двумя девчонками, его ровесницами, из противоположного конца вагона. — Тебе не нужно валандаться у них часами. Тебя там что, кормят? Утром поздоровался — и достаточно. Через неделю, когда этот муравейник на колёсах куда-нибудь, наконец, доедет, мы разойдёмся, и ты не вспомнишь, кто они. Так зачем начинать?
В деревянном ящике без окон Петьку пожирала тоска — с сёстрами говорить было не о чём, время летело впустую. Петькину душу сушила ещё и обида — он мечтал остаться с Ильёй в Киеве и уйти в партизаны. Втайне от сестёр и матери Петька придумал, как ускользнуть от эвакуации, но ему требовалась помощь Ильи. Старшему брату в Петькином плане отводилась ключевая роль. Ни поддержки, ни понимания у брата он не нашёл, Илья наорал на него, как не орал никогда прежде, правда, матери ничего об этой истории всё-таки не рассказал. И вот теперь Петька должен выслушивать скучные поучения и подчиняться вздорным запретам.
Феликса же не спорила с Гитл ни о чём. Правила, установленные свекровью, казались ей разумными, да и что толку спорить о пустяках, когда рушился её мир. Она ехала в какую-то несосветимую даль, бросив Илью, бросив всю свою прежнюю жизнь. Феликса не желала верить, что немцы захватят Киев, она готова была остаться в Тамбове или в Пензе, чем ближе к Киеву, тем лучше, тем скорее она потом сможет вернуться домой. Но Илье Феликса пообещала ехать с матерью и сестрами одной семьёй, так что выбора у неё не оставалось.
Остановка в Сызрани, последняя перед Ульяновском, оказалась и самой долгой — отправки пришлось ждать больше суток. Феликса сидела на лавочке под пыльной акацией, возле заколоченных наглухо ворот старого склада, слушала хриплые голоса диспетчеров — по громкой связи раз за разом объявляли о прибытии поездов, вызывали то дежурного по станции, то милицию. Летнее время тянулось вяло, и только составы с нефтью, один за другим, без остановок и задержек, проходили на север.
— Никогда такого не видел, — рядом с Феликсой присел тщедушный старик с короткой, кое-как остриженной седой бородой. Пустой левый рукав его был заправлен в наружный карман пиджака. — Едут люди и едут, и всё их больше и больше. От войны до Волги, считай, пол-России, а они едут на север или куда-то за Волгу, будто и наши места им уже плохи.
От разговоров, вроде этого, деваться на остановках было некуда, походили они один на другой, словно вели их одни и те же люди. Эвакуированных расспрашивали, откуда они, сколько дней уже в пути, смотрели, как на редких животных, сочувствовали, удивлялись, что заехали так далеко, ещё сильнее удивлялись, услышав, что едут намного дальше, в Казахстан или на Урал. Спрашивали о немцах — видели ли их, и какие они, а после, вроде бы всё поняв, вдруг задавали какие-то совсем дурацкие вопросы: почему вы уехали, почему не остались?.. вас же так много. И у Феликсы темнело в глазах от глухой тоски — почему она уехала и не осталась?
Старик говорил, мягко акая, выговор его был похож на украинский, и от этого, наверное, Феликса была даже рада его слушать.
— Ты, что ль, тоже из этих?
— Да.
— И куда ж вы катите?
— Эшелон до Ульяновска. Потом в Нижний Тагил, на Урале.
— На Урале я не был, не знаю, как там, только не лучше, чем у нас. Урожай в этом году знатный, а убирать некому будет, подчищает война мужиков, выскабливает. Скоро в сёлах одни бабы останутся. Ты сама-то городская? — спросил старик, и Феликса вдруг посмотрела на него так, словно увидела только сейчас морщинистую кожу повернутой к ней щеки под слезящимся глазом, выгоревшую фуражку железнодорожника, пустой рукав пыльного пиджака. Разгоняя тусклую послеполуденную духоту, налетел влажный ветер, принёс с Волги запахи нагретой речной воды и камышей.
— Нет, я из села.
— Вот и пожила бы у нас и поработала б, — обернулся к ней старик. — Самое время сейчас. А там, глядишь, понравится, так и вовсе останешься.
— Спасибо! — легко улыбнулась Феликса, и старик сердито отвёл взгляд. Он решил, что эта девчонка смеётся над ним.
Гитл встретила её встревоженно.
— Кажется, Лиля заболела. А что они хотят, если везут людей, как скотину, а вагон продувает насквозь. Где теперь искать врача? Где брать лекарства?
— Да врача мы найдём, если не в нашем вагоне, то в соседних. Я пойду сейчас, поспрашиваю. И до Ульяновска уже недолго осталось, лекарства будут.
— А потом как? Ей нужно лежать, а нам надо ехать.
— Мама, я как раз хотела с вами поговорить, — решилась Феликса, хотя вовсе не была уверена, что готова к разговору. Одними предположениями Гитл не убедить, каждое слово она будет проверять на прочность, как узел. — Может быть, нам пока не ехать дальше Ульяновска?
— Очень хорошо, — устало отмахнулась Гитл, — проживём все деньги и что потом будем делать? Попрошайничать на вокзале? Из Петьки марвихер выйдет — первый сорт.
Феликса неплохо научилась улавливать настроения Гитл, на это у неё ушло три года. Если бы свекровь, несмотря ни на что, твёрдо хотела ехать дальше, она бы не подсмеивалась сейчас над её словами. Отбросила бы резко и сразу. Значит, болезнь младшей дочки взволновала Гитл всерьёз, и если постараться, её можно убедить остаться хотя бы до сентября. К тому времени немцев отгонят от Киева, и семья ещё до холодов сможет вернуться домой. Феликса была готова на многое, лишь бы не ехать на Урал, но для начала надо было договориться со свекровью.
Письмо Евсею Гитл написала сама, сама же отнесла его на почту и отправила. Её жизнь, налаженную и устроенную, сорвало с надёжного якоря и понесло — только успевай держаться на поворотах, следить, чтобы волной не разбило в щепки и не расшвыряло, так что потом не соберёшь. Старший сын ждал Гитл на Урале, средний остался под Киевом неизвестно где, она теперь писала письма «до востребования», и её собственный адрес был таким же: ни дома, ни квартиры, одна только полка на городской почте. Из ниоткуда в никуда отсылала сигналы Гитл, стараясь удержать семью вместе, не позволить поднятой войной буре расшвырять всех по огромной стране.
Здравствуй, дорогой мой Ися, — писала Гитл сыну. — Привет тебе от Бибы и Лили, Феликсы и Пети. 19 июля, как ты знаешь, наверное, и как я тебе сообщала, мы выехали из Киева. Добирались с ужасными задержками, и только 1 августа, наконец, попали в Ульяновск. В дороге заболела Лилечка, поэтому выезд отложили, пока она не выздоровеет. Сейчас мы живём на Волге, сняли две комнаты в городе Тетюши, недалеко от Ульяновска. Тут спокойно, тихо, есть работа и еда и пока что — крыша над головой. Когда Лиля будет совсем здорова и всё прояснится, поедем пароходом в Молотов. Оттуда уже к тебе, в Нижний Тагил. Напиши мне, чем ты питаешься и какая у вас погода. Не ленись стирать и гладить свои рубашки и бельё, обязательно ешь горячее хотя бы два раза в день. Ответь сразу, как только получишь это письмо. Нет ли хоть каких-то вестей от Илюши? Я очень беспокоюсь о нём. Целую тебя, твоя мама.
— Вы же у Антонины живёте? — взглянув на обратный адрес, удивилась молоденькая почтальонша. — Можете указать на конверте её дом, и мы доставим вам ответное.
— Спасибо большое, не хочу никого лишний раз беспокоить, — сдержанно ответила Гитл и прикрыв за собой дверь, вышла на крыльцо городской почты. Гитл не хотела, чтобы её письма передавали чужим людям, ей не сложно лишний раз зай