Этот августовский приказ зачитывал им Мельников, о нём изо дня в день, весь месяц, твердили политруки всех рангов, и Илья был уверен, уж он-то точно не сдастся, будет драться до конца, до последнего патрона в рожке трофейного автомата, а если закончатся патроны, будет убивать немцев голыми руками, он это умеет. И вот он идёт в колонне пленных, без оружия и без документов. Его книжку красноармейца Жора порвал ещё ночью. Свою и Вани Меланченко рвать не стал, а его порвал и выбросил обрывки где-то по дороге на Крестителево. Теперь он Илья Терещенко, раненый младший лейтенант, украинец, без документов.
Когда под Крестителево пленные ждали отправки общей колонны, к ним подошли немецкий офицер, фельдфебель и двое автоматчиков. Офицер безразлично осмотрел прибывших ночью и что-то сказал.
— Господин обер-лейтенант приказал комиссарам и жидам выйти из строя, — фальцетом выкрикнул переводчик.
Вышло четверо, и фельдфебель приказал им отойти в сторону.
— Господин обер-лейтенант приказывает всем, кто ещё не вышел, выйти самим, — крикнул переводчик, но строй стоял неподвижно. Офицер повысил голос. Теперь он говорил напористо, рассекая рукой воздух, словно отрубал одну фразу от другой, как рубит плоть опытный мясник.
— Господин обер-лейтенант напоминает, вы являетесь военнопленными и обязаны беспрекословно выполнять приказы, иначе все будете наказаны. Не может быть, чтобы на двести человек приходилось всего четверо жидов и комиссаров. Господин обер-лейтенант требует, чтобы вы сами выдали их, иначе будет считать, что вы их укрываете.
— Та их всех раньше поубивали, — выкрикнул из средины колонны кто-то нервным осипшим голосом.
Офицер вскинул голову и приказал фельдфебелю вывести крикнувшего из строя.
— Господин обер-лейтенант не задавал вопросов. Разговоры в колонне без приказа — нарушение дисциплины, за которым последует наказание. Повторяю приказ господина обер-лейтенанта, жидам и комиссарам выйти из строя.
Не вышел никто. Коротко выругавшись, офицер пошел вдоль строя, вглядываясь в лица пленных. Илья видел, как от правого фланга к левому не спеша перемещается его серо-зелёная фуражка. Она дважды останавливалась, и по приказу офицера из рядов дважды выталкивали пленных. Илья следил за фуражкой, за раскинувшим на тулье крылья имперским орлом. Он решил не отводить взгляд, но и не смотреть в глаза офицеру, просто следить за фуражкой.
Когда орёл на минуту замер напротив него, Илья отчётливо разглядел под ним, на околыше, красно-бело-чёрную розетку в обрамлении венка из дубовых листьев. Утром ткань фуражки намокла, и хотя дождь наконец закончился, она оставалась сырой.
Офицер внимательно прошёлся взглядом по лицам, дольше других разглядывал Ваню Меланченко, но не сказал ничего, двинулся дальше, и вскоре из строя вытолкнули третьего, не то еврея, не то комиссара — кто знает, кого разглядел в этом сутулом высоком пленном господин обер-лейтенант. Закончив обход, офицер с переводчиком ушли, не сказав ничего, а фельдфебель выстроил выведенных из строя, и автоматчики расстреляли этих восьмерых тут же, на глазах у пленных. Фуражка с орлом и дубовыми листьями какое-то время ещё стояла у Ильи перед глазами, а под ней — желтоватое вытянутое пятно, кажется, с полоской усов. Или без них. Он вдруг понял, что лица офицера не запомнил. Полчаса спустя их колонна влилась в общую и двинулась следом за тысячами красноармейцев, из которых никто не знал, куда их ведут, и что их ждёт в конце пути.
Шли молча, берегли силы. Позади колонны время от времени раздавались выстрелы — охрана добивала отставших раненых. Илья был уверен, что может идти и не отстанет, к тому же во фляжках у них ещё оставалась вода, но Ваня Меланченко уже к полудню едва передвигал ноги. Жора забросил здоровую руку Меланченко себе на плечо и почти нёс его, чувствуя, как с каждым шагом тот теряет силы.
За день они прошли несколько сёл. Всякий раз, когда колонна, молча двигавшаяся среди полей, втягивалась в сельскую улицу, и в рядах пленных, и вокруг них поднимался многоголосый вой. Стоявшие по обочинам женщины выкрикивали имена пропавших на войне родных, надеясь если не увидеть среди идущих мужа или брата, то, может быть, встретить их знакомых и узнать хоть что-нибудь. Хотя что тут можно было узнать? А пленные из всех сил кричали свои имена и названия сёл, надеясь, что услышат и передадут семьям, а те смогут отыскать их в лагере. Кто услышит? Как передадут? Илья молчал, ему нечего было кричать, молчал Меланченко, сосредоточенно делая шаг за шагом, молчал и Жора, его мать эвакуировалась в Медногорск, а других родных в Киеве у него не осталось.
К вечеру тучи поредели, и перед закатом выглянуло солнце, осветив косыми густо-жёлтыми лучами кукольный городок на едва тронутых осенними красками, совсем ещё зёленых холмах. Они подходили к Хоролу.
По городу сквозь ставший привычным крик конвой погнал колонну бегом, и на окраине Хорола, уже в сумерках, пленные увидели обтянутую по периметру колючей проволокой огромную яму. Чуть в стороне жались друг к другу несколько одноэтажных зданий, а дальше из надвигающейся темноты выступало тёмное здание кирпичного завода. В этой яме, старом глиняном карьере, немцы устроили пересыльный лагерь всего несколько дней назад. С наступлением темноты вспыхнули прожекторы, и Илья увидел, что вся яма заполнена людьми. Заключённые стояли почти вплотную, плечом к плечу, спиной к спине, и с дороги казалось, что они только и могут стоять, потому что ни сесть, ни тем более лечь было негде. После дождей глина размокла, и на дне наверняка собралась вода. В отвесной стене карьера темнели кое-как вырытые ниши, в них тоже сидели и лежали пленные. Картина сама по себе была жуткой, но в мертвенном свете ярких прожекторов, посреди осенней ночи, увиденное показалась им адом, и мало кто сомневался, что так оно и было.
Колонна долго стояла у ворот, видимо, конвой обсуждал с начальством лагеря, как им быть дальше. Карьер и без того был переполнен, новая партия просто не могла поместиться на огороженной территории. Но ворота всё же открыли, и часть прибывших загнали внутрь, остальным велели подойти к ограждению с наружной стороны и наконец, впервые за весь этот долгий день, разрешили сесть. Два лагерных прожектора развернули в их сторону, конвойные, разозленные тем, что не смогут поспать этой ночью, остались охранять пленных.
— Надо Ваню перевязать, — сказал Жора, как только они сели.
— Не надо, — едва слышно ответил Меланченко, вытер рукавом пот со лба, закрыл глаза, тут же опрокинулся на спину, и было непонятно, уснул он или потерял сознание.
— Это я виноват, — Жора ударил себя кулаком по ноге и заплакал от бессилия. — Это я затащил вас в плен.
Конечно, Жора не был виноват. Возможно, на его месте Илья думал бы так же, но переживать вину сейчас казалось самым бесполезным занятием. Нужно искать пути к побегу, нужно бежать. Если бы побег был возможен, он бежал бы этой ночью, забрав с собой Вдовенко и Меланченко, но они все на виду, в свете прожекторов, под автоматами конвойных. Значит, не этой ночью, значит, другой, но при первой же возможности, потому что второй может не быть. Да пока и первой не случилось.
Их подняли на рассвете, как только в лагере выключили прожекторы. По приказу смогли подняться не все, и тогда конвойные, дав по автоматной очереди поверх голов, бросились избивать пленных.
— Идём, Ваня, идём, — пытался поднять друга Жора, забросив себе на плечо его здоровую руку, как делал это раньше, но Меланченко идти уже не мог. Илья обхватил его с другой стороны, и вдвоем они подняли Ивана на ноги. Тот застонал, попытался что-то сказать, попробовал сделать шаг и всей тяжестью повис на плечах Ильи и Жоры. Это длилось недолго. Увидев, как они поднимают раненого, подбежал конвоир, размахнувшись, ударил прикладом Илью, пинком отбросил в сторону Жору и крикнул, чтобы они шли в строй. От этого удара мир качнулся, вспыхнул багровым и разом почернел, Илья едва не потерял сознание, но не упал, устоял и заставил себя улыбнуться. Пока он мог только улыбаться в ответ на их удары. Но так будет не всегда.
Автоматная очередь раздалась, когда они уже встали в строй.
— Сволочи, — тихо заплакал Жора. — Сволочи.
Ранним вечером следующего дня, описав широкую дугу по дорогам Полтавской области и подобрав по пути больше тысячи человек, колонна вошла в Кременчуг. За три дня пути пленные смогли поесть только раз, когда под Опришками проходили поле, засеянное сахарной свёклой. Этой свёклой их и накормили.
Немцы хозяйничали в Кременчуге уже две недели и успели организовать несколько лагерей для военнопленных. Два из них, Stalag 346 А и В, разместили на восточной окраине города в воинских казармах. Казармы и плац обнесли ограждением с двумя рядами колючей проволоки. Между ними, пока по периметру не появились сторожевые вышки, лагерь патрулировали вооружённые солдаты.
В июле, не имея ни сил, ни ресурсов содержать сотни тысяч человек, сдавшихся в первый месяц войны, немцы начали отпускать пленных под поручительство их семей или новых местных властей. Об этом уже знали и с наружной стороны ограждения, целыми днями, с утра до вечера, в любую погоду стояли женщины. Собираясь в дорогу, многие брали с собой и детей. Одним уже сказали, что их мужей видели в Кременчуге, другие приехали наудачу. С приближением патруля, толпа, теснившаяся у забора, испуганной волной откатывалась шагов на десять, а потом вновь прибивалась к ограждению. А на колючей проволоке, на земле, под ногами, повсюду, куда мог долететь обрывок бумаги, белели записки с названиями сёл и именами мечтавших вырваться. Дождь прибивал их в земле, смывал имена, топил в уличной грязи. Только ничтожная доля этих посланий была прочитана и доставлена по адресу, но пленные продолжали писать и перебрасывать через ограждение новые клочки бумаги.
Почти ничего этого Илья не видел. Когда колонна подошла к воротам, он знал лишь то, что должен идти и не отставать от двоих пленных, шагавших перед ним. Держать дистанцию, не отставать и ни в коем случае не запинаться. Он разрешил себе, как ему казалось, слегка опереться на плечо Жоры. На самом деле Жора стал ещё одной парой его ног. Последний этап, от Градижска до Кременчуга, без Жоры Илья б