— Жиды-партизаны, — сложил в слова кривые буквы Замотанный и тут же остановил хромого старика, проходившего мимо:
— Дед, а что это вы? Жидов своих повесили?
— Та каких своих? — отмахнулся дед, но остановился, поправил кепку и скептически прищурившись, осмотрел Замотанного. — Наши все сбежали, а кто не успел, попрятались по сёлам и лесам. А эти кто такие, нам неизвестно. Шатались по шляху, вроде вот как ты с приятелями. Может, по делам своим проходили, может, ещё зачем, но тут случилось такое — немцев взорвали в одной хате. Кто взорвал? Ночью не разглядишь, а утром этих поймали, они в стогах ночевали. Война многих с мест сорвала, одни туда идут, другие наоборот, оттуда — кто их разберёт, куда и зачем? Немцы и разбирать не стали, объявили их жидами и повесили. У них жиды за всё отвечают, но и мы теперь тоже ответчики, так что двадцать человек с нашего села расстреляли. Устроили облаву, схватили первых, кто на глаза попался, отвели в балочку и там срасходовали. Слушай мой совет, хлопец, иди скорее, куда идешь — и сам целее будешь, и нам спокойнее.
Старик дал правильный совет, из Решетиловки нужно было побыстрее уходить, но попасть в Полтаву до темноты они не успевали никак. Илья решил проситься на ночлег в одном из ближайших сёл, это было рискованно, но ночевать в стогу после услышанного казалось ещё опаснее. Он сосредоточенно обдумывал, как быть, и быстрые шаги за спиной услышал лишь за мгновенье до того, как неСавченко придержал его локоть и прошептал:
— Давай немного отстанем, надо поговорить.
Когда остальные пленные ушли вперёд, неСавченко продолжил так же тихо:
— Я это место хорошо знаю. Сейчас будет речка, за ней село — Новая Диканька, у меня там друзья живут. Я к ним попрошусь ночевать, другого места мы тут не найдём. Пойдёшь со мной? Всех я позвать не могу… не рискну.
— Они точно друзья? Хорошо их знаешь? — переспросил Илья, хотя в осторожности неСавченко за два прошедших дня успел убедиться вполне. Да и понятно было, что людям, которых он друзьями не считал, в эту минуту неСавченко довериться не решился бы. Но тот неожиданно смутился:
— Я эту семью знаю давно. Петро сейчас в армии, — зачем-то начал объяснять он. — А Наталка осталась одна… Наверное, одна.
Он не уверен, что она одна, понял Илья. Боится встретить посторонних, потому и позвал меня.
Едва группа миновала мост через узенькую заболоченную речку с чахлым осинником по берегам, неСавченко свернул на тропинку, спускавшуюся к деревьям. Илья тихо сбежал по насыпи следом за ним. Они скрылись в вязкой темноте сумерек, и когда шагавшие по шоссе оглянулись, ни Ильи, ни попутчика уже не увидели. Ночь растекалась в морозном воздухе, и бывшие пленные не стали ни ждать, ни искать отставших. Они просто пошли дальше в поисках ночлега, зло и бессильно матерясь.
НеСавченко быстро, не оглядываясь, шёл по тропе вдоль речки сквозь густое серое марево. Сумерки искажают размеры, меняют расстояния, лишают идущего уверенности и в себе, и в дороге, если только не проделывал он этот путь множество раз и не знает на память все повороты тропы. Только однажды неСавченко замешкался у развилки и несколько минут шёл не так твёрдо, но уже на следующем повороте, убедившись, что не ошибся, двинулся быстрее. Они спешили, их торопила ночь.
Обогнув село, неСавченко вышел к дальнему его краю, он искал второй двор с конца. Тропа привела к огороду, тянувшемуся к дому почти от самой речки. Грядки были убраны, бурьян давно сожжён, и хотя ни света в прикрытых ставнями окнах, ни дыма над крышей Илья не заметил, по всему чувствовалось, что хата не пустует.
— Во дворе есть собака? — спросил Илья, когда какой-то пёс за дальним забором отметил их появление ухающим, предупреждающим лаем.
— Нет, тут все друг друга знают, до войны и двери в хатах не запирали. На этом краю села — один только пёс, и того держат, чтобы чужих отпугивать.
Илья подумал, что неСавченко как-то уж больно уверенно ходит по ночным тропинкам, опутавшим Новую Диканьку, и слишком детально знает, что и почему происходит в селе. Это хорошо, конечно, только отчего так?
Вдвоём они быстро пересекли аккуратно прибранный двор. НеСавченко чуть стукнул ставней, а Илья сел на корточки, опершись спиной о стену хаты, чтобы его не заметили из окна. К чему пугать людей? Да и соседям, если вдруг их поднял на ноги собачий лай, незачем было видеть лишнее.
На стук никто не отозвался. В хате было тихо.
— Наталка, — прошептал неСавченко и ещё раз стукнул ставней.
— Кто там? — донёсся шелест встревоженного женского голоса. Илья не так расслышал вопрос, как угадал его.
— Это я, Рувим, — обрадовался неСавченко. — Откроешь нам?
— Рувим? — переспросила женщина, и в её голосе растерянность смешалась с испугом. — Сейчас.
— Посиди тут ещё минуту, — шепнул Илье неСавченко. — Я потом позову.
Звякнула клямка, что-то проскрипели старые петли. Дверь отворилась ровно настолько, чтобы впустить одного человека. В слабом тёмно-рыжем свете каганца Илья успел разглядеть женскую руку, не отпускавшую дверную скобу. Рука выглядывала из-под рыжего кожуха. НеСавченко, только что оказавшийся Рувимом, вошёл в хату, но прежде, чем дверь за ним закрылась и клямка звякнула ещё раз, Илья поймал внимательный и испуганный взгляд тёмных женских глаз из-под надвинутого на брови цветастого платка.
Он остался сидеть, прислонившись к стене чужой хаты под ночным, ясным и по-зимнему холодным небом. Настороженно и чутко дремала Новая Диканька — тишина окутывала чёрные дома за косыми заборами, улицу за его спиной, дальние невидимые леса и звёзды, повисшие над селом. Из-за двери, за которой скрылся неСавченко, тоже не доносилось ни звука, ни слова. Илья почти не знал этого человека, но уже не слишком тревожился, где проведёт ночь. А вот что будет потом? Завтра он придёт в Полтаву. Он слышал, что в городе есть госпиталь для военнопленных, а ему нужен госпиталь. Ещё ему нужна еда и гражданская одежда, чтобы идти дальше.
На второй день пути пленные понемногу разговорились — каждый что-то слышал и что-то знал. Илья помалкивал, слушал и после решил, что идти ему нужно на Донбасс. Немцы ещё не взяли Ворошиловград, может быть, и не возьмут, значит, он должен добыть в Полтаве одежду, еду на первое время и пробираться в Ворошиловград. Полтава — это риск, но идти в сторону фронта в красноармейской форме — ещё больший риск, чудовищная глупость.
Наконец, дверь с тем же вопросительным скрипом отворилась, и неСавченко махнул, приглашая в сени. Илья перешагнул порог дома и, словно в тёплую воду, окунулся в запах жилья, недавно протопленной печи, остывающей золы и еды. Едой пахло нестерпимо, невозможно.
— Переночуем, — тихо сказал неСавченко. — Наталка сейчас всё скажет.
— Садитесь за стол, хлопцы, — отозвалась хозяйка, орудовавшая ухватом у печи. — Капустняка сегодня наварила, будто ждала вас. И каша есть, поужинайте.
Хата была обычной, в одну комнату, с глиняным полом. Печь наполняла её мягким, усыпляющим теплом. Рядом с печью стояла неразобранная кровать, на ней, поверх вышитого покрывала, лежал мужской кожух, на глаз, он приходился невысокой хозяйке не по росту и не по размеру. Сама Наталка быстро и молча сновала между печью и столом, доставала чугунки, оставленные на ночь, раскутывала их, переносила на стол. Разглядеть её лицо в тусклом свете каганца Илья никак не успевал, а смущать пристальным взглядом не хотел. Занавеска, прикрывавшая лежанку, была отодвинута. Из темноты, посверкивая глазами, ночных пришельцев разглядывал чёрно-белый кот. Заметив беглый взгляд Ильи, Наталка встала на приступок и задёрнула занавеску.
Выставив на стол всё, что было в печи, Наталка села всё на тот же приступок и, повторив обычное «ешьте, ешьте», замолчала. Она была здесь хозяйкой, она решала, как поступить с незваным незнакомым гостем, и приняла решение так же быстро, как всё, что делала. Илья и неСавченко ещё не дохлебали капустняк, когда она сказала твёрдо:
— На печку я вас, хлопцы, не пущу, у вас воши. Спать эту ночь будете на горище, а завтра помоетесь, и тогда посмотрим.
Илья проспал ночь, прижавшись спиной к печной трубе. Сон был хрупким и настороженным, Илье казалось, что он слышит каждую мышиную пробежку по дощатому полу чердака, каждый всхрап неСавченко. Тот устроился рядом точно так же, спиной к трубе. Под утро кирпичи остыли, но ещё до рассвета Наталка затопила печь, через щели потянуло дымом, и вот тут, расслабившись в мягком тепле, Илья уснул так крепко, как, пожалуй, не спал с тех пор, как надел военную форму.
Окончательно проснулся он поздним утром. Через слуховое окно, запылённое и узкое, на чердак пробивалось солнце, и его луч, дробясь о пучки сушёных трав, развешенные на длинной веревке, упирался в основание печи с той стороны, где спал неСавченко. Теперь на его месте лежал чёрно-белый кот, которого Илья видел ночью в хате. Положив перед собой хвост недавно пойманной и съеденной мыши, кот осоловелым неподвижным взглядом разглядывал Илью.
Снизу доносились голоса; что-то говорил неСавченко, Наталка смеялась в ответ, и в её смехе не было ничего от того строгого тона, который Илья слышал накануне вечером. Потом они расхохотались так заразительно и громко, что Илья тоже засмеялся. Он лежал на пыльных досках чердака в незнакомой хате, он не знал, где встретит вечер этого дня и тем более, где окажется завтра. У него не было ни единого повода для смеха, но он смеялся вместе с теми двумя внизу, как не смеялся, наверное, с начала войны. Впервые на короткую минуту Илья почувствовал себя в безопасности, но этому чувству нельзя было доверять, и привыкать к нему он не имел права.
Кот подошел к Илье, положил перед ним мышиный хвост и потёрся о колено.
— Молодец, — погладил кота Илья. — Это она мне всю ночь спать не давала. Объявляю тебе, кот, благодарность.
Он спустился по расшатанной приставной лестнице вниз, нарочно медленно, продолжая громко говорить с котом. С чердака кот провожал Илью изумлённым взглядом. Когда из сеней он вошёл в комнату, Наталка доставала из печи чугунок, исходивший густым паром, а неСавченко внимательно читал обрывок старой советской газеты.