Вечером Феликса наколола дров, растопила голландку. От соседей, из-за тонкой стенки, тоже потянуло теплом.
— Мама, а где бабушка и Лиля? — спросила Тами. Дочка задавала этот вопрос и раньше, когда они жили в Солдатской слободе. Феликса отвечала что-то неопределённое или переводила разговор, рассчитывая, что после пережитого в Молотове детская память не сохранит воспоминания об отъезде из Киева, жизни в Тетюшах и путешествии на пароходе. Но Тами шёл четвёртый год, её сознание уже прочно удерживало впечатления от происходящего, она не забывала о людях, с которыми провела последние месяцы и успела полюбить. — Когда они приедут?
— Никогда они к нам не приедут, — ответила Феликса так жёстко, что удивилась сама. — Они нас бросили.
Она не могла, да и не думала рвать отношения с семьёй Гитл, ни теперь ни позже — Илья любил мать и был к ней привязан. Конечно, она напишет свекрови, тем более что в Нижнем Тагиле уже наверняка получили новые письма от Ильи, но видеть её Феликса не хотела.
Она придвинула кровать вплотную к единственной тёплой стене, уложила дочь, сама легла с краю. Поверх одеяла бросила телогрейку. В тепле лицо Тами порозовело, Феликса потрогала её лоб. Температуры не было.
— Как ты себя чувствуешь?
— Как на пароходе, — тихо, не открывая глаза, ответила Тами. — Кровать качает.
— Есть хочешь? — спросила Феликса, хотя продуктов у них не было.
— Нет.
С тех пор, как Феликса с дочкой оказалась в Молотове, голод не оставлял ни её, ни Тами. Они ни разу не засыпали сытыми, перед сном Тами расспрашивала Феликсу, когда та ела в последний раз. Приходилось послушно отвечать, но дочка отказывалась ей верить и требовала, чтобы Феликса открыла рот, вдруг мать там что-то от неё прячет.
Впервые за эти дни она сказала, что не голодна. Наверное, устала, успокоила себя Феликса и уснула.
Утром она уже привычно посадила Тами в комбинезон и отнесла в детский сад.
— Ой, вы прямо, как кенгуру с кенгурёнком, — детсадовские нянечки сбежались посмотреть, как она достает из-под одежды дочку. — Красные кенгуру.
Дежурство вышло хлопотным, Феликса ещё только привыкала к новой работе, учила обязанности, запоминала места с пожарными щитами, для этого пришлось несколько раз оббежать уже разросшийся до гигантских размеров завод. И всё это время в её сознании тяжёлым фоном ворочалось непонятное, ничем не объяснимое ощущение, что она что-то сделала не так, где-то ошиблась.
Сутки спустя, когда Феликса пришла за дочкой, на лицах нянечек она не заметила ни тени прежнего умиления. К Феликсе вышла заведующая и спросила холодно, как будто даже брезгливо:
— Вы знаете, что ваша дочь больна? Вчера, когда вы привели её, вам это уже было известно?
— Нет, — испугалась Феликса. — Что с ней? Я только что с завода, с дежурства.
— Расстройство желудка, рвота. Дизентерия, скорее всего. Как вы умудрились подхватить в ноябре дизентерию, мамаша? Руки следует хорошо мыть и следить за ребёнком, это должно быть понятно всякому. Сейчас мы её изолировали, и до полного выздоровления девочку к нам не приводите, не примем.
— Вы уже показывали её доктору? — грубый тон заведующей не задел Феликсу, она его вообще не заметила. — Что сказал врач?
— К нам только санврач с проверками приходит. Обратитесь в заводской амбулаторный пункт. Ребёнок находится в изоляторе, вас к ней проведут.
В маленькой комнате, выкрашенной от пола до потолка синей и белой краской, стоял густой, едва переносимый запах карболки. Ничего, кроме детской кровати с матрацем и ящика, на котором стояла тарелка с нетронутой давно остывшей, загустевшей манной кашей, здесь не было. Тами лежала на кровати, подтянув ноги к животу, одинокая и исхудавшая. Увидев Феликсу, она открыла глаза, но не смогла пошевелиться и ничего не сказала матери.
— Что с тобой? — Феликса присела рядом с кроватью. — Что? Болит живот?
— И ноги, — тихо, едва слышно отозвалась дочь.
— Болят ноги?
— Очень болят. И голова.
Феликса обернулась к нянечке:
— Я приведу врача. Можно она полежит здесь ещё немного?
— Милая, я бы с дорогой душой, да заведующая разоряться начнёт. Приказала проследить, чтобы вы забрали девочку. Несите её скорее в амбулаторию, к Контребинскому.
Дежурный по заводскому медпункту Контребинский ни на санитара, ни на фельдшера похож не был. Выглядел он лет на шестьдесят с хорошим гаком. Утратившая былую белизну медицинская шапочка плотно облегала изрезанный тёмными морщинами лоб, неряшливо выбритые щёки свисали дряблыми брылями, но глаза глядели молодо, и взгляд казался цепким.
Осмотрев Тами, он кивнул Феликсе на дверь и следом за ней вышел в соседнюю комнату.
— Итак, острые боли в обеих ногах, при этом левая поражена сильнее. На спину не жалуется, ригидности шейных мускулов не отмечено. Дыхание не затруднено, глотает нормально, это очень важно.
Мягко взяв Феликсу за руку, фельдшер усадил её на табурет.
— Точный диагноз покажут анализы, но я вам и так скажу, деточка: у вашей дочки полиомиелит. Знаете, к чему это ведёт?
Феликса с ужасом смотрела на Контребинского. Она знала, что такое полиомиелит, в техникуме им читали основы медицины.
— Что-то вы мне не нравитесь. Выпейте воды.
— Нет… Да, спасибо. Вы уверены?
— Когда-то я был педиатром, и неплохим, и посему в детских болезнях понимаю лучше, чем в отбитых пальцах и простуженных лёгких наших рабочих. Хотя и с этим справляюсь. Полиомиелит — ужасная беда, от которой нет лекарства.
— Никакого? — Если бы этот фельдшер сейчас сказал, что где-то, где угодно, в Молотове, да хоть бы и в Москве, можно найти лекарство для Тами, Феликса сделала бы всё, чтобы его достать. Любой ценой, не считаясь ни с чем.
— Вы знаете, что американский президент парализован и не может передвигаться сам? Его паралич — последствие полиомиелита. Как думаете, возили бы его в коляске, если бы существовало какое-то лекарство, вакцина, да что угодно, способное излечить человека? В нашей стране полиомиелит каждый год убивает и калечит десятки тысяч детей. Нет никакого лекарства, всё, что мы можем сделать — это облегчить страдания ребёнка, пока боли не утихнут. Этот период продлится несколько дней, не больше недели. Мы можем отправить девочку в Молотов, в один из госпиталей, но можем оставить и в нашем лазарете, других детей сейчас нет, а от взрослых мы её изолируем. Думаю, вам так будет удобнее. Я ошибаюсь?
— Спасибо вам, доктор, — механически поблагодарила Феликса, но сил испытывать благодарность к этому человеку у неё не было. Он сочувствовал ей искренне и так же искренне хотел помочь, делал, что мог, но как же этого было мало, ничтожно мало.
— Я запишу вас в журнал приёмов, дайте паспорт.
Не глядя на Контребинского, Феликса протянула ему документы.
— Терещенко ваша фамилия? Правильно? — скрипел пером в соседней комнате врач. — Так вы из Киева?.. — Феликсе показалось, что голос его дрогнул.
— Да. В июле уехали.
— А я родной город одиннадцать лет не видел, — фельдшер возвратил ей паспорт. — Арестовали в тридцатом, дали пять лет лагерей и пять «по рогам», как у нас это называется. В нынешнем году собирался вернуться, но тут война…
— Вы же детский врач? — нашла в себе силы удивиться Феликса. — И десять лет?
— Детский врач и дворянин, деточка, — улыбнулся Контребинский. — Этого одного достаточно, если по нынешним порядкам судить. А я ещё и в гражданскую раненых не той армии лечил. Так что десятку свою честно заработал, не жалуюсь и не отпираюсь. Живу теперь свободным человеком, но Киев увидеть так тянет, что описать вам не могу. Не знаю только, когда теперь. Да и никто не знает.
Фельдшер попытался отвлечь Феликсу разговором, но заметив, что у неё совсем не осталось сил держаться и она вот-вот уснёт, велел:
— Ну, вот что, вы сейчас домой всё равно не пойдёте, да и нет никакого смысла бегать туда-сюда. Устраивайтесь здесь, с дочкой.
Тами лежала на кушетке, укрытая истёртым казенным одеялом. Сквозь пергамент пожелтевшей кожи под глазами проступали тяжелые синяки. У Феликсы мучительно защемило сердце, дочка выглядела даже не повзрослевшей, а сразу постаревшей. Она хотела лечь рядом, но на узкой медицинской кушетке места для двоих не было. Феликса взяла в руки маленькую, горячую ладонь дочери. Казалось, она чувствует, как в крови, под тонкой детской кожей, набирает силу и развивается болезнь, которая теперь не оставит её ребенка никогда. Как же нужна была ей в эту минуту хоть какая-то опора, если не в людях, то хотя бы в словах или в мыслях. Слова вспомнились сами, и Феликса тихонько запела:
Ходить сон, блукає,
З лісу йде до гаю,
Над росою, над рікою
Туман розстилає.
Эту домашнюю, с детства родную колыбельную Феликса ощущала даже не песней, а частью себя. Тами тоже любила ее, но с тех пор, как они оставили Киев, Феликса не пела дочке ни разу. Она мало заботилась о ребёнке, это она виновата, что Тами заболела. Феликса не щадила себя, но что проку было в укорах, беспощадных и бессильных одновременно, ничего изменить они не могли.
Над росою, над рікою
Туман розстилає.
Ходи сон до хати —
Дитя хоче спати,
Годі тобі гаєм-лісом
У ночі блукати.
Феликса держала ладонь Тами, боялась отпустить, сидела, замерев, закрыв глаза, рядом с уснувшей дочерью. За её спиной в дверном проеме темнела сутулая фигура заводского фельдшера. Контребинский беззвучно плакал. В тихих словах колыбельной было и его украинское детство, до того давнее, что во всем мире не осталось уже никого, кто мог бы о нем помнить.
Ходи сон до хати —
Тамі хоче спати,
Годі тобі гаєм-лісом
У ночі блукати…
…К концу недели Феликса точно знала, что у Тами парализованы ноги и ходить она не сможет никогда. Эта ужасная неделя была куда страшнее той, что Феликса провела в госпитале. Тогда она ничего не знала о судьбе Тами, но в незнании всегда остается место для надежды, теперь же её лишали и надежды.