— Женщина, вам кого? — донеслось из-под ореха.
Гитл оглянулась, встретила изучающий взгляд немолодой дамы, устроившейся на скамейке под деревом, и ещё раз подумала, что двор, в который она пришла, устроен правильно.
— Нет, спортсменка ушла утром и еще не возвращалась, — уверенно ответила на её вопрос дама. — А вы ей кто?
— Я её свекровь, — Гитл присела на краешек другой скамейки. — Вы здесь живёте?
— Я здесь не живу, я здесь каждый день умираю. Вы видите это? — она подняла пухлую руку и повела ею в сторону сарайчика, прилепившегося к стене дома на противоположном конце двора. — В этом можно жить? До войны Эпштейны жили на углу Пушкинской и Свердлова, теперь там одни руины.
— Так это ваш… — Гитл чуть не сказала «сарай».
— Это мой ад! Дочка с мужем, двое внуков и я в одной конуре без туалета и кухни. Это жизнь? Камловых — четверо, но у них хотя бы кухня.
Домик Камловых Гитл тоже приняла за сарай, и где в нём нашлось место для кухни, представить не могла.
— У Феликсы большая комната?
— Увидите, если дождётесь. Чей это был дом до революции, не знаю, а перед войной его занимала одна семья — Баренбоймы. Он пульмонолог, и Вера Яковлевна, его жена — терапевт, сын ещё с ними, школьник, и домработница. Они и сейчас тут, только со всех сторон уплотнённые: в боковой комнате сестры Тэня и Соня, старые девы. На чердаке Броня Алиева с сыном Аликом. Вон та комната с отдельным входом — это Хазаны, их трое, рядом ещё одна, там другая Соня с мужем, за ней комната бабы Мелахи. Кажется, никого не забыла, вот такой у нас муравейник. Нет, забыла-таки, с торца есть вход в подвал, там Стефа живет. Не хочу никого обидеть, но Стефа — проститутка.
Вашей спортсменке, если вам интересно, отдали комнату прислуги; три на три, я лично померила, всего девять метров. На эту комнату многие зубы точили. Могли бы, к слову, и мне её отдать — пятеро в одной собачьей будке, это жизнь, я вас опять-таки спрашиваю? А пятерых нужно одеть и, между прочим, накормить. Я принесла сегодня с Владимирского базара курочку. Что я еще могу принести? Только маленькую курочку и немного зелени. Вам приходилось кормить пятерых одной маленькой курочкой?
Гитл могла долго рассказывать, как и чем ей приходилось кормить пятерых, пока они не выросли, но в этот двор она пришла не рассказывать, а слушать. Хочешь купить дом — расспроси про соседей.
— …и только когда бульон готов, вы начинаете делить курочку. Я всегда делю одинаково: пулочку — Розочке, пулочку — Мише, пулочку — Рае…
«Сколько же пулочек у бедной курицы?» — едва не сорвалось у Гитл. Она не хотела портить разговор и настроение. О войне в этом дворе, расцвеченном красками ранней киевской осени, не напоминало уже ничего. Война по-прежнему была рядом, достаточно включить радио, взять газету, выйти на разрушенную улицу, но больше не заполняла собой всю их жизнь.
— Вот и ваша спортсменка идёт, — история одной маленькой курочки оборвалась на полуслове.
Феликса шла через двор медленно, забросив за спину небольшой мешок со спортивной формой и шиповками.
— Здравствуйте, мама, — она не удивилась, увидев свекровь, и, кажется, не обрадовалась.
— Какие у тебя соседи хорошие, — Гитл сказала это громко, чтобы услышали все, кто был во дворе, кто слушал их разговор, насторожив уши. — Хоть сейчас переселяйся…
— Ваши хуже?
Через узкие захламленные сени они вошли в дом.
— Я по делу и ненадолго, — Гитл оставила разговор о соседях, не за этим пришла. — Вчера говорила с одним человеком про Илюшу, про то, что тебе даже не платят пособие.
— Похоронки не было, потому и не платят, — пожала плечами Феликса. Странно было повторять это Гитл. Семьи пропавших без вести пенсию не получали, они обе это знали.
— Возьми, — Гитл достала конверт с листком бумаги. — Это записка Ковпаку. Сходи к нему на приём, отдай, вдруг поможет. Дело же не в пенсии.
Быстрым взглядом она обвела крошечную комнату. Половину её занимала узкая панцирная кровать с инвентарным номером на металлической спинке. Одеяло и постельное белье тоже казенные, армейские. С того же склада, должно быть, перекочевала и тумбочка.
— Сейчас поставлю чай, — заметив, как свекровь разглядывает обстановку, сказала Феликса. — Меня к столовой прикрепили, а тут пока даже продукты хранить негде. Кроме чая, ничего не держу. Осенью начну всё как-то устраивать.
«Где же ты чай пьёшь?» — молча удивилась Гитл и поблагодарила:
— Спасибо, Феля. Биба и Лиля, наверное, уже вернулись, а мне до Спасской час идти, не меньше. Беспокоиться будут.
— От Подола далеко, зато стадион рядом, — как будто даже с вызовом ответила невестка.
«Чужие ботинки не трут», — привычно подумала Гитл.
— Бассама ещё в селе? — уже собираясь уходить, спросила она, хотя и так видела, что внучка в этой комнате не жила.
— Да, поеду за ней в конце сентября.
— Когда ты её в школу отдаешь? В следующем году?
Феликса кивнула.
— Последний раз я её видела ещё в Молотове. Девочка и не узнает меня, наверное.
Гитл была мастером легких мимолётных упрёков. Собеседник всегда виноват, даже если ему об этом не известно, даже если и не виноват. Он знает о себе что-то тайное, и вовремя брошенный, хорошо отточенный упрёк почти наверняка найдёт замаскированную цель.
По тому, как холодно посмотрела на неё Феликса, Гитл поняла, что не просто промахнулась. Набрав силу и вес, упрёк вернулся к ней — не нужно было вспоминать Молотов. Невестка никогда не говорила о том случае на Речном вокзале, но и забывать о нём, кажется, не хотела.
— А я шо? От шо он мне пишет, Семён? Чем я ей помогу?
Новые очки в золочёной оправе, сделанные для него по заказу хозуправления, Ковпак не любил, работал в старых, черепаховых, с большими линзами-колёсами. Когда снимал их, становился похож на козодоя и даже рот раскрывал совсем по-птичьи.
Ещё раз перечитав записку, он аккуратно сложил листок и вернул его Смелянскому.
— Возьми, Семён. Подшей там… В лес его отправил НКВД, в Киев послал НКГБ, а искать должен депутат Ковпак, правильно я твою мысль понял? У Ковпака для этого всё есть: люди, документы, допуск…
Ковпаку нужно было дать пробурчаться. Хлопцы из группы Смелянского иначе называли привычку командира ворчать и сетовать на жизнь перед принятием решения, не слишком щадя при этом легендарного партизана, генерала и героя.
Сержант Смелянский прибился к отряду Ковпака ещё в Сущанском лесу в конце октября сорок первого, а с лета сорок второго командовал одной из групп разведчиков. Ковпак видел основой партизанской войны скрытые рейды и неожиданные налёты, никогда не нападал, не продумав пути отхода, и не чувствовал себя спокойно, если не знал в мелочах обстановку на двести километров вокруг. От мелочей всё и зависело, но чтобы отличить значимые мелочи от случайных, нужно чутьё, Ковпак считал, что у Смелянского оно есть. Сам Смелянский догадывался, что его представление о важном и незначительном просто совпадало с представлением командира. В немецком тылу решения «деда» становились последней истиной, и не ему было с ними спорить.
После Карпатского рейда, когда отряды только собирались в лесах под Олевском, прошел слух, будто Москва решила провести в соединении большую перетряску, отправить командира в тыл и влить свежую кровь. Говорили об этом и раньше, разные слухи приносили командированные из Москвы штабные партизаны, и всё потом развеивалось с болотным туманом. Кто в УШПД [27] решится убрать Ковпака? Вон, ему даже зубные протезы присылает лично Сталин. Если и отставят командира, то решение придёт с самого верха, а тут уже не изменить ничего и не исправить.
Ковпак вышел из молодого соснячка, поигрывая рукояткой любимой нагайки, когда разведчики заканчивали рыть новую землянку.
— Шо, хлопцы, вижу, заканчиваете? Молодцы, разведка во всем у нас первая. Значит, без командира своего до вечера настил положите?
— Положим, — без всякой радости отвечали разведчики. Если большое начальство пришло за их командиром, то уведёт его, что ты ему ни отвечай.
— А ну, Семён, пошли грибов для кулеша насобираем. Кухня жалуется, что мяса не хватает, так мы им сейчас с тобой беляков подбросим. Я тут одну поляну заметил, за полчаса управимся, ты только мешок с собой прихвати какой-нибудь, — скомандовал Ковпак и пошагал назад, к соснячку. Смелянский выбрался из ямы, переглянулся с ребятами и потрусил следом.
— Слышал уже, шо нам начальники готовят? — без предисловий спросил Ковпак, когда они остались вдвоем.
— Слышал… Ну так, примерно.
— Ты ж разведчик, Семён. Какое у разведчика «примерно» может быть? Докладываю тебе: Сумское партизанское соединение переименовывают в Первую партизанскую дивизию имени Ковпака, а Ковпака отправляют в тыл лечить раны и хворобы, работать живой легендой, на первое время под начало товарища Строкача. Это если коротко.
Смелянский ошеломлённо посмотрел на командира и спросил первое, что пришло на ум:
— Почему?
— Это самый простой вопрос, Семён. Потому что Ковпак неуправляемый, капризный, как непоротая девка, посылает офицеров НКВД по матушке и дальше, когда они носы свои суют в его дела. Одним словом, «пишем — Ковпак, читаем — Махно», как один тут начальству своему докладывал. Им контроль нужен, моего контроля им мало, не верят, страхуются. Раньше так даже не думали, а теперь так говорят, поэтому Первая партизанская дивизия будет подчинена НКВД, вот так вот, и будет скоро здесь совсем другой гопак и музыка другая. Исходя из сложившейся диспозиции, предложение убраться из леса в тыл я принимаю, и скоро уберусь, упрашивать себя не заставлю. Теперь скажу, почему мы с тобой по грибы сейчас отправились. Потому что к киевским коридорам я человек пока непривычный, заблудиться не боюсь, но и петлять в тумане тоже не хочу, мне понадобится надёжный помощник. Качества я определяю простые: молодой, чтобы мог я его гонять целыми днями и к вечеру он не валился, с зорким глазом и чутьём, не болтливый, но общительный, разумный и преданный мне, как пёс цепной. Кого они мне там подсунут, я не знаю, знать не хочу, и помощника выберу себе здесь, из тех, с кем два года по лесам гуляю. Ничего, покривятся и согласятся. Ну а если не приживёшься, держать не стану, отпущу по первой просьбе. Шо ты мне ответишь на такое предложение, Семён? Откажешься — пойму, может, и сам бы отказался, остался бы с ребятами.