Да, у моей старшей сестры подобных пациентов быть не могло… Распад огромной империи прошелся по отдельным семьям, принося смерть и горе. Не возилась моя сестра с такими, как Рая, как Нина, молодая армянка из Баку, в пятнадцать лет изнасилованная погромщиками и с тех пор безуспешно пытающаяся забыть обо всем и родить… Или как юная Эльвира из Грозного, у которой убили во время бомбежки деда и младшего брата. Но привела ее в Центр не семейная трагедия, а то, что в суматохе эвакуации она потеряла следы своего сокурсника, за которого надеялась когда-нибудь выйти замуж — именно это оказалось последней каплей. Впрочем, Эля пробыла у нас недолго — начался учебный год, и ей нельзя было терять времени, пора было снова садиться на студенческую скамью. Такие, как она, вызывали у меня уважение и профессиональную гордость: им я действительно могла помочь и на самом деле помогала.
Нагрузка в стрессовом стационаре у меня была значительно больше, чем на благословенной родной моей кафедре, и я понимала, что если не поставить заслон между собой и окружавшим меня в отделении неизбывным человеческим горем, то можно запросто свихнуться. Об этом предупреждали меня родители. Об этом говорила судьба моей старшей сестры. Я не хотела становиться чудачкой, как она, моим единственным желанием было — остаться самой собой. И мне помогали в этом две вещи: во-первых, умение отстраниться и трезво проанализировать те причины, которые довели моего пациента до его нынешнего состояния. Когда я этим занималась, я все более и более отчетливо понимала, что неудачниками не рождаются, а становятся, и что не бывает несчастной судьбы — бывает соответствующий характер.
И, конечно, меня спасало чувство юмора — куда бы я без него делась? Вчитываясь в записи Алиного дневника, я все больше и больше убеждалась, что и сестра моя не чужда была иронии по отношению к своим обожаемым пациентам.
«10 янв. Неделю назад поступил больной Калинкин. Забавный паренек лет двадцати трех — долго рассказывал мне про экстрасенсорику (очень этим увлекается и считает себя экстрасенсом). По его словам, если экстрасенсы собираются вместе и начинают работать на кого-то «в плюс», то этому человеку добавляется сил и здоровья, если же «в минус» — то он болеет и умирает. Так, небольшая группа его единомышленников (он тогда еще не был «посвященным») работала на Брежнева «в минус» — и, как известно, он умер. Я про себя подумала: долго же им пришлось трудиться! Андропова они любили, а с Черненко попытаются расправиться — и он, Коля Калинкин, приложит к этому свои пусть еще не совсем развитые, но все же силы. Он не псих, просто наивный инфантил, и к нам поступил, так как был на грани суицида — жена бросила. Я посоветовала ему держать язык за зубами, дабы не нажить себе более крупных неприятностей, чем уход жены.
Увы, вчера он нарушил режим: не ночевал в отделении, а где был — не говорит, молчит, как партизан. Кажется, на беду свою я его этому научила — молчать! Наш И.М. взбеленился: выписать — и все тут. Единственное, чего я смогла добиться — это чистого больничного листа. («Он шизофреник, кричала я, и если он дома покончит с собой, то вы будете виноваты!») Сучков проверил историю болезни, увидел несколько диагнозов со знаком вопроса — и не стал со мной связываться.
Я вернулась к несчастному Коле Калинкину, который буквально лил слезы и повторял, что он так запутался, что не может и не будет больше жить.
И тогда меня осенило. Я поднесла свою ладонь к его руке, раскрыла ее и сказала:
— Чувствуешь мое биополе?
— Чувствую, — ответил он.
— Чувствуешь, насколько оно сильнее твоего?
Коля поежился и произнес испуганным шепотом:
— Да. Чувствую…
Остальное было делом техники. Пристально глядя ему в глаза, я произнесла сакраментальную одесскую фразу: «Слушай сюда» — и накрутила ему башку, чтобы он не вздумал заниматься глупостями. Он смотрел на меня с уважением, к которому примешивался страх; я уверена теперь, что ничего он с собой не сделает.
17 янв. В шесть вечера, когда я собиралась домой, ко мне пришел Коля Калинкин — и не один, а с сильно беременной девушкой лет семнадцати. По счастью, ей оказалось восемнадцать; по счастью — потому что ребенка она ждет от Калинкина и, значит, может идти в загс без особого разрешения. Наконец-то я поняла, что он имел в виду, когда говорил, что запутался! То ли травиться, потому что уходит жена, то ли плюнуть и жениться на другой! Правда, он все сомневался, стоит ли? Я взяла грех на душу: я его уверила, что жениться — его священный долг. Не знаю, каким подарком он окажется для юной Катюши, но, по крайней мере, у ее дитятка будет официальный отец и алименты. А потом, чем черт не шутит, может, у них все и образуется? Коля — из тех мальчиков (не могу сказать мужчин), которым нужна направляющая женская рука, и если Катя это поймет, то он за ней будет как за каменной стеной. Когда они уходили, у обоих сияли лица — у Кати, как у всякой девушки в ее положении, увидевшей свет в конце туннеля, у Калинкина — потому что теперь он знал, что ему делать. Он клятвенно пообещал мне, что завтра же подаст на развод с Настей (эта Настя давно уже живет с другим), а потом тут же обвенчается с Катей. Я долго хохотала, расставшись с ними…»
И я — я тоже хохотала! Впрочем, это был еще не конец — перелистав несколько страниц, я снова наткнулась на знакомую фамилию.
«29янв. Снова приходил Коля Калинкин. Боже мой, как он задурил мне голову! Я спросила его:
— Вы подали заявление в загс?
Нет, оказалось, что он успел только развестись. Зарегистрироваться с Катей он не может по той уважительной причине, что он вообще-то не Калинкин — это его девичья фамилия — а Косиновский. Женившись на Насте, он зачем-то решил взять ее фамилию. В данный момент его паспорт лежит в отделении милиции — он снова хочет официально стать Калинкиным. К сожалению, Коля задурил башку не только мне и себе, но и дежурной медсестре, выписывавшей ему больничный; на его работе (какие-то художественно-промышленные мастерские), где он числится Косиновским, бюллетень на имя некоего Калинкина принимать не желают. У нас же, в больнице, согласны внести нужное исправление — но только по предъявлении паспорта! Дурдом, да и только! Я, конечно, знаю, что художники — люди особенные и витают в облаках, но не настолько же! Мало Коле баб, он еще и в именах запутался!»
Я ничего не слышала о художнике Калинкине-Косиновском, но захотела услышать — и одним из первых моих поручений Эрику было узнать о его дальнейшей судьбе. Конечно, он ничего не смог бы рассказать мне о сестре — даже если бы он что-то знал, то все равно бы все перепугал — но мне стало просто интересно. В один из наших походов в театр красавец детектив прямо в фойе вручил мне конверт с вложенным в него листочком, и я прочла:
«Калинкин Николай Борисович, 1960 г.р., последнее место прописки: Москва, Скатертный пер., 3–4. В 1991 г. сменил фамилию на Фридланд (по жене) и уехал на постоянное место жительства в Аргентину».
— Как зовут его жену? — немедленно потребовала я ответа у Эрика, останавливаясь прямо посреди прохода и застопорив движение; размахивающие программками зрители пихали меня локтями, а какая-то дама злобно зашипела, так что я посторонилась.
— Меня кто-нибудь об этом спрашивал? — обиженно вопрошал меня детектив, полуобняв за талию и втаскивая в зал. — И эта информация обошлась бы тебе недешево, если бы ты обратилась к нам официально — минимум в сто пятьдесят баксов.
Сто пятьдесят долларов… С моей стороны было бы совсем уж наглостью добиваться, с кем рядом в конце концов оказался Калинкин-Косиновский-Фридланд и какими ветрами его занесло в Южную Америку — притом из чистого любопытства. На всякий случай я все-таки спросила:
— Значит, он женился в 1991-м?
— Это значит, что он поменял фамилию в 1991-м — а когда он вступил в брак с этой самой Фридланд, это уже совсем другой вопрос.
Так мне и не довелось узнать, с какой по счету женой художник, когда-то сбивший с толку и себя, и всех вокруг, уехал за границу — и не стал ли он там каким-нибудь Гарсией.
Да, ничего подобного в моей практике не встречалось. Зато в Алином дневнике я прочла и об историях, мне хорошо знакомых:
«1 февр. Сегодня утром, осторожно войдя в холл, я обнаружила там Милицу Ивановну с чистым носовым платочком в руках. Она была в полной боевой готовности: как только кто-нибудь из врачей появится после утренней пятиминутки, она тут же заплачет горючими слезами. На мое счастье, бабулька подслеповата и глуховата, и мне удалось проскользнуть незаметно. Фонтан вылился на Косолапова, который неосторожно с ней заговорил. Второй раз он этой ошибки — час бездарно потраченного времени — уже не совершит! Безутешная вдова уже изнасиловала по очереди всех сотрудников. Я, кажется, после печального опыта жизни с б. В. научилась отличать истеричек с первого взгляда.
Всем без исключения Милица рассказывает, какой замечательный был у нее муж, как он ее любил, и как он умирал у нее на руках — последняя часть особенно трогательна. Вчера приходила племянница и рассказала всю историю с точностью до наоборот: любящий супруг неоднократно пытался сбежать от Милицы, но это ему не удалось, а перед смертью, уже потеряв речь, он отказывался принимать пищу из ее рук и жестами пытался выгнать ее из комнаты. Я, собственно говоря, так и предполагала. Увы, потеряв мужа, бедняга потеряла и сцену, и зрителей — и пытается теперь отыграться на нас».
Меня поразили эти строчки — Аля, моя правильная чуть ли не до святости старшая сестра, оказывается, могла быть почти циничной! Правда, все психотерапевты знают, что картинное горе — это горе неглубокое, и наиболее громко, демонстративно и требовательно переживают утрату близкого те, кто не любил дорогого покойника при жизни. Они на самом деле страдают — им жутко жалко себя. Иногда они не могут успокоиться годами, играя на нервах родственников — особенно тогда, когда ощущают свою вину перед ушедшими из жизни. Матери, у которых покончили с собой сыновья, жены, допилившие мужей до ранней смерти — сколько их прошло через руки Али, сколько еще пройдет через мои… Увы, сотворить алтарь и молиться перед ним умершему кумиру — совсем не то же самое, что сделать его счастливым при жизни.