— В полтавскую тоже очередь была, а теперь не знаю, как там — в декабре немцы арестовали почти всю верхушку городской полиции.
— За что арестовали?
— А за то, что дураки были. Говорят, будто они думали свою игру сыграть, опять поднять самостийну Украину. Ну и кто им разрешит? Арестовали всех, но расстрелов не было, про это у нас ничего не говорили, а мы бы знали. В полтавскую полицию теперь немцы сами набирают, голова в этом тебе не поможет, лучше туда не соваться. Если семью кормить не надо, то езжай лучше в Германию, подальше от войны.
— И другого выбора нет?
— Выбирай — не жалуйся, получай — не плачь. Это у мёртвых нет выбора, а мы, пока живые ходим, всегда можем что-то выбрать. Немцы ищут людей в разведшколу, если хочешь весёлой жизни, можешь записаться.
— Это в Полтаве? — уже всерьёз заинтересовался Илья.
— Да. Когда придёшь на сборный пункт, скажешь нашему старшему, что освободился из лагеря и хочешь поступить в разведшколу. Он знает, кому сообщить.
В Полтаву пришли под вечер следующего дня. Миновав пригороды, колонна вдруг остановилась на перекрёстке, потом медленно дошла до следующего и снова встала.
— Что у них там? — спросил Илья полицейского. — Нужно идти, скоро ночь.
— Заблудились, наверное, — беззаботно усмехнулся тот. — Ни одного полтавчанина в команде нет, никто не знает, как пройти на Фабрикантскую, к сборному пункту.
Когда начальник конвоя дал команду двигаться, у Ильи соскользнул с плеча и упал на дорогу мешок. Он нагнулся, не спеша поднял мешок, отряхнул от грязи и снега. Полицейский остановился рядом.
— А скажи мне… — обернулся Илья, но, не закончив фразу, здоровой рукой быстро и сильно дважды ударил того под дых. Конвоир упал на колени, потом на бок, и так остался лежать в грязи, беззвучно разевая рот.
Огород, тянувшийся вдоль дороги, дальней своей частью сползал в овраг. В сумерках противоположный его склон уже казался чёрным. Не останавливаясь и не прячась, напрямик, через огород, Илья побежал к оврагу. Он ждал выстрелов. В вечерних сумерках попасть в него было непросто, разве что случайно, но никто не стрелял. Не оглядываясь, не теряя времени, он съехал по снегу на дно оврага и побежал. До ночи Илья должен был найти Воскресенский переулок, там жили его друзья. У него почти не оставалось времени — мартовские сумерки тяжелели, стремительно наливались густой темнотой.
Дима Кириллов ни за что не поверил бы в эту историю, услышь он её от кого-нибудь другого, но Илью Дима знал, и в его словах не сомневался.
— Удалось тебе переломить невезуху и превратить её в удачу, — изумлённо качал он головой. — Как я все же рад, что ты у нас. И поверить не могу, и рад одновременно.
Илья не рассказал, где провел зиму, но об остальном: о партизанах, о 159-й дивизии, об окружении и лагере, а потом и о бегстве от полиции, — выложил Диме и Клаве все. Он сказал им, что идет в Ворошиловград.
— Так тебя освободил Борковский, — Клава тоже была удивлена его рассказом. — Что же теперь? Регистрироваться в управе тебе все равно нельзя.
Клава всегда была проницательнее мужа, и Илье показалось, что она заметила смещения и склейки в его истории, но даже если так, свои вопросы Клава задаст позже, с глазу на глаз.
— Нет, конечно. Я две ночи посплю у вас, если не прогоните, и пойду дальше, — ответил Илья. — Рассказывайте теперь вы, как живёте.
Немецкие войска заняли Полтаву в сентябре, и с первых дней оккупации в городе начались расстрелы. Расстреливали оставшихся коммунистов, расстреливали заложников и всех, заподозренных в саботаже, но первыми в списке смерти стояли евреи. В ноябре, когда в город прибыла зондеркоманда 4а, убийства стали массовыми. 23 ноября, на Пушкаревской улице, возле Красных казарм, жандармы расстреляли полторы тысячи евреев. Район казни был оцеплен и охранялся вспомогательной полицией. Тела сваливали в траншею воинского тира, в этой траншее в начале сентября полтавский НКВД уже захоронил две с половиной сотни политзаключённых, наскоро убитых перед отступлением из города.
Для Ильи всё это не было новостью. О происходившем в украинских городах он знал от Карина, но Клава рассказывала так, словно своими глазами видела расстрелы в Лубнах, Миргороде и в Полтаве.
— Ты что, была там? — решил спросить Илья. — Откуда ты знаешь?
— Я сейчас работаю в потребсоюзе и много езжу. Люди видят всё, от них ничего не спрячешь, а молчать они не могут.
— Какой еще потребсоюз? — опешил Илья. — Немцы его не закрыли?
— Немцы знаешь что говорят: кормитесь сами, как можете, и кормите нашу армию. А вообще тут у нас всё странно устроено — зарплаты остались советские, как до войны, но цены выросли раз в сто, иногда и в двести. Хлеб должны выдавать по карточкам, но мы его не видим. Цены на базаре устанавливают немцы, за спекуляцию могут арестовать на неделю. Борковский ещё осенью отменил советские налоги, оставил только земельный, но немцы все вернули, представляешь? Это смешно, они вернули советские налоги и добавили налог на собак. Главное сейчас — доставлять в город продукты, чтобы не начался голод, как в Харькове. У нас по селам ходят мешочники отовсюду, даже из Киева. Но в одиночку опасно, надёжнее, когда отлажена система, а система известна давно. Кооперация — не немецкая система и не советская, объединяемся, чтобы выжить. Вот, мотаюсь по селам, подписываю договора на товары полтавских фабрик.
— Что, и фабрики в городе работают?
— Некоторые работают. Обувная, кондитерская. Прядильно-трикотажный комбинат хотят запустить, но это не для нас, для своей армии.
Полтаву от Старобельска отделяли четыреста километров и полгода оккупации. В Старобельске происходившего в Полтаве не понимали; смотрели как сквозь искривлённое стекло, хотя знали многое, знали почти все. То, что в Старобельске считали предательством, работой на врага, здесь оборачивалось едва выносимым существованием. Жизнь украинца в оккупации не стоила ничего, жизнь еврея стоила только смерти. И всё же она пускала корни и держалась на этой земле как могла, даже в ледяную зиму сорок первого.
Утром Клава принесла две новости. Первую — с базара: накануне немцы арестовали, а потом сразу же, без проволочек, расстреляли на городском кладбище полтавского голову Борковского и с ним ещё нескольких человек из городской управы. В Полтаве новость обсуждали вяло, в жизни горожан эти казни ничего не меняли. За полгода немцы расстреляли на Полтавщине больше десятка старост и бургомистров. Причины называли разные: одних — за воровство, других, как Синицу-Верховского из Кременчуга — за помощь евреям, Борковского — за организацию подпольного украинского движения. Мало кто мог говорить об этом с уверенностью, но косвенные признаки успели заметить многие, а у гестапо наверняка имелись тому и доказательства. Аресты и расстрелы оуновцев начались зимой и прошли по всей Украине. Нацисты не собирались делить власть с теми, кого могли и рассчитывали уничтожить.
Вторую новость, в общем, и новостью назвать было сложно: молодая семья, Таня и Сергей Коваленко, друзья Клавы, с осени прятали на чердаке старика еврея. Прятали бы, наверное, и дальше, но в начале марта Сергей пошёл к родителям в Пирятин и пропал. Теперь Таня собралась искать мужа, а у неё на чердаке старик, который даже печь в доме затопить не может — соседи увидят. И дело такое, что не каждого попросишь помочь, далеко не каждого, — тех, кто прятал евреев, немцы расстреливали вместе с евреями.
— Может, у этого деда остались знакомые в городе? — спросил Клаву Илья. — Что, совсем никого?
— Да он не полтавский, а киевский, — досадливо поморщилась Клава. — Его в эвакуацию кто-то из родных вёз, но эшелон разбомбили сразу на выезде из Полтавы, и старик остался один. А он маленький — совсем сморчок, Танька его в рюкзаке домой принесла. Это, конечно, странно, вроде бы детей сейчас надо спасать, молодых, тех, кто сможет выжить. Кому этот старый дед нужен? Но Танька, мне кажется, ещё что-то про него знает, только не говорит. Она же тоже ваша, столичная.
Клава замолчала и отвернулась. Илья видел, что она очень огорчена этой историей. В её молчании были и намёк, и даже упрёк, но что из того, что тот еврей из Киева? Не потащит же его Илья только из-за этого обратно в Киев. Правда, Клава-то думала, что он идёт на советскую сторону, Илья сам ей это сказал. Значит, сейчас она стоит и ждёт, что он возьмёт старика с собой. Но это невозможно никак! Тут у Ильи мелькнула мысль, что он мог бы отнести этого деда в Новую Диканьку, к Рувиму и Наталке. До Новой Диканьки всего день пути. Опасно, конечно, но ненамного опаснее, чем идти одному.
— Если бы ты для него смогла документ какой-то получить, — вслух подумал Илья. Клава обернулась, и, встретив её светлый и радостный взгляд, он понял, что попался. Он не имел права рисковать заданием, не должен был брать с собой этого старика, но Клава услышала в его словах согласие, и сказать после этого, что он лишь размышлял, у Ильи не хватило сил.
— Будет документ. И на него, и на тебя, — твердо пообещала она. — Не арбайтскарты, конечно, но справку, что вы оба работаете в потребсоюзе, сделаем. Я сама все напишу, а печать мне поставят.
Дима вернулся вечером, когда в городе уже начался комендантский час. Его спину оттягивал рюкзак-колобок, а из рюкзака выглядывало сморщенное лицо старика. Детская, порыжевшая ушанка, была ему велика и сползала на лоб так, что почти закрывала глаза.
Дима сбросил лямки, поставил было рюкзак на стул, но старик тонким голосом скомандовал: «На пол». Оказавшись на полу, он высвободил плечи, медленно и тяжело поднялся на ноги.
Да, Илья его помнил, и если удивился, то только тому, что этот старый хрыч до сих пор жив. Война отучила его удивляться неожиданным встречам. Последний раз он видел реба Нахума ещё школьником, и тогда уже существование старика посреди советской жизни ему показалось нелепым анахронизмом. Гитл привела Илью в незнакомый дом на минутку, зашла будто бы по делу. Тогда он еще верил в существование дел и в случайность этих минуток. Если у Гитл было дело, она справлялась с ним сама и детей не впутывала. Вот так, без предупреждений и объяснений, мать занималась только самими детьми.