Так продолжалось несколько недель. Феликсе самой уже казалось, что занимается она каким-то шаманством, бессмысленным и бесполезным, но что ей оставалось? Прошел месяц, и Тами впервые шевельнула пальцами левой ноги.
— Это какой-то фокус? — не поверил ни себе, ни Феликсе Контребинский, когда она показала ему дочку. — Что-то рефлекторное, должно быть… Хотя, знаете ли, всё возможно, всё может быть. Последствия полиомиелита на удивление мало изучены и плохо предсказуемы, для одних болезнь проходит без последствий, другие умирают, третьи остаются калеками, четвёртые… — доктор обеими руками указал на Тами и театрально пожал плечами. — Как повторял наш учитель закона Божьего: «Дерзай, чадо. Прощаются тебе грехи твои». Что тут добавишь?
К концу весны Тами уже ходила сама. Правая нога слушалась ещё плохо, но всё свободное время Феликса, как заведённая, разминала дочке бедра и голеностоп, добивалась, чтобы она двигалась, приседала и как можно больше работала правой.
Осенью сорок первого года Феликсу, словно оползнем, сбило с ног, придавило к земле, лишая воздуха и света. Казалось, что из-под несчастий, сыпавшихся одно за другим, ей уже не выбраться, и никогда больше не подняться. Но прошло полгода, и она выползла из-под завала, вытащила дочку, отдышалась, и увидела над собой небо. Жизнь продолжалась, для неё и для Тами.
Об Илье все эти месяцы Феликса не слышала и не знала ничего. Писем от него она не ждала, её адреса у Ильи быть не могло. Из Нижнего Тагила ей писала Гитл, из Тетюшей — Антонина. Даже Ися однажды прислал привет из Свердловского училища. Увидев на его письме обратный адрес: «курсанту Гольдинову», Феликса вздрогнула. Но ни в Тетюшах, ни в Свердловске, ни в Нижнем Тагиле вестей от Ильи не получали.
Почту для неё доставляли на адрес заводской пожарной охраны, так было быстрее и надежнее. Обычно Феликса забирала письма в начале дежурства, и если ночь проходила спокойно, успевала и прочитать их, и сразу ответить.
Письмо из Тетюшей принесли 10 июля, Феликса нашла его в кипе свежей почты. Конверт с обеих сторон чернел круглыми пятнами штемпелей, её имя было написано размашисто почерком человека, привыкшего писать много и быстро. Прежний адрес Феликсы — в Тетюшах, был тщательно перечеркнут, но она тут же узнала руку Ильи. В этом ошибиться Феликса не могла.
Она жадно прочитала письмо, не поняла почти ничего, но это было неважно: каждая строка в нём, каждое слово звучали голосом Ильи. Он говорил с ней, говорил, что-то свое, пока не очень понятное, успокаивал, убеждал, извинялся. Слова скользили где-то рядом, минуя её сознание, так, словно Феликса выпила шампанского — не один бокал, не два, а бутылку кружащего голову, отнимающего волю сладкого вина. Чтобы понять смысл слов, она должна была собраться, но не могла найти для этого сил.
Привет тебе, моя жёнушка!
Я не знаю, дойдёт ли это письмо к тебе, но надеюсь. Феленька, милая, писать буду тебе коротко и постараюсь написать обо всем. Я, как тебе известно, был партизаном, после этого присоединился к нашей части, где, со своим отрядом и служил мл. лейтенантом, был ком. взвода, и потом нач. штаба батальона. Позже мы попали в окружение и во время прорыва из окружения я был ранен в правую руку и грудь и попал к немцам в «санаторий» /плен/. Из плена я ушёл и стал пробираться к своим. Перешёл линию фронта и пойду снова туда, к себе на родину. Вернусь или нет, я не знаю, наверное, что нет, но я постараюсь вернуться.
Феленька, милая, ты не сердись, но у меня такой характер, я не мог сидеть здесь или ехать к тебе, хотя рука мне это позволяла. Деньги тебе всё это время не высылали, но ничего, ты устройся как-нибудь, а выгоним «гостей», вернёмся в Киев и, может быть, к тебе. Если ничего не получишь от меня до октября месяца, значит, я погиб, и ты устраивайся сама, но помогай маме.
Эх, жёнушка, если бы ты знала, что у меня на душе и как хотел бы тебя видеть, хоть издалека /мою милую, хорошую жёнушку/, но ничего, может быть, мы и увидимся. Ну вот и всё. Поцелуй и прижми крепко-крепко к груди Тами за меня, как это делаю мысленно я.
Феля, милая, я 15 лет жизни отдал бы за пару дней, проведённых вместе с тобой. Как хотел бы я видеть тебя и крепко поцеловать твои губки. Но сейчас это невозможно. Ничего, может быть, я всё же буду тебя видеть. Поцелуй всех по очереди за меня: маму, Петю, Лилю, Бибу, и ещё раз, и ещё раз Тами, и, мысленно, себя.
Писать подробности не хочу, не хочу расстраивать себя воспоминаниями, а вас этой горькой правдой, какую я ощущал и видел в плену, и на оккупированной территории. Всё, что вы читали в газетах и слышали по радио, это правда, и этого даже мало, есть дела ещё «лучше». Как мне удалось остаться живым и уйти из плена, я сейчас даже не знаю, но факт, что это случилось. Пусть мама знает, что все родственники, оставшиеся в Киеве, расстреляны немцами, и никого там не осталось. Немцы всех /жидов, как они называют юде/ евреев расстреляли. Подробно все напишу, или, если буду видеть, все расскажу, после возвращения из К.
Вот, милая моя жёнушка, и всё. Как я скучаю за тобой, знаю только я. Каждое утро я смотрю на твою фотографию и вспоминаю тебя, милую и любимую жёнушку.
Вот и всё, будь здорова и вспоминай обо мне.
20/II-1942 года. Твой муж И. Г. Гольдинов.
Тем же вечером Феликса написала в Нижний Тагил, она скопировала письмо Ильи — переписала его слово в слово. Так наконец ей удалось расслышать, и то, о чём говорил Илья, и то, чего не было в письме, о чём он молчал. Главное — в его строках билась жизнь, чувствовались воля и надежда, и для Феликсы они было важнее всего прочитанного, важнее того, что Илья вновь в опасности, возможно, даже сейчас, именно в эту минуту. Дважды, когда Феликса писала про плен, у неё начинали трястись руки. Она откладывала бумагу, наливала в стакан тёплую воду из чайника, медленно пила её и выходила на улицу. Письмо потрясло Феликсу сильнее и глубже, чем сперва ей показалось. Уже отправив копию Гитл, она вдруг сообразила, что неправильно указала тагильский адрес свекрови, и два дня спустя взялась переписывать письмо еще раз.
Молотов. 12-VII-42.
Здравствуйте, дорогая мама, и сестрички Лиля, Биба, и брат.
Передаем вам всем наш сердечный привет.
Дорогие родные, я получила письмо от нашего дорогого Иленьки, которое он написал ещё 20-II-42 года.
Мне это письмо переслали с Тетюшей. Иля выслал его 20-II-42 с города Старобельска /Донбасс/, а в Тетюши оно прибыло 27-III-42. В этом письме он прислал фотографию. Я это письмо получила 10-VII-42 года. Я уже послала вам письмо такого же содержания, но неправильно подписала адрес, т. е. номер дома не поставила, и решила написать еще раз. Пишу, т. е. копирую текст письма. Вот что он пишет.
И дальше, не меняя и не пропуская ни буквы, Феликса повторила весь текст от начала и до конца. Она оставила всё, оставила все слова, обращенные к ней одной. Пусть читает, мысленно повторяла Феликса, пусть читают.
Позже она попыталась понять, почему письмо искало её так долго, решила проследить его путь по почтовым штемпелям, но это оказалось невозможно — одни штемпели были смазаны, на других не удавалось разглядеть дату. То, что оно дошло и лежало теперь перед ней, было чудом, невероятным чудом.
Маленькую фотокарточку, вложенную в конверт, Феликса оставила себе. Она помнила Илью не таким, он изменился, но изменилась и Феликса. Все изменилось и в мире, и в жизни, но письмо по-прежнему звучало его голосом, и это уже навсегда.
Власть ускользала из рук Гитл, а ей казалось, что уходит жизнь. Да и что за жизнь, если нельзя накрыть стол, собрать за ним семью, рассадить детей, смотреть, как они едят, просто слушать голоса и, выходя на кухню, проводить рукой по их плечам. У неё нет такого стола, и дома, в котором она могла бы его поставить, тоже нет. Гитл живет у чужих людей, в чужом городе, по чужим правилам, которые никогда не станут для нее своими. А дети приняли всё, впустили постороннюю жизнь в свою, сделались её частью.
На Петьку Гитл давно махнула рукой. Летом сын пошёл работать на танковый завод, и теперь не появляется дома сутками, не рассказывает о себе ничего. Только от Лили Гитл узнала, что Петька стал чемпионом завода по боксу и готовится к городским соревнованиям. Петька помнит, как невзлюбила мать этот бокс, когда им начал заниматься Илюша, и решил подольше ничего ей не говорить. Да, чёрт с ним, пусть дерётся — когда приходит ужасное, даже плохое становится хорошим. Теперь Гитл боялась не бокса, всё-таки она знала Петьку, и его мысли, как бы он их ни скрывал, были ей понятны. Её младший сын тренировался не для того, чтобы победить всех на танковом заводе, что ему этот завод? Через год Петьке исполнится восемнадцать, и вот тогда ничто его не удержит, он уйдёт воевать. Следом за Илюшей, следом за Исей.
От Илюши не было вестей уже год. Гитл не понимала, в какую историю он попал, не знала, что об этом думать, и старалась не думать вообще, но ее нестерпимо злило, что ни она, ни Феликса с дочкой не получали никаких средств за сына. Петька работает и получает деньги, Ися служит и присылает аттестат, но что это за такое задание, на которое отправляют человека и бросают его семью без копейки, без ничего?
Феликса и прежде писала ей коротко, а последние полгода только поздравляла с праздниками. Ни разу она не пожаловалась, ни разу не упрекнула её за тот случай в Молотове, но Гитл чувствовала, что невестка её не простила. Ничего, пройдёт время, обида затянется, забудется. Себя Гитл не винила ни в чем, это жизнь, и всем нам временами приходится выбирать между немыслимым и невозможным. Одних убивает сахар, других лечит яд, что мы можем знать о своём выборе? Феликса как-то устроилась, в конце концов, и её дочка растёт, а ребёнок Бибы зимой заболел и умер, и сама Биба в начале года переехала работать в Свердловск. Письма от неё приходят всё реже, и не только Гитл, даже тихий Ися решился упрекнуть сестру, написал, «наверное, очень занята работой».