— У него остался здоровенный синяк, хорошо хоть, что не до крови — психу не удалось прокусить халат и рубашку, — рассказывала Клава.
— А жаль — тогда он мог бы заразить Сучкова бешенством! — мечтательно произнесла Ира.
— Все равно бешенство Сучкова бы не проняло, таких мерзавцев ничего не берет, — парировала Клава.
Смеясь, я про себя подумала: если обе наши лучшие медсестры так ненавидят заведующего, может, они мне помогут в моих поисках? Только вот решусь ли я к ним обратиться?»
Итак, оказывается, не только меня, но когда-то раньше и мою сестру укусила зловредная муха, заразившая нас страстью к детективным расследованиям. Если Аля действительно занялась вопросом, откуда у Сучкова деньги, то она могла стать для него серьезной помехой — не как занудливая врачиха, которая вечно что-то требует, а как человек, слишком много знающий — и потому опасный. Аля никогда не умела вовремя остановиться. В таком случае версии и о несчастном случае (какой тут несчастный случай, если она даже боялась подойти к этому проклятому окну!), и о самоубийстве отпадают.
Дело пахнет убийством. Само окружение, в котором Аля работала, говорит само за себя: сестра милосердия, отравившая мужа из самых благих побуждений; санитар, про которого ходят слухи, что он насмерть забивает пациентов; старшая сестра, которая ворует лекарства; наконец, заведующий отделением, не только участвующий в аферах с препаратами, но еще и берущий взятки по-крупному. Кому-то выгодно, чтобы Аля исчезла и не совала нос куда не надо, а кто-то может этот заказ исполнить — не впервой.
Хотя… Если бы это происходило в наши дни, я бы не сомневалась, что Алю убили. Но заказное убийство десять лет назад, на заре перестройки, — это звучит просто нелепо. Тем не менее и эта версия имеет право на существование…
Из дневника Александры
«13 дек. Мне объявлен выговор в приказе «за ненадлежащее выполнение должностных обязанностей, выразившееся в побеге больного». Прекрасная формулировка. Вчера меня вызвали в отдел кадров, чтобы я подписалась под выговором в личном деле. Толстая кадровичка, видимо, прониклась ко мне сочувствием — я хромала особенно заметно — и предупредила меня, чтобы я была осторожнее. Наверное, с Косолаповым она была более откровенной, потому что он, тяжело вздыхая, поманил меня вечером в свой кабинет (он сейчас у нас старший «от науки»).
— Саша, вы знаете, что на вас поступают сигналы? Начальство ими завалено, — начал он разговор.
— Я не знаю, но догадываюсь. Это, очевидно, Сучков?
— Нет, зачем же Игорю Михайловичу доносить на вас письменно? Он вполне это мог бы сделать и в личной беседе, к тому же вы его подчиненная и он, если захочет, найдет другой способ попортить вам кровь.
И кстати, хочу вам сказать: какого бы вы не были о нем мнения, доносы — это не его метод.
— Так кто же на меня стучит?
— Я сам, Сашенька, не в курсе — меня просто поставили в известность и попросили, чтобы я поговорил с вами по-дружески. Во-первых, прошу вас, никаких высказываний, которые можно истолковать как критику нашего строя…
— Алексей Константинович, я же не дура, ничего я подобного не говорила…
— Говорили, говорили, Сашенька. Помните, вы как-то сказали, что более дурацкого указа, чем указ о борьбе с алкоголизмом и пьянством, свет не видывал, и чувствуется, что писали его идиоты?
— Я это сказала при своих…
— Свои никогда не донесут, — Косолапов внимательно смотрел мне в глаза, будто гипнотизировал, и я вспомнила. Это было летом, все наши больные общению с врачами предпочли прогулки в саду, и мы их просто не нашли. Воспользовавшись моментом, мы решили расслабиться, тем более что это было накануне Дня медработника, и Вилен, которого прислали нам на подмогу из Центра на отпускной период, поставил на стол плоскую бутылочку коньяка — подарок пациента, не иначе. Нас было четверо: кроме меня и Вилена еще только Косолапов и медсестра Ирочка. Только мы приготовились разливать, как в коридоре послышались шаркающие шаги, и дверь без стука отворилась. Мы едва успели спрятать коньяк под стол. Но это был не больной, а Марк Наумыч, невропатолог, который часто к нам заходил по «профсоюзной линии» — и просто «пообщаться с коллегами». Он подозрительно повел носом — как суслик, проверяющий, откуда так вкусно пахнет, — но ничего не сказал. Так как он упорно не уходил, то его пришлось пригласить к столу. Вилен хотел было достать бутылку, но Косолапов сделал ему знак глазами — и я стала разливать по бокалам кофе! Марк Наумыч, видно, был разочарован, но виду не подал. Тогда-то я с досады и ляпнула насчет указа.
А вообще-то я держу язык за зубами — чувствуется, что я во вражеском окружении, Москва — это не мой родной город, где все мне сходило с рук.
Значит, Марк Наумыч? Запомню. Но я не сдавалась и возразила Косолапову:
— Указ этот ругают все, кому не лень, а больше я ничего себе не позволяла.
— А кто рассказывал больным про Фрейда и про то, что личность должна защищать себя от общества, которое на нее давит? Ведь не Света же, хоть она и психолог, и это ее епархия.
Я чувствовала, что бледнею и, хуже того, у меня на глаза наворачиваются слезы. Каким-то невероятным волевым усилием я их сдержала и сказала вслух:
— Значит, больные писали?
— И они тоже. Привыкнуть давно пора бы, Саша, что наша работа неблагодарная. Вы, конечно, идеалистка и верите во всепобеждающее Добро, но я уже долго работаю в этой системе — и, по моим подсчетам, из десяти человек на добро тебе отвечает добром только один и хорошо, если только один — злом. Мы все знаем, что вы ради своих пациентов готовы пойти на плаху, другой вопрос — стоят ли они того? Если бы вы знали, что они о вас говорят в курилке… Кстати, одно из предъявляемых вам обвинений — это то, что вы поощряете курение больных, сами с ними дымите, как паровоз, и тем самым нарушаете приказ Минздрава…
— Алексей Константинович, но вы ведь знаете, что сигарета прекрасно снимает стресс, особенно в том состоянии, в котором к нам поступают больные! Помните:
Он думал, что дальше чисто.
Он думал, что дальше просто.
Он спасся от самоубийства
Скверными папиросами.
— Ну вот, о чем мы и говорили! Не смейте при больных цитировать Бродского — это запрещенный поэт. Хватит с нас того, что мы не обязаны вести атеистическую пропаганду, и органы закрывают глаза даже на то, что мы негласно поощряем пациентов посещать церковь.
Не подставляйте себя, Саша — и не подставляйте нас всех!
Я даже не поняла, что это было — выговор или крик души. Я давно так не плакала, как вчера вечером, даже бабка Варя испугалась и сама приготовила и предложила мне чай. Что было в этом для меня неожиданного? О неблагодарности пациентов говорила мне мама, об этом же предупреждал меня отчим. Но это надо испытать на своей шкуре… И все равно — пусть на меня стучат, пишут доносы, пусть на меня спускают всех собак — я все равно буду поступать так, как диктует мне мой долг. Господи, какая высокопарная фраза! Хорошо, что эти строчки не прочтет никто, кроме меня!»
Вот и еще один кандидат в злодеи — Марк Наумович, немолодой невропатолог с ежиком седых усов над верхней губой. Я с ним познакомилась в приемном покое во время ночного дежурства, и он мне показался просто нудным старикашкой (он долго читал мне нотацию о том, как надо правильно заполнять историю болезни). До того, как я прочитала Алины записи, мне не приходило в голову, что он действительно похож на крысу — или на суслика; приглядевшись к нему повнимательнее, я заметила, что кончик носа у него подвижен, отчего и создается такое впечатление.
Как выяснилось, этот «нудный старикашка» был профессиональным стукачом и немало людей отправил на тот свет в те достопамятные годы…
— Этот тип из тех дятлов, кто не может не стучать, — говорил про него Володя. — Доходит до смешного: отправляют его на трехмесячные курсы иглоукалывания — и вдруг вся кафедра рефлексотерапии и деканат оказываются заваленными подметными письмами с компроматом и на преподавателей, и на курсантов! Анонимными, разумеется, но его сразу вычислили.
Володя сидел на диване, удобно откинувшись и машинально поглаживая моего пса, который расположился с ним рядом, но не спускал глаз с Эрика, устроившегося в кресле напротив.
Иногда, когда детектив чересчур резко протягивал руку к чашке с кофе, Гриша глухо ворчал, но этим и ограничивался. Так что обстановка была вполне мирная, и ничто нам не мешало спокойно обсуждать добытые факты и строить дальнейшие планы.
Несмотря на домашний уют, напряжение в комнате все же чувствовалось — между Володей и Эриком как будто был натянут невидимый канат, который они перетягивали. Если в обычное время Володя слегка тушевался при встречах с красавцем детективом, то, приобретя союзника в лице Гришки, он ощущал себя с ним на равных. К тому же за последнее время самую ценную информацию добыл и принес мне на блюдечке именно он, а не профессиональный сыщик. Эрик же, хотя и старался держаться с достоинством, все же не совсем отошел от встречи с мокрым Витей и первым делом, войдя в квартиру, заглянул в ванную — так, на всякий случай. Я же поощряла их негласное соревнование; улыбнувшись одному, тут же дарила улыбку и другому. Это должно было держать их в тонусе. К тому же это повышало мою собственную ценность в их глазах — самая красивая и обаятельная женщина, у которой нет ни одного поклонника, страдает от одиночества, а страхолюдина, умудрившаяся кого-то захомутать, пользуется неизменным успехом.
— А сейчас, интересно, кому он стучит? Наверное, новому начальству? Я слышала, что наши бывшие соотечественники на Брайтон-Бич в Нью-Йорке больше всех пишут доносов в ФБР — совок везде остается совком, — продолжала я разговор.
— Нет, Лида, тут вы ошибаетесь. Марк Наумыч как был истинным коммунистом, так и остался. В последнее время перед президентскими выборами он ходил торжествующий и рассматривал всех нас оценивающим взглядом, как будто решал, кого — на лесоповал, кого — выслать из Москвы, а кого достаточно выгнать с работы. Я уходил в отпуск сразу же после третьего июля, второго тура выборов, и видел его мельком в коридоре: он шипел, как змея, которой наступили на хвост!