Ещё днём в узкой и тесной комнате Иры Терентьевой пахло табаком и старостью. Её подруга выносила с фабрики табачную крошку — понемногу, но каждый день, а Ира продавала краденый табак на базаре. Покупали его охотнее, чем самосад, хотя Ира драла за стакан безбожные сто рублей. Девушки делили доходы, из сотни Ире оставалась половина, на эти деньги она как-то жила сама и ухаживала за лежавшей третий год матерью. Теперь к ним добавились запахи земляной сырости и плесени. На верёвке, протянутой от стены к стене, проветривалось пальто Ильи и остальная одежда, спрятанная прошлым летом на склоне за Первомайским парком. Значит, Ира смогла найти то место.
— Мои старые, любимые штаны, — засмеялся Илья. — Пролежали в земле зиму, как в ломбарде. И ведь не сгрызли их землеройки.
— Зацвели немного. Пересчитай и прими по описи, — сердито буркнула подруга Феликсы. — Только объясни, за каким чёртом тебя понесло на улицу?
— Увидел в окно Гошу Червинского и не удержался. Он тут рядом живет, на Резницкой. Знаешь его?
— Нет.
— Гоша у Сапливенко тренировался, и с ним ещё два приятеля, Трофимов и Тулько. Но те потом к вам, в «Спартак» перешли, а Гоша остался в «Динамо».
— О, — вскинула голову Ира, — этих я помню. Тулько даже хорошо помню — не самый приятный тип, если честно.
— Они тоже в городе, оба. Гоша сказал — Тулько хочет соревнования устраивать, договаривается в городской управе.
— Да, это на него похоже.
— Все мы похожи сами на себя. Тебе удалось что-то узнать?
Накануне они проговорили полночи. Ира рассказала свою историю, Илья — свою, и его рассказ, как это ни удивительно, был короче. О том, что он попал во второй партизанский полк, Ира знала ещё с лета, а обо всем остальном Илья решил пока молчать.
— В лесу мы можем достать всё, — уверенно врал он, — оружия полно, еду берём в селах, даже одежду добываем — половина хлопцев в немецкой форме ходят. Всё есть, кроме медикаментов. А у нас раненые, понимаешь?
— Где же ты возьмёшь лекарства? Я вон для матери ничего не могу найти.
— Есть один доктор, у него хранится для нас специальный запас. Но прежде, чем идти к нему, мне нужно точно знать, что он не поменял адрес. Мог ведь и переехать человек, всякое бывает, да? Поможешь мне? — спросил Илья. — Ничего сложного и опасного.
— Если ничего опасного…
— Для тебя — ничего. Просто проверить адрес. Это недалеко — возле Дома культуры «Арсенала». Он работает в клинике, но я уверен, что дома тоже больных принимает, ты это во дворе поймёшь, если заметишь там других посетителей. Нужно увидеть доктора лично, зайти к нему, спросить его о чем угодно, о лекарствах для мамы, например. Фамилию придумай какую-нибудь, домашний адрес, на всякий случай, тоже.
— И всё?
— Всё. Адрес и приметы доктора я тебе скажу. А сам схожу за одеждой — я ещё летом на склоне за Первомайским парком закопал мешок.
— С ума сошёл? — рассердилась Ира. — Ты хоть знаешь, что сейчас в парке? Думаешь, всё осталось, как было год назад? Мамы с колясками и дети едят мороженое?
Илья растерянно потер лоб, он по привычке так и представлял себе парк.
— Там сейчас зенитки стоят и всё в колючей проволоке.
— Значит, номер с переодеванием не удался. Буду разгуливать по городу в телогрейке.
— Нет, не будешь, — резко оборвала его Ира. — Тебя первый же патруль остановит, выглядишь так, будто из лагеря вчера сбежал. Зенитчиков можно обойти, но ты туда не пойдёшь. Сделаем так: ты мне утром точно нарисуешь, где спрятал вещи. Сам останешься здесь, и на улицу ни шагу, понял? Я пойду к твоему доктору, а потом сама выйду на склон под Первомайским. Если найду — повезло, если нет, попробуем придумать что-нибудь другое.
Спорить с Ирой всегда было непросто, любую ситуацию она старалась контролировать и все решать в одиночку. Илью это злило и прежде, и теперь, но Ира предлагала не просто разумное решение, а единственно возможное — выбора у него не было.
— Доктора твоего видела, — коротко доложила Ира. — Все как ты рассказал: двор рядом с домом культуры. Доктор — красавчик, но грубиян. Без обхождения. У него в квартире оборудован медкабинет, и он принимает больных целый день с утра. Людей немного, а он, между прочим, нанял медбрата, громилу такого. По-моему, это странно. Все медсестёр берут, если нужно, а у этого мужик работает.
Илья молчал. Иванов наверняка догадывался, что бывшие его сослуживцы о нём не забыли, могли догадываться об этом и в гестапо, если Иванов действительно на связи с немцами. Так что санитар мог оказаться кем угодно: и санитаром, что не облегчало ему дела, и не санитаром вовсе. В любом случае, присутствие второго человека здорово осложняло его задачу.
— Спасибо, Ира! И за одежду, и за доктора. Завтра к нему отправлюсь, посмотрим, что скажет, — Илья снял с верёвки пиджак. — Надо примерить, а? Вдруг я растолстел в лесу и пиджачок не сядет?
Илья решил, что к доктору должен отправиться в любом случае, тут выбора нет. Он ранен, на осмотре доктор это увидит, а Илья сможет оценить обстановку сам. Ну а дальше — «действовать по обстановке».
Пиджак оказался впору, остальная одежда тоже. Вроде бы и плесенью вещи припахивали не так резко, как показалось сперва.
— Может, табаком присыпать? — предложила Ира. — Запах отобьёт.
— Не надо, — отмахнулся Илья. — А то все собаки в городе чихать начнут. У меня к тебе еще одна просьба. Несложная. Завтра, когда пойду к доктору, проследи за мной. Я буду идти по правой стороне улицы, а ты иди по левой, отставая шагов на десять-пятнадцать, поняла? Когда зайду к доктору, подожди меня напротив. Посиди там, или ходи, но не стой, не привлекай к себе внимание. И к кабинету доктора не подходи — вчера ты там была, и хватит. Тебя не должны узнать.
Илья ждал, что Ира спросит, зачем ему это, и не знал, стоит ли объяснять ей, что если у доктора что-то с ним случится, он не должен исчезнуть бесследно. Кто-то должен знать, что произошло. Наверняка НКВД попытается выяснить подробности дела, и на случай неудачи Илье был нужен свидетель.
— Хорошо, — согласилась Ира и никаких вопросов задавать не стала. Просьба и правда была несложной.
Толик Тулько всегда опаздывал — бывало, на месяцы, бывало, и на годы. Куда бы он ни пришёл: на фабрику, в спорт, в комсомол, — лучшие места уже занимали жиды; не только жиды, но в основном они. Раз за разом так повторялось всю жизнь. Жиды сидели везде и протаскивали своих — у них всюду находились свои, а Толик был один.
Он вырос в детдоме и точно знал, что в жизни нужно уметь драться и жаловаться. Если ты не жалуешься, думают, что у тебя всё хорошо, если не дерёшься, то в том, что всё плохо, виноват ты сам. Жаловаться Толик научился быстро, учиться драться он пошел в «Динамо» к Сапливенко. «Динамо» он выбрал обдуманно — ближе к милиции, ближе к власти, но там Толика опять встретили жиды, которые дрались лучше него и скоро перекрыли ему все ходы. Он ушёл в «Спартак», но на первенствах города его били те же динамовцы, и на республиканский чемпионат Толик не попадал. Круг замкнулся.
В октябре сорок первого, раньше многих, Толик Тулько вышел из Дарницкого лагеря и вернулся в оккупированный Киев. Хорошего в этом Киеве было мало, он жил по новым правилам, и эти правила были придуманы не для Толика, а для немцев. Но в новом Киеве не осталось жидов, и Толик не сомневался, что найдёт свое место в городе — там, где нет жидов, место ему найдётся.
Он отыскал ход в городскую управу — это было несложно — и предложил провести 1 мая спортивный праздник. Из лагерей или отстав от бежавших воинских частей в город вернулись многие спортсмены, а Толик знал их всех — динамовцев, спартаковцев, железнодорожников, пищевиков. Идею приняли неплохо, Толику предложили написать всё подробнее, а соревнования, может и не одни, планировать на лето, потому что 1 мая в Киеве всё ещё стояли холода. Но когда он принес в управу доработанную записку, оказалось, что его мысль уже перехватили какие-то люди, на этот раз вовсе не евреи. Привычная ситуация повторилась, он опять опоздал, но теперь Толик решил не отступать, дело того стоило. Да, сам он не великий боксёр, и никогда им не будет, но он может занять место на вентиле — допускать к соревнованиям одних, отсекать других. Это хлебное место наконец освободилось, и за него стоило сражаться — оно давало влияние, почти власть. От того, кто займёт место на вентиле, будут зависеть десятки людей — так он наконец станет необходимым человеком. Если же в соревнованиях согласятся участвовать и немцы, допустим, только солдаты и младшие офицеры, Толик сможет открывать дверь управы ногой, все они будут у него в кармане.
Спорт сродни культуре, он существует от избытка и символизирует процветание. Спорт в Киеве — признак мира в оккупированном городе, пусть даже фальшивый признак, а что считать настоящим? Ничего настоящего, имевшего абсолютную ценность, Толик Тулько не знал. Только сама его жизнь была для него ценностью.
Толик решил перехватить инициативу и показать городской власти, что лишь ему можно доверить организацию больших соревнований. Для этого пришлось написать обращение к городскому голове и коменданту Киева от имени спортсменов. В управе текст поправили и одобрили, Толик отправился по знакомым собирать подписи, но тут его план столкнулся с реальностью и затрещал. Спортсмены отказывались подписывать обращение. Участвовать в соревнованиях соглашались почти все, но подписи ставить не хотели. Некоторые по-дружески советовали Толику это обращение никому не показывать, а не то потом, может, и отвечать придётся. Ни в какие «потом» Толик не верил, он знал только «сейчас».
Гоша Червинский был в списке одним из последних, и, направляясь к нему, Толик думал, что наплевать, в конце концов, что ребята не подписывают обращение. Если Червинский тоже откажется, он сам подпишет за всех. Это же рабочий документ, не для публикации, не для газеты. Кто узнает, что он подделал подписи? А когда объявят соревнования, все придут к нему как миленькие, и за пайками для участников, и за призовыми. И всё-таки ему было непри