— Лужи в селе — это правильно, — сказал Исаченко. — Лужи должны быть, большие и настоящие, так, чтобы не объехать и не обойти. Тихая, мирная улица.
— Слишком тихая, — ответил Илья. — Коров нет, это понятно — колхозный скот угнали на левый берег. Но где петухи?
— У немцев спросим, — хмыкнул Исаченко. — Есть же у нас пленные, вот и спросим.
У крыльца школы чернел еще один сожжённый немецкий танк.
— А этот когда? — удивился Илья.
— Ещё ночью, — махнул рукой Жора. — Хозяева бросили без присмотра, спать ушли. Мы и запалили.
Жора свернул на узкую улочку, уходившую к берегу Днепра.
— Сейчас будет спуск, — объяснил он. — Пройдём огородами, так короче.
И только тут, за невысокими тынами на огородах, они увидел крестьян. Люди работали — копали, сгребали ботву, таскали мешки в погреба.
— Картопля, — сразу догадался Исаченко. — Если б не война, я бы тоже сейчас копал у тёщи в Пивнях.
Худая старуха в латаной кацавейке и длинной чёрной юбке тяжело разогнулась, поправила волосы под платком и хмуро посмотрела в их сторону.
— Шо, бабо, мины в огород не залетают? — крикнул Вдовенко.
— А вы, хлопцы, уже поработали? Повзрывали, постреляли, клуб спалили, сельмаг спалили и назад, за рекой отсиживаться? От молодцы.
Жора запнулся. Такого ответа он не ожидал.
— Мы, бабо, сто немцев убили.
— Вы убили, кто ж ещё. А спросят с нас.
— Может, мешки вам помочь отнести? — предложил Исаченко.
Старуха отмахнулась и взялась за лопату:
— Идите уже, хлопцы, у меня есть кому носить. Пусть вам Бог помогает.
— Немцы запретили им копать картошку на этих огородах и подходить к Днепру, — сказал Илье Жора. — Так они сегодня кинулись, пока мы тут.
За огородами тропа вильнула вправо и вывела к узкой ложбине, по которой можно было спуститься к Днепру. Внизу их уже ждали лодки.
Утром, не дожидаясь рассвета, немцы ударили по позициям дивизии. Сперва из миномётов, как прежде, по первой линии окопов, где, кроме наблюдателей, никого в это время не было, а часа два спустя, подтянув полковую артиллерию, и из лёгких гаубиц.
Разрывы снарядов на позициях и в тылу 558-го полка подняли на ноги бойцов, отсыпавшихся после налёта на Григоровку. Огонь был редким, но даром рисковать не хотел никто.
— Мстительные гады, — злился на дне сырого окопа Меланченко.
— Мы им вчера тоже сон досмотреть не дали, — напомнил ему Шакунов.
— Вот и явились бы сами. А так нам опять ответить нечем.
Рудник и Гольдинов провели и эту ночь на ногах. Вечером, когда группа вернулась из Григоровки, они отправились в Цибли докладывать о результатах налёта и просидели с двумя штабными офицерами и военкомом дивизии почти до утра, составляя донесение в штаб армии.
— И наградные списки сразу приложим. Пока не забылось. — Мельникова всю эту ночь не оставляло возбуждение. Штабы других дивизий ещё не подали окончательных докладов о нападениях на правобережные сёла, но по тому, что он уже знал, атака на Григоровку оказалась самой успешной. И, главное, у него не было ни одного пропавшего; погибшие были, раненые были, но у врага не остался никто, а это прямой результат его работы как комиссара.
Когда доклад был подготовлен, Мельников отпустил Илью, а с Рудником ещё минут двадцать разговаривал наедине.
— Семёнов переходит в оперотдел армии и забирает с собой несколько офицеров, — сказал Илье Рудник, выйдя из штаба. — Мельников хочет провести назначения, пока новый комдив не принял дивизию. Предложил мне командовать нашим батальоном.
— О, — обрадовался Илья, — поздравляю, Григорий Панасович! Сразу комбатом. Но получается, ты перепрыгнешь через голову ротного?
— Нет, ротный перейдёт в штаб полка, а начальник штаба батальона уходит в штаб дивизии, так что мне нужен начштаба. Мельников спросил, нет ли у меня кандидата. Пойдешь ко мне начальником штаба, Илья Григорьевич?
— Какой из меня начштаба? — засмеялся Илья. — Я в армии две недели. У меня образование — шесть классов и физкультурный техникум.
— Мельников мне то же сказал. Только я и сам академию не оканчивал. Кадровых офицеров в полку почти не осталось, мы все такие, с шестью классами. На это сегодня никто не смотрит. Зато я тебя под Григоровкой видел, ты свои экзамены там сдал. Давай, соглашайся. Сейчас поспим, а днём мне нужно ответить Мельникову. Времени мало.
Но поспать им не дали. Немцы весь день обстреливали левый берег и под конец разнесли усадьбу лесника, которую занимал штаб полка. Был ранен дежурный, тяжело контужен дневальный, сгорели и пропали документы, и хотя из офицеров штаба никто не пострадал — все в это время находились на КП, комполка пришел в ярость. Не будь дурацкого и бесполезного нападения на Григоровку, штаб остался бы цел. Он твёрдо знал, что всё, за что берутся политработники, в конце концов оборачивается какой-то бессмысленной ерундой. Сказать он этого не мог, понимал, что злость его нелепа — немцы уничтожили его штаб, потому что смогли это сделать, и всё же был едко зол на Мельникова, а заодно на Рудника и Гольдинова.
А под вечер небо над правым берегом Днепра затянуло дымом. Горела Григоровка, горели Зарубенцы, горели все сёла, захваченные предыдущей ночью отрядами красноармейцев. Утром дивизионная разведка донесла, что немцы сожгли Григоровку и Зарубенцы полностью, часть жителей, среди них было много детей, расстреляли на месте, остальных отогнали от берега Днепра куда-то вглубь захваченной территории.
В полку об этом узнали сразу. И хотя прямой ответственности бойцов за то, что немцы сожгли село, не было — сколько сёл уже сгорело за месяцы войны, сколько уничтожили авиация и артиллерия, своя и противника, а у них был приказ, и этот приказ они выполнили, всерьёз рискуя жизнью — бойцы всё равно чувствовали вину за смерть людей, которых должны были защищать. Эта вина настаивалась, перекипала в них, оседала тяжёлой ненавистью к немцам и жаждой, которую считали они жаждой мести, но месть не утоляла её и не освобождала их. Никакое возмездие не было равно тому, что они уже видели и пережили, никакое не казалось окончательным, и достаточным. И даже думая о жизни после войны, они чувствовали, хотя и не признавались себе в этом прямо, что тёмная тень этой иссушающей душу жажды останется с ними на многие годы, может быть, навсегда.
Ещё день спустя дивизия, наконец, получила пополнение, две с половиной тысячи новобранцев из восточных областей Украины. В основном молодёжь, много студентов, но были люди и постарше, воевавшие ещё в гражданскую. Мельников не впервые принимал пополнение, и в 159-й дивизии, и прежде. Если служишь в армии тринадцать лет, над многими вещами перестаешь задумываться, выполняешь приказы и инструкции автоматически. И тут он тоже знал, что и как должен делать, но знал также, что в дивизии не хватает винтовок, и большая часть этих новобранцев не получит не только оружие, но и котелки, и шанцевый инструмент, да почти ничего не получит из того, без чего невозможен солдатский быт на войне, потому что на складах 26-й армии ничего этого сейчас нет. Эти вполне гражданские безоружные люди, переодетые в военную форму, ещё ни разу не попадали под обстрел, тем более не были в бою. Они не чувствуют себя уверенно ни в чём, и с нынешнего дня в его дивизии на одного воевавшего солдата будет приходиться двое таких, готовых шарахнуться от первого же взрыва мины, готовых сдаться при первой атаке немцев. Двухнедельное затишье не продлится вечно, немцы ударят рано или поздно. Мельников знал, как они могут ударить. И что тогда? Половина дивизии, да к тому же безоружная, побежит. Что с этим делать, военком дивизии не представлял.
Проходя через расположение 558-го полка, он услышал, как один из бойцов рассказывал новобранцам о недавнем нападении на Григоровку. Это был Жора Вдовенко. Рядом с новоприбывшими он выглядел бывалым солдатом, хотя сам служил в дивизии всего две недели.
— Что вы тут за лекцию читаете, Вдовенко? — подошел к ним Мельников. — Бойцы вспоминают минувшие дни?
— Так точно, товарищ полковой комиссар, — заметно смутился Жора.
— И что? Верят новобранцы вашим историям?
— Не очень, товарищ комиссар. Не хотят верить.
— А напрасно. За налёт на Григоровку боец Вдовенко представлен к правительственной награде. И не он один.
Произнеся эти слова, Мельников понял, что должен сделать. И хотя того, что он придумал, было недостаточно, ничтожно мало, вместо этого он предпочёл бы выдать каждому новобранцу по винтовке с полным боекомплектом, но всё же лучше делать хоть что-то, чем ничего.
1 сентября он приказал командиру 558-го полка провести общее построение личного состава. Новобранцев выстроили в три шеренги, и каждому бойцу из первой шеренги вручили оружие. Эти винтовки считались также винтовками и тех двоих, что стояли за ним в затылок. А потом Мельников зачитал полку ту часть оперативной сводки 26-й армии, где говорилось о действиях вооружённой группы в селе Григоровка 28 августа. Изложенные сухим, штабным языком, результаты налёта казались внушительными, они обретали новые вес и силу, становились частью большой войны, частью общего дела. Мельников видел, как понемногу менялись выражение лиц бойцов, сражавшихся в Григоровке, и понимал, что это построение нужно им не меньше, чем новобранцам.
Дочитав сводку, Мельников объявил, что за бой в Григоровке вся группа представлена командованием дивизии к правительственным наградам. Это было совсем уж против правил, никто не мог предугадать, какие представления утвердят в штабе фронта, а потом в Москве, какие изменят, а какие просто похерят, но Мельников был уверен, что сейчас, для стоящих здесь, любое представление уже равно награде. И он громко больше часа читал, а полк слушал, замерев, чеканные формулы, прежде встречавшиеся им только в газетных статьях: «… проявляя личное мужество и беззаветную храбрость, остановил атаку…», «…умелыми действиями под огнём противника вывел из строя…», «…оставшись без боеприпасов, в рукопашном бою уничтожил…». Последним в этом списке он назвал имя командира первого батальона Рудника. Командование дивизии представило его к высшей правительственной награде.