На следующий же день, воспользовавшись тем, что у Володи после очередного внеочередного дежурства разболелась голова и он ушел домой еще утром, я сбежала из стационара пораньше — и направилась прямиком в судебно-медицинский морг 36-й городской больницы.
С погодой мне повезло: снова светило солнышко, и хотя было холодно, но в Москве я чувствовала себя гораздо уютнее в ясные дни, чем в пасмурные, и даже намного быстрее ориентировалась на местности. Поэтому меньше чем за час мне удалось добраться от своего Серебряного бора до станции метро «Семеновская», а путь оттуда до больницы занял у меня совсем немного времени — так что сохранялась надежда, что я застану кого-нибудь из патологоанатомов на рабочем месте.
Здешнее патоанатомическое отделение выглядело не таким запущенным, как наш морг — наверное, потому, что ремонт тут производили на пару лет позже. Все морги похожи друг на друга каким-то леденящим холодом, исходящим от их мрачных стен, какой-то своей особой атмосферой НЕЖИВОГО, в которой живой душе находиться тревожно и жутко. Наверное, поэтому патологоанатом из нашей больницы показался мне таким посеревшим — чтобы как-то существовать в такой атмосфере, нужно распроститься с некоторыми человеческими чувствами.
Обычная удача не изменила мне и на сей раз. Пробираясь по узкому коридору и стараясь при этом не налететь на каталки с прикрытыми простынями телами, я столкнулась с доктором в сдвинутом чуть набок колпаке — он представился как Сан Саныч и разговаривал со мной очень ласково; за короткое время нашего знакомства он рассказал мне не менее десятка анекдотов, часть из них до безобразия пошлых, но от этого еще более смешных, так что я безудержно хохотала, сознавая, что в морге это делать не совсем прилично.
Словом, веселый доктор был полной противоположностью нашему патологоанатому, да и обстановка здесь мне показалась не такой мрачной. Я решила было, что Сан Саныч слегка подшофе, но от него не пахло сивухой, хотя распознать запах алкоголя в насыщенной формалином среде очень сложно, и я могла ошибиться. Наверное, он просто родился таким оптимистом, и обстановка на него не влияет, подумала я. Когда я объяснила ему, что привело меня в их царство мертвых — то есть изложила предназначенную для его ушей версию о диссертации — он с готовностью предложил свою помощь:
— Для коллеги — с удовольствием. Можно сказать, с величайшим, тем более, что вы посетили наше заведение из чисто научного интереса, а не по более печальному поводу, по каким обычно к нам в полуподвал заглядывают простые смертные. Мне уже приходилось встречаться с сотрудниками стрессового отделения — и я искренне вами восхищаюсь! Подумать только, какая у вас работа — все время, как на вулкане. Я бы ни за что не выдержал!
— Это у вас тяжелая работа, а не у нас, — возразила я.
— Да что вы, Лидочка! — воскликнул в ответ Сан Саныч; его фамильярность меня нисколько не покоробила. — Наши клиенты никогда больше не попадут под машину и не выпрыгнут из окна. И если ваше слово может иметь решающее значение для судьбы пациентов, то от нашего заключения уже ничто для него не зависит.
— Зато от ваших заключений зависит иной раз очень многое и для их близких, и, увы, для лечащих врачей, — попыталась я к нему подольститься, но это уже было лишнее, потому что Сан Саныч громогласно воззвал:
— Веня! Где ты, Веня?
Из неприметной двери выглянул совсем молодой человек студенческого вида, в очках, снимая на ходу халат:
— В чем дело, Сан Саныч, ты наших клиентов разбудишь!
— Веня, познакомься, это Лида, она врач-психотерапевт из стрессового стационара — помнишь, в прошлом году, уже при тебе, их труп у нас лежал? Так вот, Лиде нужны наши заключения по всем летальным исходам в их отделении… Их было немного, наверное, случаев пять…
— Шесть, — поправила я. Шесть случаев за пятнадцать лет — это действительно мало, этим можно гордиться. Всех спасти невозможно. Что бы ни представляла собой профессор Богоявленская, каким бы мелким грешкам и страстишкам она ни была подвержена, именно она организовала это отделение, и благодаря ей много людей, пытавшихся свести счеты с жизнью, остались в живых… Ей это зачтется, не зря она живет на свете.
— Так вот, Веня, домой ты всегда успеешь, а сейчас давай поможем коллеге, — продолжал Сан Саныч.
Веня неохотно снова надел халат, а потом улыбнулся и повел меня в дальний конец коридора, в ординаторскую, где на стеллажах вдоль стены хранились сотни, тысячи, десятки тысяч пожелтевших карточек, испещренных бледными нечеткими машинописными буквами… Как мне это было знакомо — врач, отстукивающий одним пальцем выписку на скверной машинке с выпадающими буквами… О, такой близкий и такой недоступный компьютер, как доктора жаждут общения с тобой — каждодневного, а не по большим праздникам! Я лично мечтаю о том времени, когда мне не придется заполнять историю болезни своим скверным почерком, а достаточно будет быстро пробежаться пальчиками по клавиатуре — и вся недолга…
— Это копии наших заключений, — пояснил мне Веня, — третий экземпляр, под копирку, мы всегда сохраняем у себя. Они расставлены по годам, а вот насчет другого… По идее, фамилии должны идти строго в алфавитном порядке, но… — и тут он выразительно хмыкнул. — Надеюсь, вы и так найдете, что вам нужно? — он посмотрел на меня с сомнением, но я его уверила, что я справлюсь сама и постараюсь никого не задерживать.
В конце концов он пошел пить чай с Сан Санычем, а я сразу бросилась к полке, помеченной 1986 годом. На букву «Б» Беловой Александры Владимировны не оказалось, зато заключение на нее я нашла почему-то на букву «Г».
Моя бедная сестра… Травмы, полученные при падении — разрыв печени, селезенки, осложненный перелом костей таза… Она скончалась, не приходя в сознание — хоть в этом ей повезло. Бегло скользя взглядом по строчкам, я вдруг увидела такое, что не поверила своим глазам. Я перечитывала это место снова и снова.
Александра ждала ребенка — в момент смерти у нее была констатирована беременность, приблизительно 12 недель!
12
Я была как в тумане, пока прощалась с любезными патологоанатомами и даже по привычке с ними кокетничала; я плохо помню, как добиралась потом до дома. Аля — и беременность? Это никак не укладывалось у меня в голове! Наша Аля, наша монашка, наша Флоренс Найтингейл, убежденная старая дева, посвятившая всю себя «несчастненьким»… Впрочем, как известно, и древнеримские весталки нарушали обет девственности, не то что христианские монахини. Я считала, что хорошо понимаю свою сестру — но ошибалась. Но кто же был ее избранником?
Если Александра ждала ребенка, то все меняется.
Во-первых, нередко у женщин под влиянием беременности, особенно на ранних стадиях, возникают психические отклонения. А Аля была вообще сверхчувствительна; если она, будучи в таком состоянии, сильно переживала — например, из-за отца ребенка, то мрачное настроение вполне могло перейти в глубокую депрессию; тогда она действительно была способна своими ногами шагнуть с подоконника в бездну, на дне которой ее ждала смерть.
Или — кто-то захотел от нее избавиться не потому, что она слишком много знала о том, чего ей знать было не положено, а совсем по другой причине: ее существование на этом свете мешало какому-то пока неизвестному мне мужчине, в планы которого не входили ни женитьба на ней, ни отцовство. Как это там в «Американской трагедии» у Драйзера? Свою беременную возлюбленную пылкий любовник утопил во время лодочной прогулки, чтобы жениться на богатой… Сейчас другие времена, и Аля никогда бы не стала никого шантажировать ни беременностью, ни ребенком — если бы она захотела его оставить, то это был бы только ее ребенок. Но, чтобы это понять, надо хорошо знать Алю, просто переспать с ней для этого недостаточно. Поразительно, но факт: моя сестра, восстав против родителей, бессознательно повторяла материнскую судьбу!
Почему родители ничего не сказали мне об этом? И моя рука сама собой потянулась к телефону. Мне пришлось дозваниваться до Питера минут пятнадцать, и за это время я немного привела в порядок свои нервы. Мне ответил отец. Вместо приветствия я сразу выпалила:
— Папа, почему вы с мамой от меня скрыли, что Аля была беременна?
Последовала долгая пауза, и наконец он ответил — усталым, тягучим голосом — так он разговаривал с родными, когда у него случались крупные неприятности:
— Как хорошо, Лида, что я поднял трубку, а не мама. Она на кухне, готовит ужин и нас не слышит. Дело в том, что она об этом не знает. Я не показывал ей заключения, а она не спрашивала. О ее беременности кроме патологоанатомов знали только я и Сучков — но с ним я договорился по-мужски, чтобы он молчал.
— Зачем ты это сделал?
— Понимаешь, смерть Али и так породила слишком много слухов. Сначала девушка сбегает из дома, потом через два года нелепым образом погибает… Я хотел, чтобы хотя бы после смерти ее имя не трепали досужие языки. И еще мне хотелось избавить маму от лишних переживаний — она и так с трудом перенесла этот удар судьбы.
— Папа, ты понимаешь, что тот факт, что Аля ожидала ребенка, бросает совсем иной свет на ее гибель?
— Что это может изменить, Лида? Ничего. Не стоит тревожить мертвых, доченька, давай лучше заниматься делами живых. Кстати, а откуда ты об этом узнала?
Я не хотела говорить папе о своем расследовании — и воспользовалась проверенным методом, при помощи которого я избавляюсь от надоедливых абонентов, но никогда еще не применяла по отношению к родным. Сделав паузу, я вдруг громко закричала в микрофон:
— Папа! Папа! Ты меня слышишь? — после чего положила трубку, как будто нас разъединили. Перезванивать я, естественно, не стала; папа тоже не позвонил.
Эту ночь я снова спала плохо; мне снилось, что Аля снова пришла ко мне — на этот раз, чтобы поделиться своими переживаниями. Мы сидели с ней в обнимку на нашем диване, и она плакала на моем плече, а я ее утешала — как будто именно я, а не она, была старшей сестрой. Сквозь слезы она что-то бормотала о «грехе», об «измене», но мне надо было узнать самое главное: кто же он? Я инстинктивно чувствовала, что именно от этого зависит что-то очень важное, разгадка мучительной тайны, но не могла добиться от нее ответа. Наконец, когда она уже раскрыла рот, чтобы произнести его имя, тело ее вдруг растаяло, и я обнимала пустоту; от нее остался только след от слез на моем правом плече. Я так реально ощущала эти горячие слезы, что, проснувшись, не сразу поняла, что это мой верный Гриша, поскуливая, вылизывает теплым влажным языком ямочку над правой ключицей.