Утром, столкнувшись в коридоре с Володей, я тут же утащила его в свою маленькую ординаторскую, совершенно позабыв, что он мой начальник.
— Володя, послушай: Аля была беременна! — выпалила я, не успев перевести дыхание.
Он заметно вздрогнул; потом, отвернувшись к окну — видимо, для того, чтобы собраться с мыслями — произнес только одно слово:
— Рассказывай.
Захлебываясь, я поведала ему про свой вчерашний поход в судебно-медицинский морг.
Он долго молчал, по-прежнему глядя в окно; затем, повернувшись ко мне, сказал:
— Что ж, теперь нам придется принимать в расчет еще одну версию.
— Как ты думаешь, это был Кирилл? — во мне все кипело и бурлило; моя голова, казалось, вот-вот сварит суп из различных теорий и гипотез.
— Еще рано говорить… — но тут нас грубо прервали: в ординаторскую с громким ревом ворвалась больная со всклоченными волосами.
Я умею быстро переключаться — без этого в моей профессии пришлось бы трудно. Ближайшие два часа мы с Синицыным посвятили разбору полетов. Пациенткой, грубо прервавшей наш тет-а-тет, оказалась Рая, моя пациентка, а волосы у нее стояли дыбом оттого, что в них вцепилась Лилия Андреевна, ее соседка по палате, и Рае удалось вырваться из ее цепких объятий, только чуть не оставив ей в качестве военного трофея свой скальп. Беженка из Сухуми, полугрузинка-полуармянка Рая рыдала в голос; наконец мы с Володей смогли разобрать, что конфликт случился на национальной почве.
— Она назвала меня «лицом кавказской национальности»! За что они меня так ненавидят? — с трудом выдавливала из себя слова Рая, не переставая содрогаться всем телом.
На ковер была вызвана Лилия Андреевна и другие соседки по палате; они все в один голос твердили, что Рая в ответ обозвала недавно овдовевшую семидесятилетнюю Лилию русской… впрочем, это неважно. Зачинщицей скандала оказалась на этот раз Лилия, но у Раи, только что начавшей вставать с постели, оказался такой жуткий характер, что только святая с ней не вступит в ссору.
Когда слезы были вытерты, дополнительные таблетки проглочены и драчуньи разведены по разным палатам, Володя сказал, устало опускаясь на стул и стирая с лица пот:
— Коммунальная кухня. Я как-то видел фильм, в котором дрались между собой Брижжит Бардо и Клаудиа
Кардинале — хоть они и вцеплялись друг другу в волосы, это смотрелось куда эстетичнее и сексуальнее.
— Да, — согласилась с ним я, уныло прихлебывая кофе. — И, главное, кроме Раи, я не успела поговорить ни с кем из своих больных, а уже полдень. Ну что, скажи на милость, делить между собой нашим пациентам — свои несчастья?
— Ты не права, Лида. Несчастному человеку очень нужен враг, на которого можно свалить причины своих неудач. Только довольные жизнью люди обычно добры и неагрессивны, А чужак, человек другой национальности — самый подходящий виновник всех твоих бед. Раньше во всем виноваты были евреи, теперь — чеченцы и всякие прочие «кавказцы». Я помню одну такую свару в прежние времена — тогда не ужились друг с другом старая еврейка и ее русские соседки. Конечно, там сильно пахло антисемитизмом, но и старуха тоже была хороша… Самое смешное было то, что мирили мы их вдвоем с Сениной, в жилах которой течет немало «жидовской» крови. А у меня, между прочим, мама — еврейка, — и он то ли с вызовом, то ли вопросительно посмотрел мне в глаза: как я к этому отнесусь?
— Ты знаешь, догадаться об этом совсем несложно, стоит на тебя посмотреть, — ответила я, удивившись про себя: кажется, Синицын нервничает! С чего бы это?
Вслух же я напомнила Володе историю про больных Федотова и Вайнштейна, вычитанную в Алином дневнике, так что он расслабился и даже рассмеялся. Впрочем, вот она, эта история:
«14 июня (1985). Сегодня Сучков принес и бросил мне на стол два смятых исписанных мелким почерком тетрадных листка со словами:
— Устроили тут сионистское гнездо!
Кажется, в Сучк. сосредоточились все человеческие качества, которые мне ненавистны, в том числе антисемитизм. Его настольная книга — «Протоколы сионских мудрецов»; мало того, что он ее читает, он еще и верит всему, что там написано.
На днях он довел меня до слез своими рассуждениями на эту тему.
То, что он мне принес, оказалось доносом — на врачей стрессового стационара, в том числе и на меня саму. В первый раз я держала в руках такую бумажку!
А предыстория всего этого такова. В мужской палате лежали два старика, два ветерана Великой Отечественной, Федотов и Вайнштейн. Один из них только что потерял жену, другой попал в неприятную судебную историю. Сверстники, прошедшие всю войну «от и до», они совершенно естественным образом подружились. Дружба их прервалась внезапно: Федотов как-то раз обратил внимание на фотографию, стоявшую у Вайнштейна на тумбочке. На карточке (я сама ее видела) изображен был сын Вайнштейна; он позировал на фоне танка, с автоматом в руках и надменной улыбкой на лице. Вот этот танк-то и вызвал интерес Федотова:
— Яша, а танк-то какой-то странный! Я ничего подобного не припомню!
— Это «шерман».
— И обмундирование у него какое-то необычное!
Тут, присмотревшись еще внимательнее, Федотов заметил еще и шестиконечную звезду Давида на корпусе, и наконец до него дошло, в чем дело. Но на всякий случай он все-таки спросил:
— Так чья же это армия?
— Израильская!
Самое печальное, что мужская палата у нас только одна, и когда Федотов пришел ко мне с требованием «немедленно выписать этого сиониста проклятого» и получил категорический отказ, то я не смогла выполнить и вторую его просьбу: переселить «сиониста» куда-нибудь подальше. Так они и продолжали существовать, не только в одной палате, но и на соседних койках — терпели друг друга из последних сил. Надо отдать им должное, до громких сцен дело не доходило. В утешение себе Федотов и накатал донос.
Два старых солдата, жизнь уже прожита — ну что им делить друг с другом? Но нет, они «идейные противники».
Мне обоих жалко до слез, особенно, как ни странно, Федотова — у него-то нет сына даже на Синайском полуострове».
Поговорив еще немножко о евреях, кавказцах, сионистах и антисемите Сучкове, мы занялись текущими делами. Я с нетерпением ждала конца рабочего дня, чтобы в спокойной обстановке поговорить с Володей и Эриком, приглашение которому я оставила на его автоответчике. Но Эрика я увидела раньше чем рассчитывала: около трех, несмотря на запрещение, он появился в стрессовом, причем не один, и вместе со своей высокой и белокурой спутницей исчез за дверью кабинета заведующего. Не дожидаясь особого приглашения, я последовала за ними.
— Я рассчитываю, что вы меня простите за неожиданное вторжение, — разглагольствовал Эрик, не обращая внимания на грозно нахмуренные брови Володи и убийственный взгляд, который, казалось, мог пронизать его насквозь. Недовольство Синицына проявлялось и в том, что он продолжал сидеть за своим столом, хотя в комнату вошла женщина. — Но у меня есть смягчающие обстоятельства. Во-первых, эксперты наконец расшифровали последние дневниковые записи, — тут широким жестом он бросил на стол синюю полиэтиленовую папку и, галантно повернувшись к своей даме, продолжал:
— Во-вторых и в-главных, у меня для вас сюрприз.
Разрешите представить вам Светлану Александровну Горшечникову — теперь мисс Свету Горз — психолога, которая работала рука об руку с Александрой.
Так вот она какая, «девушка Светочка»! Психологиня была из тех женщин, которые с возрастом расцветают и которым очень идет материальное благополучие. Судя по записям Али, Света была ее младше года на три — значит, сейчас ей должно было быть лет тридцать с хвостиком, но ей снова можно было дать двадцать пять, такая гладкая у нее была кожа — если только не принимать во внимание глаза, цепкий взгляд которых из-под затемненных стекол очков выдавал умудренность, приходящую только с опытом.
Одетая и накрашенная с безупречным
вкусом, как будто она жила не в простоватой Америке, а где-нибудь в сердце Европы, Светлана нам улыбнулась — и улыбка вышла у нее не менее профессионально, чем у меня:
— Здравствуйте. Вы, конечно, Лида — что-то общее с Сашей у вас есть, хотя значительно меньше, чем я ожидала. А вас, Володя, я узнала сразу, только вот вы меня не помните…
Вскочивший на ноги Володя смущенно пробормотал, что он ее, конечно, узнал… Но тут он взял себя в руки, и к нему вернулось все его обаяние, когда он честно признался:
— Да, Света, по правде сказать, я вас не узнал. Но я никогда еще не видел, чтобы за десять лет женщина так похорошела и помолодела!
Когда все наконец уселись и я поставила на журнальный столик, занимавший центр кабинета, чашки с дымящимся кофе, Светлана как деловая женщина взяла инициативу в свои руки:
— Как я поняла из разговора с Эриком, вы пригласили меня сюда вовсе не из сентиментальных соображений, а потому, что вам нужна информация. Спрашивайте, я готова отвечать.
— Я хочу знать все, что имеет — или может иметь — отношение к трагической гибели Александры, — так же прямо ответила я. Подход к делу «девушки Светочки» мне понравился. — Во-первых, верите ли вы в несчастный случаи или считаете ее смерть самоубийством?
Светлана задумалась, и морщинки вокруг ее по-голливудски голубых глаз стали заметнее, потом медленно начала:
— Саша была человеком очень сложным, и хоть я и должна по своей основной профессии влезать в человеческие души, честно признаюсь: я не знаю, что творилось у нее внутри. Может быть, вы, Лида, как сестра знали ее лучше…
— Вот поэтому я не верю ни в самоубийство, ни в… — тут Володя не слишком нежно толкнул меня под столом ногой, и я прервалась на полуслове.
— Знаете, если бы Саша жила в наше время, она непременно стала бы религиозной, — в речи Светланы, когда она говорила чуть быстрее, чувствовались уже непривычные нашему уху интонации. — Для таких людей, как она, религия — и оправдание всей жизни, и спасение. У Саши были свои принципы, и один из них заключался в неприятии суицида как такового. Я часто слышала, как она втолковывала больным, что жизнь и любовь — это два великих дара Божьих, и не дело человека отказываться от того, что ему не принадлежит, а дано во временное пользование… в лизинг, что ли? Конечно, она не употребляла таких выражений — они нам тогда и не были знакомы; к тому же я всегда трезво смотрела на вещи, а Саша в душе была романтиком. Она мучилась при виде того, как люди бездарно растрачивают свою жизнь на пустяки, а при малейших неприятностях поднимают ручки кверху и глотают таблетки… Точно так же она переживала, когда ее пациенты своими руками убивали Любовь. Знаете ли, это слово в ее устах всегда звучало с большой буквы — ЛЮБОВЬ! Для себя она не допускала возможность подобной любви — любви к мужчине, я имею в виду — но страдала, когда кто-то на ее глазах душил такое чувство. Вот видите, я сама перешла на высокопарный язык, вспоминая о Саше — она всегда настраивала нас, ее коллег, на серьезный лад. Нет, она, конечно, могла и пошутить, и посмеяться в компании, но отношение к высшим жизненным ценностям — это было для нее святое, — тут Светлана сделала паузу, как бы подыскивая подходящие слова.