— Это Сергей Балонов, Лида. Да, я рассказала Александре, кто ее настоящий отец, примерно за год до ее смерти. Не знаю, стала ли она его разыскивать. Сама я потеряла след этого человека много лет назад. У тебя есть сигареты?
Мои родители не курят, как, впрочем, и я — я только балуюсь. Курила всерьез в нашей семье одна Аля. Я ничем не выдала своего удивления, достала пачку «вога» с ментолом и протянула маме; она глубоко затянулась и продолжала:
— Я не люблю вспоминать об этой истории, потому что я вела себя тогда, как последняя дура. Это было замечательное время: мы были молоды и свободны, мы ничего не боялись — это был 57-й год, и нам казалось, что вместе со Сталиным и культом личности мы похоронили все плохое, что было в прошлом. Не забывай, что в том году в Москве был международный фестиваль молодежи, и мы впервые открылись миру… И диплом я получила в том же пятьдесят седьмом… Но это я так, чтобы ты поняла ту атмосферу, в которой я тогда существовала, — это может объяснить мою глупость. Этот снимок, на котором Сергей стоит передо мной на коленях, сделан белой ночью во время карнавала.
Мы всю ту ночь прогуляли — сначала вместе с моей студенческой группой, а потом, когда развели мосты, мы с Сережей оказались вдвоем на Васильевском острове… Именно там он мне объяснился в любви. Я тебе признаюсь, Лида, в том, в чем никогда никому не признавалась — я была в него влюблена, как кошка! Более того, никого, даже твоего отца, я так не любила — правда, только в течение месяца, а потом у меня открылись глаза…
— Мама, я не понимаю, о чем ты говоришь? Ты любила, ты была счастлива — разве это ошибка?
— Ошибка была в другом… Несусветную глупость я совершила не тогда, когда влюбилась, не тогда, когда легла с ним в постель, а тогда, когда не позаботилась о последствиях. Ты умнее меня — ты не согласилась рожать Виктору детей. Кстати, он меня дорогой почти изнасиловал — он так старался произвести на меня благоприятное впечатление, что я готова была от него сбежать, будучи даже не женой, а просто тещей…
— Мама, не отвлекайся… Кто он, этот Сергей?
— Гуляка и пьяница, Лидочка… А если серьезно — то он был летчиком. Потом, когда спился, стал шофером. А потом уже не знаю, я потеряла его след. Когда мы с ним познакомились, он только что демобилизовался из армии и искал себе место на гражданке. Я никогда не встречала более веселого и беспечного человека, чем он. Ты видишь на фотографии: он совсем молод, а у уголков глаз и губ у него морщинки — это от смеха. Как странно складывается судьба: Аля не унаследовала от него его жизнерадостность — ты, как ни странно, гораздо ближе ему по духу. Вот и верь после этого в генетику! Да, о чем это я… Месяц пролетел, как в угаре. Мы жили в его маленькой комнатушке у Московского вокзала, в квартире с еще десятью соседями. А потом я вдруг увидела, что любила не человека, а свое представление о нем. У него не было содержания — одна оболочка. Если бы я не была уже беременна, то порвала бы с ним сразу. Но я колебалась, надеялась, что он исправится — как самая последняя деревенская дура надеялась.
Он столько раз давал мне зарок, что больше не возьмет в рот ни капли — и как все между нами было прекрасно, когда он был трезв! На работу он так и не устроился, все гулял. У нас начались скандалы из-за денег — не на что было жить, а если ему перепадал случайный заработок, то он тратил его на букет цветов для меня — или на выпивку. По счастью — да, по счастью — один раз, когда он пришел домой пьяный, а у меня поднялось давление, он меня ударил — просто так, потому что я не встретила его как должно. И я ушла. Я была уже на пятом месяце… На следующий день после того, как я вернулась к родителям, к нам пришел мой однокурсник, который был в меня тайно влюблен все годы учебы. Это был твой отец. С ним я узнала совсем другую любовь. Иногда мне кажется, что мы с ним больше друзья, чем любовники, а иногда просто купаюсь в том, что можно назвать любовью… Мы с твоим отцом одно целое — даже сейчас, когда прожили вместе без малого сорок лет.
Мама нервно крутила в руках сигарету; я чуть ли не впервые заметила, что у корней её безупречно окрашенных и уложенных волос пробивается седина. Я попыталась что-то сказать, но она меня перебила:
— Сначала я не жалела, что произвела на свет Алю. Можешь мне поверить, Володя относился к ней, как к родной, но у нее был такой сложный характер, что нам обоим было с ней очень непросто. Я думаю, что это следствие тех потрясений, что я перенесла во время беременности. А хромота — ну кто знает, откуда она взялась? А после того как Аля выпала из окна… или, если хочешь, покончила с собой… После этого я не уверена, что поступила правильно, не сделав аборт.
— Мама, все было правильно… Поверь мне, Аля была по-своему счастлива, и не такую уж короткую жизнь она прожила.
Если бы я была романисткой и писала любовный роман, то в этом месте следовало бы сказать: слезы градом покатились у нее по лицу или что-то в этом роде. На самом же деле мама неизящно шмыгнула носом, взяла у меня платок, высморкалась и продолжала:
— После нашего разрыва Сергей несколько раз приходил ко мне, просил прощения и умолял вернуться, но мой отец, а потом и Володя отвадили его от дома. Я встретила его как-то на улице года через два после того, как мы расстались. Он уже тогда опустился, потерял военную выправку, какой-то лоск, который у него прежде был… Как я тогда на себя разозлилась — я, психиатр в третьем поколении, не разглядела за смазливой внешностью обыкновенного алкоголика! Может, Але передались какие-то его дефектные гены… Он говорил мне, что собирается в Москву, к отцу. Впоследствии одна моя подруга, знавшая его в лицо — мы были вместе так недолго, что о его существовании мало кто имел представление, — говорила, что встретила Сергея в Парке культуры и отдыха, но с трудом узнала. Но все-таки она была уверена, что это был именно он, потому что он встретился с ней взглядом — и слишком быстро отвел глаза, как будто не хотел продолжать знакомство. Сергей никогда не спрашивал о нашем ребенке, я думаю, он решил, что я каким-то образом избавилась от плода. Я не знаю, где он и что с ним, я постаралась вычеркнуть его из памяти, — и она снова всхлипнула; в последний раз она плакала на похоронах Али.
Мы долго сидели с ней, обнявшись. Я вытирала своим платочком слезы, катившиеся у нее по щекам, а Гришка подвывал у наших ног и все норовил заглянуть ей в лицо — он не переносил, когда кто-то из близких ему людей плакал! Ему же не объяснишь, что не все слезы — от горя. Я давно не чувствовала такую близость с мамой, как в тот момент; пожалуй, с самого детства.
В конце концов Гришкин скулеж заставил нас прийти в себя и выйти с ним на улицу. Больше мы с ней не говорили на эту тему, только на следующий день перед самым отъездом она мне сказала:
— Я оставляю тебе эти фотографии. По отчеству Сергей был Алексеевичем, но никого из его родных я никогда не видела. Он говорил мне, что матери у него нет, а отец второй раз женился и живет где-то под Москвой. Еще он упоминал про сестру, Алевтину или Аллу, по мужу Карачарову.
Больше я про него ничего не знаю.
Сажая маму в «Красную стрелу» (за обратный билет тоже заплатил Витя), я дала себе слово, что узнаю, что же произошло с Алей. Это было уже не просто неуемное любопытство — нет, у меня появилась возможность снять такое бремя вины с маминых плеч!
Я еще раз внимательно просмотрела Алин дневник. В одном из мест, где чернила совершенно расползлись, я смогла прочитать нечто вроде:
«Ездила в М… нашла… ды С.Б. Какое раз…ание!»
Возможно, это означало, что она куда-то ездила в поисках своего истинного отца, и ее постигло разочарование. Впрочем, в детстве я увлекалась Жюль Верном и с этого времени помню, как неправильно расшифрованная записка капитана Гранта заставила его детей проделать кругосветное путешествие. Разгадыванием ребусов должны заниматься профессионалы! Пора, ох пора отдать дневник Эриковым экспертам… И все же: если в этих полусмытых строчках (я даже не могла разобрать дату, очевидно, это была весна 1986 года) речь шла действительно о Сергее Балонове, то его надо искать не в Москве, а в Подмосковье — она ездила куда-то в «М». Тем более что мама говорила мне, что его отец жил не в самой Москве, а где-то рядом. Что это за населенный пункт на «М»? Мытищи? Малаховка? Михнево? Мелихово? Или какая-то маленькая деревенька, типа Малиновки, — рядом с ней была дача, которую снимала тетя Лена, и одно блаженное лето я, тогда еще малявка, провела там почти целиком под присмотром бабушки вместе с Вахтангом; эти каникулы мне запомнились как чуть ли не самые веселые в моей жизни.
И тут я себя еще раз остановила.
Это не мое дело — искать Сергея Балонова; в области могут быть сотни и тысячи поселков и десятки городов, чье название начинается с буквы «М». Хватит строить из себя помесь Пуаро с Шерлоком Холмсом, у меня есть свое занятие — перелопачивать Алины истории болезни. И я позвонила Эрику, передала ему все, что узнала от мамы, и высказала свои предположения.
Сначала, надо сказать, мне казалось, что основная работа Эрика в его агентстве не требует от него особых усилий — попросту говоря, это халява, за которую хорошо платят. У него был свободный график, никто не контролировал, как и где он добывает информацию — лишь бы она была, а практически все вечера он проводил по своему собственному усмотрению. Но в какой-то момент начальство за него взялось всерьез, и он пропал почти на неделю, а потом зашел ко мне в стрессовое отделение — бледный, невыспавшийся, с черными кругами под глазами, но от этого еще более интересный.
Его появление в стационаре произвело настоящий фурор. Мои соломенные вдовушки сначала попадали в обморок — все как одна, а потом самые смелые и готовые уже к жизни на воле разбежались по палатам, чтобы привести себя в порядок. В стационаре на пять женских палат обычно приходилась одна мужская. Как и в любом заведении, где женщин преобладающее большинство, наши пациентки живо интересовались теми немногими мужчинами, которые попадали в их поле зрения. В основном это были врачи; я уверена, что многие пожилые дамы были влюблены в Косолапова — впрочем, молодые тоже. Когда Володя Синицын проходил по коридору, то женщины провожали его взглядами, в которых сквозило откровенное восхищение. Впрочем, здесь я могла их понять — чем дольше я знала Володю, тем симпатичнее мне он казался. Я отдавала себе отчет, что он мне нравится: нравится его мягкая улыбка; нравится печаль в глазах, которая появлялась, когда он думал, что на него не смотрят, — не древняя застывшая еврейская печаль, а что-то личное, недавно пережитое; нравится спокойствие, с которым он обращается с нашими беспокойными больными — его терпение приводило в восторг даже меня, славящуюся своей уравновешенностью.