Кроме записки, в конверт было вложено незапечатанное письмо к жене. Карин наскоро просмотрел его. Письмо как письмо, рабочие моменты, всё понятно. Только что он должен с этим письмом делать? Гольдиновым теперь занимается Первое управление, и любые контакты агента с семьей и родными через посторонних нежелательны, да и недопустимы. Только через управление.
— Тимошенко на месте? — спросил Карин дежурного, уже направляясь в комнату, которую занимал 2-й отдел.
— Так точно, у себя.
Начальник отдела прочитал записку, пожал плечами и ухмыльнулся.
— Ну, раз ты «крестный», Сергей Тарасович, придется теперь тебе заниматься семейными делами «крестника».
— Ты дурака не валяй, Михал Лукич, — решил надавить Карин. Есть время шутить, а есть — отучивать от шуток. — Записка эта — твоего агента. Возьми её и подшей в дело. А семья твоего агента осталась без кормильца, в самое, между прочим, непростое время. Мне продолжать?
— Да не надо продолжать, — отмахнулся Тимошенко. — Что ты меня за советскую власть агитируешь? Я сам агитатор — первый сорт. Но ты же понимаешь, у меня в немецкий тыл уже с полсотни агентов ушло. Мне что, собесом теперь работать? Это первое. А второе — где прикажешь искать его семью, если он сам мне написал, что не знает, где она? Ехали в Нижний Тагил, остановились в Тетюшах каких-то. Из этих Тетюшей ответа на письма нет. Может, они уехали, а может, почта не доходит.
— Есть у нас в стране, Михал Лукич, такие специальные органы, которым положено все знать. Ты им напиши, они найдут, а потом и тебе доложат. Ты же всё-таки целый начальник отдела. Не то что я, полупенсионер, — дожимал старшего лейтенанта Карин.
СОВ. СЕКРЕТНО
Начальнику горотдела НКВД
Гор. Тетюши Татарской АССР
В гор. Тетюши проживает гр-ка Терещенко Филия Григорьевна с дочерью и матерью, которая является женой нашего крупного агента «МАЛЫШКА».
«МАЛЫШКА» выполняет специальное поручение в тылу противника.
Сам «М» — младший лейтенант Красной армии.
Просим Вас обеспечить его семью через военкомат полагающимся денежным довольствием.
О принятых мерах и адрес семьи просим срочно сообщить нам.
ЗАМ. НАЧАЛЬНИКА 1 УПРАВЛЕНИЯ НКВД УССР
КАПИТАН ГОСБЕЗОПАСНОСТИ КАРЛИН
НАЧАЛЬНИК 2 ОТДЕЛА 1 УПРАВЛЕНИЯ НКВД УССР
СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ ТИМОШЕНКО
14 марта 1942 года
г. Старобельск
Глава шестнадцатаяМолитвы реба Нахума(с. Лозовая — Таганчанский лес, февраль — март 1942)
Огибая холмы, дорога тянулась по размытым насыпям, рассекала поля тяжелого снега, схваченного прочной ледяной коркой. Временами она закладывала петли между чахлыми лесополосами, ускользала в балки и натужно поднималась к молочно-серому свету марта, пробивавшемуся сквозь просевшие облака. Скопившийся в них снег небесный был колючим, бурым, таким же безрадостным, как снег земной. Далекие тополя на вершинах холмов словно суровой ниткой стягивали небо и землю. Казалось, кто-то, увлёкшись ненадолго, делал десяток неровных стежков, но вскоре бросал работу, то ли осознав её громадные размеры, то ли просто от лени. Потом снова брался за иглу, и опять бросал. Подъёмами и спусками, холмами, поднимавшими к облакам край горизонта, чёрными пятнами перелесков пространство задавало ритм. Дорога была частью пространства и подчинялась его ритму, но люди не слышали ни эту дорогу, ни окружавшие её поля, ни земли, что открылись бы им… Люди слышали другие ритмы, и, подчиняясь им, старались скорее миновать чужие и оттого казавшиеся бесконечно враждебными земли. Они, словно ручьи, перетекали из села в село, наполняли дорогу словами; потоки слов, неслись, опережая идущих, наливаясь по пути силой солнца и талого снега, видимых холмов и невидимых полей. Дорога меняла людей и слова, менялась сама. Теперь уже она задавала ритм пространству, была средством, но для каждого, шагавшего по ней, она же была и целью. Где-то в далёкой, невидимой, лишь мысленно определяемой точке дорога заканчивалась, превращалась в свою противоположность, движение сменялось покоем, в чём бы он ни состоял.
В этой точке дорога земная сливалась со своим отражением — дорогой небесной. Все слова и всё время, пейзажи в замкнутом круге видимого, и то, что осталось за ним и над ним, но видимым не стало, — всё было в этой точке. А больше не было ничего.
В Кобеляках Илья попал в облаву. У него заканчивался запас сухарей, на исходе был и гороховый концентрат, который Илья растирал в кипятке, а чаще в обычной колодезной воде. Денег ему с собой не дали, чтобы не пришлось, если задержат, выдумывать, откуда они у военнопленного, только что освободившегося из лагеря. Илья получил на складе запас фланели на портянки, несколько пар каблуков для сапог, кожу и материал на набойки, это и были его деньги. Он не сомневался, что на любом базаре запросто обменяет каблуки и набойки на еду. На базаре Илью и задержали.
С трёх сторон с разных улиц одновременно на майдан, заставленный лотками и возами, вылетели несколько мотоциклов с немецкими солдатами, следом въехали грузовики. Из них, словно из опрокинутых бочек с солёными огурцами, посыпались полицаи, и тут же двинулись окружать площадь по периметру, выстраивая оцепление. Завизжала баба и следом, истерично причитая, закричала что-то ещё одна. Люди заметались, снося лотки с товарами. Несколько хлопцев сорвались с места. Опрокидывая глечики с молоком и корзины с сушёными яблоками, они понеслись в сторону невысокого штакетника, возле которого ещё не появилось оцепление. Двоих догнали, повалили на грязный снег, тут же начали бить, но первый успел перевалиться через забор. Высоко вскидывая ноги, он добежал по сугробам до ближайшей хаты и скрылся за ней. В него стреляли, попали или нет, осталось непонятным.
Илья стоял возле будки сапожника на самом краю майдана, когда одна из машин с полицией остановилась рядом. Бежать, прятаться было некуда, да он и не рыпался, раз так уж вышло, лучше стоять спокойно, укладывать в мешок сухари, завернутые в немецкий плакат и не привлекать к себе внимание. Черт бы побрал эти сухари! Он сам был виноват, в том, что попал в эту облаву. Никогда прежде Илья не заходил на базары, и если проходил какое-нибудь село днём, то не задерживался, шёл как можно скорее. Но путь от Лозовой был спокойным, он поддался этому спокойствию, и вот что случилось.
Полиция прочесала майдан, проверяя документы, но откуда у крестьян документы? Их не было почти ни у кого. Старики полицию не интересовали, этих просто выгнали, не дав собрать вещи, а молодёжь, человек сорок, отогнали к забору под охрану. Двоих, пытавшихся сбежать, отдали немцам.
— А ты чего тут стоишь? — подбежал к Илье дядька в бараньей шапке и черном полушубке. — Документы проверили? Арбайтскарта есть?
— Я иду домой из лагеря, есть пропуск, — ответил Илья и не спеша полез в карман. Показывать пропуск до Ворошиловграда ему не хотелось.
— Считай, уже пришёл, — ухмыльнулся дядька. — Давай, топай к остальным. В Полтаве покажешь свой пропуск.
— А что будет в Полтаве?
— Всё там будет хорошо. В Германию работать поедешь.
Немцев на майдане было немного, офицер и семеро солдат. Когда облава закончилась, офицер пересчитал захваченных крестьян, потом солдаты расселись по мотоциклам, забрали двоих беглецов и уехали. Следом, погрузившись в машины, отправилась и полиция, оставив только охрану. В полдень десяток полицаев, вооружённых винтовками, кое-как построили добычу и погнали всех в Полтаву. В основном в колонне были девчонки из ближайших сел, перепуганные до смерти и думавшие только, как сообщить родным о случившемся.
Илья прикинул, что в город они придут вечером следующего дня. Идти вот так, под охраной, было даже безопаснее, а Полтава — это почти по пути, ну разве что он делал небольшой крюк. Если удастся сбежать, Илья знал, у кого сможет пересидеть несколько дней.
Странное, невесть откуда появившееся ощущение неуязвимости не покидало Илью всё время с тех пор, как он перешел линию фронта. Даже теперь, шагая под присмотром полицаев, он смотрел на происходившее словно со стороны, так, будто это не его, агента со спецзаданием, как обычного украинского крестьянина, отправившегося на базар за солью или хлебом, захватили среди дня и гнали на работу в Германию.
Во все войны, накатывавшие на украинскую землю, её народ становился главной добычей и самым ценным товаром. Так было здесь всегда, и что же удивительного в том, что он — раз он тут, раз он с ними — идет теперь по шоссе, рассекающему снега бесконечных украинских полей. Прежде добычу называли ясыром и гнали на юг и на восток, теперь — на запад. И неважно, как их назовут. Как-нибудь назовут, дело не в словах.
Илья шёл в последней шеренге и разглядывал конвоиров. По виду это были сельские парни, в основном молодые. В одном из двоих, шагавших позади колонны, он угадал бывшего пленного. Свежий красный шрам полумесяцем рассекал его щеку от уха до подбородка. Илья не знал его, не мог знать, но угадал по шраму, по беспокойству, плескавшемуся во взгляде, по напряжённой походке, надолго сохранявшейся у всех, кто ещё недавно равнял строй на аппельплацах концлагерей.
— А скажи мне, — спросил его Илья, — в полицию сейчас сложно записаться?
Конвоир шевельнул винтовкой, будто приказывал ему замолчать, но, подумав, всё же ответил.
— Поздно тебе уже идти в полицию. У нас в Миргороде очередь такая, что ещё два полных штата можно набрать. И всюду так.
— Так вы миргородские? И что, платят хорошо?
— Ну как хорошо. Раньше по пять рублей в день советскими платили. Теперь вот, с февраля, по десятке. Ещё на паёк — шесть рублей в месяц. У кого семьи — зерно дают. Выжить можно, а жить сложно. Тебя кто из лагеря забрал? — спросил конвоир и тут же рассудил вслух: — Раз один идёшь, значит, не жена.
— Полтавский голова. Он моего брата знал.