Разбитая мозаика(Киев, декабрь 1943 — июнь 1944)
На глаз свидетельнице Красницкой Мальков дал бы полтинник, ещё и с добрым гаком, а ей в сентябре, если верить документам, исполнилось тридцать девять. После оккупации здесь все так выглядели, Киев превратился в город стариков — нищих, голодных, больных, полуслепых, путающих дни и события.
В августе лейтенанта госбезопасности Малькова включили в группу следователей, прикрепленную к ЧГК [26], и вот четвёртый месяц он допрашивал свидетелей, которые сами не всегда понимали, что они видели, и не могли вспомнить, когда. Сперва в Полтаве, позже в Миргороде, теперь в Киеве — повсюду одно и то же: расстрельные рвы и ямы, которыми фашисты, словно чёрной оспой, испятнали Украину.
Мальков привык считать, что у него крепкие нервы — канаты, железные тросы. Он научился отделять воображение от того, чем занимался, думал только о датах и цифрах, устанавливал номера немецких частей: айнзацгрупп, батальонов СС, полицейских полков, имена их командиров. Работа была бы сносной, если бы не свидетели. Стоило открыть дверь, и с ними, опережая их, в кабинет следователя просачивался ужас случившегося на этой земле. Мальков отгораживался как мог, отстранялся от людей, садившихся напротив него и говоривших часами, думал о них как об источниках информации, технических единицах, но они были очевидцами, и он обязан был выслушать, очевидцами чего они оказались.
— Вы же показали, что расстрелы за вашим домом начались после 25 числа. А теперь что?
Красницкая испуганно сдавила пальцами очки с мутными, исцарапанными стёклами, так, словно это она 21 сентября сорок первого года расстреляла в безымянном овраге группу пленных политработников. На серых щеках проступили лиловато-бордовые пятна.
— Я не помню, — прошептала Красницкая.
— Хорошо. Подпишите протокол. — Мальков закрыл папку с делом. — Можете идти. И вспоминайте! Но точно вспоминайте, без ошибок. Может быть, кто-то из соседей готов уточнить или подтвердить ваши показания? Вспоминайте, это важно.
— Хорошо, — почти беззвучно отозвалась Красницкая. — Спасибо.
Мальков вышел следом за ней в коридор. Под стеной, возле его кабинета, стояла ещё одна свидетельница, последняя, записанная на этот день.
— Проходите, — скомандовал следователь и подумал, что если следующий допрос закончит поскорее, то сегодня он сможет наконец отоспаться.
Мальков положил перед собой паспорт, выданный на имя Феликсы Терещенко, быстро заполнил первые пункты протокола и спросил, по какому адресу гражданка Терещенко проживала во время оккупации Киева.
— Мы уехали в середине июля, вернулись в ноябре. Я не оставалась в оккупации, — ответила свидетельница, которая никакой свидетельницей, как оказалось, и не была.
Вот и отлично, подумал Мальков, теперь точно высплюсь.
— Вы знаете, куда пришли? — спросил он и привычно окинул взглядом собеседницу. В эту минуту Мальков был ей почти благодарен за то, что избавила его от часа, а то и двух часов допроса. Она одевалась, как многие в городе: сапоги, тёплые рабочие штаны, телогрейка, на плечах — платок. Если бы Терещенко не сказала, что не была в оккупации, следователь понял бы это сам, так отличалась она от ушедшей только что Красницкой. В её взгляде была усталость, может быть, и надежда, но того безмерного страха, что окаменел в глазах Красницкой, у Терещенко он не видел.
— Мне сказали, что здесь расследуют… — Терещенко запнулась, подбирая слова.
— Здесь собирают свидетельства и расследуют преступления фашистов. Свидетельства — вы понимаете, что это значит? Информацию о том, что вы видели своими глазами.
— Летом сорок второго в Киеве пропал мой муж, — твёрдо сказала Терещенко. — Я хочу знать, что с ним случилось. Если он погиб, то это преступление, и его нужно расследовать.
— Конечно, — согласился Мальков. — Если погиб. И если в Киеве. Но вас тут не было, вы этого наверняка знать не можете. А у нас только доказанных и подтвержденных убийств, с которыми нужно работать срочно — сотни тысяч. Бабий Яр — больше ста тысяч, Дарница — семьдесят тысяч, Сырец — двадцать пять. Это же население целых городов. А ещё десятки мест по Киеву, где расстреляны сотни человек — Кирилловская больница, Лавра, Лукьяновка.
— Да, наверняка я не знаю. Но у меня есть доказательство, — она положила на стол свёрток.
— Хорошо, — Мальков отодвинул свёрток, не разворачивая. — Рассказывайте. Коротко.
Работа следователя — слушать и делать выводы, он движется от предположений к уверенности, но в этом случае сомнений у Малькова не было, а уверенность к концу недолгого рассказа Терещенко только окрепла.
— Из какого города отправил письмо ваш муж? — на всякий случай переспросил он. — Из Старобельска?
— Да.
— И письмо с вами?
— Нет. Документы пропали уже здесь, во время бомбёжки переправы. И письмо, и его фотография.
— Ладно, это не так важно.
Этого боксёра в Киев, скорее всего, отправило Первое управление. Весной сорок второго года оно, кажется, размещалось в Старобельске. На письмо стоило глянуть, возможно, между строк и проскользнул бы намёк, что-то, понятное Малькову и пропущенное родственниками. Но на нет — суда нет, и следствия нет тоже. Вмешиваться в дела чужого управления Мальков не стал бы ни за что. Терещенко он всё объяснил иначе.
— Тут важно, что ему поручили задание. Он ведь так сказал?
— Да. Он написал, что идёт с заданием в К., значит, в Киев.
— У нас задания случайные люди не раздают. Кто его отправил, тот и должен выяснить, где он и что с ним.
— Я тоже так думаю, — обрадовалась Феликса. — Но как мне узнать, кто это был? К кому обращаться?
— Вас найдут. Как только всё узнают, сразу найдут и сообщат. Ждите, — уверенно пообещал следователь. — Всего хорошего. Мне сегодня ещё отчёт писать.
Последние слова он произнес с виноватой интонацией, зная, что люди чутко реагируют на проявления человеческого в офицерах НКВД. Мальков не задумывался, почему так, но часто этим пользовался.
— И пакет свой не забудьте.
Из здания военной комендатуры Феликса вышла огорчённой и недовольной собой. Она не сумела объяснить этому лейтенанту, что расследовать исчезновение Ильи нужно немедленно. Человек не мог пропасть без вести, то есть бесследно, в городе, тем более не мог пропасть Илья, которого в Киеве в лицо знало множество людей. Это ведь не лес, не болото какое-нибудь. Он был здесь, приходил к Терентьевой, значит, и другие могли его видеть, значит, искать следует именно сейчас и не откладывать, пока не разбросало тех, кто ещё оставался.
Ей не понравилось, что Мальков заговорил о сотнях тысяч убитых в Киеве. Следователь словно прикрывался ими, не желая заниматься делом Ильи, но и возразить ему Феликса не могла. Судьба одного никак не перевешивала судьбы этих тысяч, расстрелянных здесь же, рядом, по всему городу. Тут где ни встань, где ни пройди — погиб человек. На Арсенальной, перед комендатурой, наверняка кого-то тоже убили, добавив безымянную единицу к тем тысячам. Раз нет свидетельства, то нет и имени, есть только холодные цифры.
По городу то и дело прокатывались слухи о задержаниях и казнях киевлян, соучастников убийств. В ноябре арестовали, а в декабре судили и повесили троих из тех, кто ещё в сентябре сорок первого на Подоле забил палками и закопал в сквере семерых евреев. Остальные куда-то пропали, а эти жили в прежних квартирах, никуда не делись и все два года ходили через сквер по своим делам. Их повесили на том же месте, в том же сквере. Так выглядела справедливость в Киеве, в конце сорок третьего года. Феликса не думала, чем для неё обернётся справедливость, она только хотела узнать судьбу Ильи.
Справа от входа в комендатуру тянулся забор, огибавший плац. Нервно посигналив Феликсе, стоявшей у него на пути, к воротам подъехал грузовик. Водитель отстегнул тент, откинул борт, крикнул: «Выходим!» — и из кузова посыпались люди. Феликса уже спешила, ей нужно было забрать Тами из садика и до отбоя попасть в казарму сапёрного полка на Соломенке. Там ей с дочкой выделили две койки, временно, пока горисполком не найдёт свободную комнату. От Печерска до Соломенки — час пути, а с Тами так и все полтора.
— Феля?! — услышала она удивленный юношеский голос. Из грузовика выпрыгнул Петя Гольдинов и подбежал к ней. — Я тебя целую неделю искал, найти нигде не мог, а тут надо же… — Петя засмеялся и радостно, и немного виновато.
— Петька, ты в Киеве? Вы все уже вернулись, и мама, и сестры?
Последнее письмо от Гитл Феликса получила ещё в Молотове, полтора месяца назад. Свекровь писала, что зиму они переждут в Нижнем Тагиле, а в Киев вернутся весной. Появление Пети здесь, у городской военной комендатуры, показалось ей невозможным.
— Нет, — так же весело и виновато помотал головой Петя. — Я один приехал. Это из-за тебя, если хочешь знать. Если бы мамаша не сказала, что ты едешь домой, наверное, сидел бы дальше с ними. А тут будто по-новому все увидел, — что я там высижу? Домой надо ехать!
— А в Киеве ты что делаешь? — Феликса в изумлении разглядывала младшего брата мужа. Он всё заметнее становился похож на Илью, такого, каким тот был шесть лет назад, когда они познакомилась.
— В армию ухожу, — Петя мотнул головой в сторону машины. — Видишь, собрали ребят по городу. Первую партию сегодня утром отправили, а нас, говорят, завтра.
— Как в армию?! Тебе же восемнадцати нет!
— Ай, кто это знает. Я тут выше всех. И сильнее. Какая разница, есть восемнадцать или нет? Всё равно идти.
— Ну ты даёшь! Матери хоть написал?
— Сегодня утром письмо отправил. Мамаша теперь на всех парах сюда примчится, меня спасать. А поздно!..
— Конечно, примчится, — Феликса представила, что почувствует свекровь, узнав, что и третий её сын воюет. — Кто ж так делает, Петька?