— Извини, если я показалась тебе чересчур любопытной — я больше ни о чем не буду тебя спрашивать. Провожать меня не надо — сейчас нет еще и шести, в это время все едут с работы, и даже маньяк не стал бы нападать на меня в толпе. К тому же троллейбус, как тебе известно, останавливается у самого моего дома. Но спасибо за предложение, — и я, подхватив сумочку и зонт, быстро пошла по коридору, не оглядываясь. Лучший способ показать мужчине свое недовольство — это отказаться от его помощи и лишить его на некоторое время своего общества; это великолепно действует — гораздо лучше, чем высказанные вслух обиды и громкие выяснения отношений.
Володя выскочил из ординаторской мне вослед; он не мог себе позволить бежать за мной по коридору на глазах у всех, поэтому придумал другой способ меня задержать.
— Лидия Владимировна, — громко, так, чтобы все слышали, произнес он. — Одну минуточку, если можно. Я хотел только выяснить, кто у вас идет в ближайшее время на выписку.
Несколько человек, собравшихся в холле, с любопытством на нас глазели. Сидевшая за пианино молодая пациентка Фаина, у которой был неплохой голос, прервала свое музицирование и тоже уставилась на меня. Синицын поставил меня в безвыходное положение: я не могла орать на весь коридор, и сделать вид, что я его не слышу, тоже было невозможно. Мне пришлось вернуться в ординаторскую — и я это сделала, уверяю вас, с весьма кислой физиономией.
Как только я появилась на пороге, Володя втащил меня внутрь, с силой захлопнул за мной дверь и, схватив обе мои руки в свои, начал извиняться:
— Лида, я вовсе не хотел тебя обидеть. Прости меня, пожалуйста. Я просто не умею и не люблю говорить о себе — такой уж я уродился. Это не имеет никакого отношения к тебе, наоборот…
— Я не понимаю, о чем ты, — перебила я, приняв холодно-удивленный вид: брови поползли вверх, но ни глаза, ни губы не улыбались. Такое выражение лица доводило моего Виктора до белого каления. — Мне не на что обижаться. Наоборот, ты деликатно, можно сказать, тактично, дал мне понять, чтобы я не совала свой нос, куда не следует. А теперь пусти меня, пожалуйста: если тебя никто не ждет, то меня ждет Гриша.
— Ну, уж если ты все равно обиделась, то пусть будет хотя бы за дело, — вдруг заявил Володя и, наклонившись, поцеловал меня в губы — это был великолепный, долгий поцелуй: в нем чувствовалась и нежность, которая явно имела отношение только ко мне, и страсть изголодавшегося мужчины, давно не касавшегося женщины вообще. Я этого совершенно не ожидала; воспользовавшись моим замешательством, он прижал меня к себе и тихо проговорил:
— Ты можешь спрашивать меня о чем угодно. Прости меня, но я ничего с собой не мог сделать — ни тогда, когда грубо тебе ответил, ни сейчас… твои губы просто созданы для поцелуев, — добавил он невпопад игривым тоном.
Последняя его фраза вывела меня из состояния блаженно-ошалелого оцепенения, в котором я пребывала; надо же было ему почти дословно повторить эту банальность, которую вчера мне говорил Эрик! Я резко — чересчур резко — отстранилась и выпрямилась.
— Прошу тебя, Володя, никогда больше этого не делай, — произнесла я как можно более убедительно и вдруг осеклась: встретившись с ним взглядом, я увидела в его глазах боль, как у раненого Бемби, и добавила:
— По крайней мере, в стенах стационара: иначе наши с тобой репутации пострадают, а как наших больных лечить без репутации? — и я слабо ему улыбнулась.
Володя ухватился за эту улыбку, как за спасательный круг. Он был готов как угодно загладить свою вину; в этот момент он был моим рабом — и почему-то, по какой-то моей душевной извращенности, мне это не понравилось! Проводив меня до двери в квартиру — он настоял на этом, чтобы мне не пришлось подниматься на один лестничный пролет в темноте, где меня мог поджидать гипотетический убийца, — он даже не клюнул меня в щечку, настолько боялся, что я его оттолкну.
Между тем дело было вовсе не в оскорбленном самолюбии, не в притворно-девичьей стыдливости и уж во всяком случае не в отвращении. Если кто-то мне и был противен, то я сама. При всем моем сексуальном опыте у меня никогда не было двух любовников одновременно, а тут все дело шло к тому. Мужчины как-то легко управляются с такой ситуацией; я, например, была уверена, что раздосадованный Эрик пошел от меня отнюдь не домой и легко нашел себе утешение. Но для женщины сразу двое мужчин в сердце и в постели — тяжкий груз. Если, конечно, у нее все нормально с эмоциями. И она не шлюха…
— Шлюха! — обозвала я свое отражение в зеркале, когда приводила себя в порядок перед сном.
Мой двойник в туманном стекле презрительно надул губки.
— И чего они находят в моих губах? — продолжала я свой диалог с зеркалом.
Губки были ничего, четко очерченные и полные, припухшие еще от Эриковых поцелуев — может, именно эта сочная пухлость и привлекла к ним внимание Володи. Что же мне делать с ними? — то есть не с губами, а с поклонниками?
А ничего, подсказало мне мое изображение. Вид у этой особы в зазеркалье был презрительно-равнодушный. Занимайся своими делами, и все образуется. Никого из них ты не любишь, никому ничего не должна — так что принимай их поклонение и восхищение, используй их в своих интересах и радуйся, что пользуешься успехом.
Ох, и циничная же ты дрянь, сказала я зеркалу и показала ему язык; но ответный жест презрения я увидеть не успела, потому что тут моего носа коснулся язык из плоти и крови, гладкий и влажный — это Гриша, которому наскучило неподвижно валяться у моих ног, лизнул меня в лицо и слегка заскулил в робкой надежде: может, я еще раз с ним погуляю?
— Нет, — твердо сказала я.
— Уа-ааа, — разочарованно отозвался пес.
Я обняла его за шею:
— Черномордый мой Гришка, ты лучше их всех, и политиков, и поклонников, я тебя очень люблю — а теперь давай спать.
И мы заснули: я на диване под одеялом, а Григорий у меня в ногах на одеяле — у меня не хватило духу его согнать. И к тому же, как бы я ни хорохорилась, мне все-таки было страшно — а шестьдесят килограммов мускулов, упакованных в черную лоснящуюся «выдристую» шкуру и вооруженных великолепными белыми зубами, придавали мне храбрости.
На своей территории — в моей квартире — я установила для себя правило: принимать моих верных поклонников, они же потенциальные возлюбленные, они же детективы-добровольцы, только обоих сразу, но ни в коем случае не по одиночке. Это избавляло меня от неловкости и доставляло массу развлечений. Особенно забавно было наблюдать, какие они проделывали маневры, чтобы, не дай Бог, сопернику не досталось поле боя после его ухода — поэтому покидали они меня всегда вместе, как двое закадычных друзей. В моем доме у Володи было существенное преимущество: привязанность моего черного добермана — и Эрик делал все, чтобы только свести его на нет. Он готов был даже, если надо, подлизываться к Гришке, кормить его из своих рук, таскать ему из дома кости — я как-то раз застала их на месте преступления: Эрик угощал Грея куриными косточками, а тот без зазрения совести их ел — даже трубчатые, которые для собак табу!
По этому поводу я устроила взбучку им обоим, и оба они на меня довольно долго дулись. Но кости — костями, а подружиться с Гришей Эрику так и не удалось: тот его только терпел. Наверное, особенно смешно было наблюдать со стороны, как по вечерам мы вчетвером выходили на прогулку: Володя с Греем на поводке, я рядом с ними и немного сзади и сбоку, на расстоянии чуть больше длины поводка — Эрик, на ходу стряхивающий со своего пижонского костюма следы, оставленные круглыми и большими, как блюдце, лапами.
Конечно, нам троим было о чем поговорить — расследование шло вперед полным ходом (или, по крайней мере, мне так казалось). Конечно, первым делом мы хотели вычислить, кто был тот таинственный незнакомец, разыскивавший то ли Белову, то ли Неглинкину, и у нас возникло несколько гипотез по этому поводу.
— Высокий, скорее всего немолодой, в темном плаще, голос хриплый, волосы скорее светлые, — вспоминала я слова моего юного соседа. — Увы, по такому описанию никого узнать невозможно…
— Мы знаем, например, что этот тип сохранил волосяной покров на голове — или, по крайней мере, носит парик. Это уже кое-что, — заметил Володя. — Высокий… Сучков, например, высокий — и немолодой. Правда, голос у него, насколько я помню, не хриплый — хотя за десять лет он мог и охрипнуть. Кстати, Эрик, вы не узнавали — вернулся этот господин с Багамских островов или нет?
— С Канарских, а не с Багамских…
— Какая разница?
— Большая. Если на Канарах может позволить себе отдохнуть почти каждый русский, то на Багамах — только сверхновый русский. Значит, к категории миллиардеров он не принадлежит. Кстати, машина у него по нынешним временам довольно скромная — старенький «фольксваген-пассат».
— Так приехал он или нет? — повторил вопрос Володя.
— В его «Приапе» первый прием назначен на двадцать третье сентября, так что он будет в Москве очень скоро — или уже приехал. Я набрался наглости и позвонил ему домой, представившись нетерпеливым пациентом; мне ответил женский голос — очевидно, жена; он будет в Москве 22-го, сказала она. Если это правда, то он и таинственный незнакомец — это разные лица.
— Хотела бы я посмотреть на этого Сучкова! — подала я голос. — Одно дело — слышать о человеке, а другое — видеть его своими глазами. Я его заочно ненавижу. Даже если он ни в чем и не повинен — я имею в виду смерть Али, — то все равно, никто ей так не отравлял жизнь, как он.
— Что ж, ты можешь прийти к нему на прием, он тебя не узнает, вряд ли он столь внимателен, чтобы уловить твое сходство с Александрой, — предложил Володя с усмешкой.
— Но ты ведь увидел в моем лице ее черты! И Карачарова тоже меня узнала… Значит, если ко мне приходил именно он, то каким-нибудь образом он себя выдаст.
— Он догадается, что ты — не та, за которую себя выдаешь, с первого взгляда. Не знаю, какой из него вышел сексопатолог, но не надо быть семи пядей во лбу, чтобы заметить подставку. Ты просто не сумеешь ни сыграть женщину с проблемами, ни скрыть свое отвращение к нему.