Команды следователей менялись, но избивать его не переставали, и так длилось до февраля тридцать девятого, когда военный трибунал установил недоказанность выдвинутых против него обвинений. В деле не нашли ни одного подтверждения его вины, а выбить признание следователи так и не смогли.
Доследование длилось ещё несколько месяцев. Это время Карин тоже провел в тюрьме. Ему зачитывали показания других арестованных. Всё это были многолетние друзья, с которыми он готовил операции в двадцатые, в тридцатые, на плечо и слово которых всегда мог опереться. Теперь они подписывали протоколы допросов, где называли себя, а заодно и его, немецкими, польскими, румынскими шпионами, агентами Петлюры, скрытыми белогвардейцами. Десятки показаний против себя выслушал Карин за полгода доследования, и одно за другим спокойно отверг все. Он знал их ничтожную цену, понимал, как они получены, понимали это и следователи. Один лишь раз, когда ему читали протокол допроса Горожанина, мутное отчаянье на минуту захлестнуло его сознание.
«В тридцать шестом году, во время поездки на охоту в город Медынь, капитан государственной безопасности С. Даниленко (Карин), находясь в состоянии алкогольного опьянения, проболтался, что завербован гестапо с целью осуществить убийство руководителей партии и правительства Советского Союза. Я был обязан немедленно сообщить об этом, но цели Даниленко совпадали с моими преступными замыслами. Поэтому я решил скрыть ставшую известной мне информацию, а в дальнейшем шантажировать капитана Даниленко и использовать его в своих преступных планах».
Следователь монотонно и торопливо прочитал протокол допроса Горожанина.
— Вы подтверждаете эти показания?
— Это ложь и оговор, — привычно ответил Карин.
— Но вы ведь ездили с ним на охоту в тридцать шестом году, — следователь поднял голову от документов. — Подтверждаете?
— На охоту ездили, это подтверждаю. Приписываемых мне признаний никогда не делал, и разговора такого не было.
Когда следователь передал ему протокол допроса на подпись, капитан привычно взялся уточнять формулировки и словно невзначай, между делом спросил, где сейчас Горожанин.
— Да расстреляли его. Год назад, или раньше, — безразлично ответил следователь и только потом спохватился, что говорить этого подследственному не имел права.
Почему случилось так, что люди, в которых Карин был уверен, всей жизнью доказавшие безусловную преданность, были так бесславно из этой жизни вычеркнуты? Он этого не понимал. Почему следом за ними хотели вычеркнуть его? Лишь упрямство и воля, оказавшиеся сильнее самого Карина, не позволили этому случиться. Хотя что значит не позволили? Его по-прежнему могли уничтожить в любую минуту. Политическая обстановка, понятно… Нет, не понятно.
Два вечных вопроса «кто виноват?» и «что делать?», из которых выросли (а потом глумливо обсмеяли) большевики, в советской жизни превратились в глуповато-растерянное «почему?» и испуганное «за что?». Понять «почему» Карин не мог, ответа он не находил, оставалось спросить себя: «за что?».
О, тут ему было и что сказать, и что вспомнить, конечно, если вспоминать честно. Он выступал провокатором, так это называется, но он рисковал смертельно. Ценой ошибки в любую минуту могла стать его жизнь. Если бы его раскрыли в двадцать первом в Елисаветграде, в тридцать третьем в Праге или в тридцать шестом в Берлине, его кончина была бы мучительной и безвестной. Поэтому поединки с врагами Карин считал честными, все, кроме, может быть, одного.
В конце двадцатых главным идеологическим противником советской власти считалась церковь, и ГПУ боролось с ней всеми средствами, которые предоставляло государство, стоявшее за его спиной. Арестовать попа, отправить его в лагерь или расстрелять легко, но для верующих он станет мучеником, и это принесёт только вред. Государственная антирелигиозная пропаганда всегда была столь же мощной, сколь и грязной, на церковь и её служителей клеветали грубо, не стесняясь ни самой этой грубости, ни чудовищности лжи. И всё же ложь должна на что-то опираться, она требует хотя бы малой доли правды. Эту правду добывало ГПУ. Чекисты внедрялись в церковную среду, раскалывали общины, используя лояльных священников, добивались отстранения несговорчивых. Вот тут Карин проявил себя блестяще, не хуже, чем в деле с Тютюнныком. Горожанин считал его лучшим среди работников-чекистов, специалистов по духовным делам, называя незаменимыми качествами Карина умение разговаривать с попами и способность к вербовке. Это он стоял за соборами, принимавшими решение о самороспуске церквей. Он создавал партии в рядах автокефалов и обновленцев, вербовал агентов среди иерархов ведущих конфессий, стравливал епископов. Всех их потом репрессировали, некоторых расстреляли, но те, кому сохранили жизнь, до конца своих дней вспоминали тёмную тень Карина.
Проще всего было именно в этом увидеть ответ на вопрос «за что?» А то, что выжил, вышел потом на свободу, объяснить беспредельной милостью и благостью сил, вере в которые противостоял всю жизнь и сам верить не желал. Карин не раз встречал людей, обратившихся к религии после тюрьмы, но он не поддался слабости и в этом. Капитан госбезопасности верил только в себя, только себе и партии.
В октябре тридцать девятого, после двадцати шести месяцев заключения, Карина освободили. Из госбезопасности его уволили приказом ещё в тридцать седьмом году вскоре после ареста, по обычной для репрессированных сотрудников 38 статье пункт «в» — за невозможностью использования на работе в Главном управлении государственной безопасности. После лефортовских допросов у него резко ухудшилось зрение. Карина ожидала жизнь пенсионера, слепнущего одинокого инвалида: Маяковский давно застрелился, Горожанин, а с ним и остальные, были расстреляны. На смену ГПУ пришел НКВД, кулак диктатуры не разжался, он стал сильнее и теперь молотил, не останавливаясь. Один такой удар искалечил Карина, но он выжил и, думая о будущем, всё равно не мыслил себя отдельно от этой силы. Будь его воля, Карин вернулся бы на службу в госбезопасность, но он был списан окончательно и навсегда.
Когда бездействуют люди, решение принимает судьба. На второй день войны, 23 июня отставной капитан госбезопасности подал наркому Сергиенко рапорт с просьбой восстановить его на службе. И его вернули. С июля сорок первого Карин вошел в группу, занимавшуюся подготовкой партизанских отрядов и планированием зафронтовой работы.
К тому времени основные приказы были отданы, партизанские отряды создавались, и он ни на что повлиять не мог. Делом занимались люди без опыта, без понимания особенностей войны в тылу врага. Десятки отрядов, тысячи вооружённых, но не подготовленных, необученных людей, оставались за линией фронта, и все они или почти все были обречены.
Стукнув в дверь, вошёл дежурный.
— Выгонять меня пришел? — встретил его вопросом Карин. — А я никуда не спешу. Жена дома не ждёт.
— К вам пришли, товарищ Карин, — физиономия дежурного поплыла в улыбке. В особом отделе армии привыкли, что он всегда шутит. Историю его здесь знали и уважали не только за то, что выдержал допросы, но и за эти шутки.
В августе он передал замнаркома Савченко записку, предложил создать в неглубоком тылу разведшколу и готовить группы агентов для работы в оккупированных украинских городах. Савченко его поддержал, но республиканский наркомат самостоятельно организовать такую школу не мог, требовалось решение Москвы. Дело сдвинулось только в декабре, когда начальником нового, Прифронтового отделения Второго отдела НКВД СССР был назначен капитан Прокопюк.
Карин помнил Прокопюка ещё по работе в Харькове, тогда он был старше и по званию, и по должности. Теперь наоборот. Строго говоря, никакого звания у него пока не было, документы он подписывал «сотрудник 1 управления С. Карин», а иногда одной только фамилией, все и так знали, какой Карин поставил подпись. Прокопюка он уважал, их биографии во многом были похожи, того тоже увольняли по 38 статье, правда, обошлось без ареста.
Организация разведшколы, подбор для нее преподавателей и курсантов было лишь одним из множества дел, которыми занимались в январе сорок второго два капитана госбезопасности, отставной и действующий. И этим вечером Карин готовил сопроводительные документы на ребят, которых отправлял к Прокопюку.
Двое из них — бывшие окруженцы, у него они проходили под номерами 109 и 119. Ещё троих, двух парней и девчонку, прислал Краснодонский райком комсомола. Девчонка, по фамилии Шевцова, совсем молоденькая, восемнадцати не исполнилось, но упрямая как чёрт. На фронт её не взяли, тогда она выбила в комсомоле рекомендацию в партизаны и явилась к нему. Карин выгонял Шевцову несколько раз, но она впилась как клещ — не вытащишь, да ещё и наорала на него прямо тут, в кабинете. В результате добилась своего, завтра поедет в Воронеж, пусть Прокопюк на нее посмотрит.
Цену такому отчаянному упрямству Карин знал и умел уважать его в других. А то, что Шевцовой семнадцать, так в чём-то это даже хорошо. Он и сам не сорокалетним начинал.
— Пятеро. Прикажете провести? — напомнил о себе дежурный.
— Пусть в курилке подождут, сейчас выйду, — Карин убрал в сейф папку с документами на будущих курсантов разведшколы. — А что? Я слышал, кино сегодня показывают?
— Так точно, утром привезли картину, называется «Боксёры». Я еще не видел.
— Хочу ребят сводить. К тому же один из них боксёр.
Брезгливо стиснув губы, чемпион Европы Анри Ланс скользил между канатами ринга и быстрыми ударами кулаков укладывал на помост спарринг-партнеров. У Ланса было лицо Кости Градополова, но таких презрительно поджатых губ у настоящего Градополова Илья не видел никогда.
Судьбу чемпиона и мелкой спортивной рыбёшки решал импресарио Ланса, надменный человек в безукоризненном фраке, имевший когда-то «пти вояж на юге России».
— Хорошо играет иностранца, — шепнул Илье Карин. — Артист Михайлов. Я таких в Берлине видел, а вот где он видел, не знаю. Твой, между прочим, земляк, киевлянин.