«30 (августа), суббота. Настроение самое поганое, В. все это время блистает своим отсутствием. Интересно, что сейчас, когда мои мысли заняты совсем другим, появилась блестящая возможность вывести Сучк. на чистую воду — объявился его бывший пациент, очень на него обозленный, и даже принес мне кое-какие документы. Мне все яснее и яснее становится вся эта механика. Но — не греет!
2 сент. Я иногда сама себе удивляюсь. Когда мне Света рассказывала о своем мимолетном романе с Виленом, увенчавшемся на покрытом зеленым сукном столе, я не ревновала. Ну, почти не ревновала: это все было до меня. А вот сегодня я чуть не умерла от ревности — и жаль, что не умерла!
Первого сентября, в день рожденья Богоявленской, у сотрудников Центра традиция — собираться у нее на даче на шашлыки, чтобы достойным образом отметить это событие. Это как сбор труппы перед началом сезона. В этом году меня тоже звали на празднество, но в такой форме, чтобы я отказалась; к тому же кто-то должен оставаться с больными!
Сегодня все сотрудники пришли на работу поздно, довольные, обмениваясь впечатлениями. Я уже с утра почувствовала, что что-то не так — у меня было какое-то дурное предчувствие, но я не представляла, к чему оно относится. Первый звоночек прозвенел, когда полностью оправившаяся Светлана за чашкой кофе заметила, что ей не понравилась девушка, которую притащил с собой Вилен — в двадцать с небольшим она уже выглядит, как законченная домашняя клуша. Внутри у меня все похолодело, но я не осмеливалась ее расспрашивать, чтобы не выдать себя. Потом меня зазвала к себе Сенина и закрыла дверь на задвижку, чтобы нам не помешали. Она начала разговор издалека — чтобы осторожно подвести его к рассказу о пикнике и о том, что Орбелян появился на нем с девицей, которую представил как свою невесту. Это совсем молодая девушка из семьи армянских репатриантов, она почти не говорит по-русски. Она говорила со мной так мягко и сочувственно — а я-то, дура, считала, что о нашем романе никто не догадывается! Я попыталась сделать вид, что это меня не касается, но, очевидно, плохо в этом преуспела, потому что Алина под предлогом того, что я вчера отдувалась за них за всех, выпроводила меня домой.
И вот я, в худших традициях моих пациенток, страдающих от неразделенной любви, сижу у телефона и названиваю ему домой. А его все нет и нет!
Хочется выть!
4 сент. Наконец мы поговорили. Он холоден и не считает себя ни в чем виноватым.
— Разве я тебе что-то обещал? Разве я тебе говорил о любви?
Я винила его только в том, что он привел на пикник свою невесту, не предупредив меня и прекрасно сознавая, что мне немедленно об этом донесут.
— Но ведь до тебя же не могли не доходить слухи о моей невесте! Успокойся: я женюсь на ней не по великой любви, а потому, что мне пора заводить семью. И, как все мои родственники мужского пола, я предпочитаю взять в жены армянку.
— Потому что они сидят дома и не выступают?
— Именно поэтому. И еще — не задают ненужных вопросов.
Мы расстались друзьями — по его предложению. По-моему, ему понравилось, что я не устроила сцену. А у меня, кажется, все отмерло внутри.
В., милый мой, что бы я без тебя делала?
8 сент. Я не хочу…»
На этом дневник моей сестры обрывался — и на этот раз уже окончательно…
Несколько дней я ходила под впечатлением прочитанного. Я вообще обладаю слишком живым воображением, это одно из моих достоинств — и оно же мне порою и мешает. Мне иногда казалось, что дух моей покойной сестры в меня вселился и заставляет меня совершать поступки, которые я по своей воле никогда бы не сделала — это просто не в моем характере.
Например, среди моих больных была красивая и умная девушка из приличной семьи — Яна: Студентка одного из самых престижных московских вузов, она попала в стационар из-за трагической истории — ее жених покончил с собой перед самой свадьбой, когда уже было готово подвенечное платье и закуплены продукты для праздничного стола.
Казалось бы, все ясно — такой удар в юности пережить нелегко. Но ее состояние не давало мне покоя — что-то здесь было не так. Она все время была в каком-то взвинченном настроении, то рыдала, то, наоборот, пребывала в эйфории. Казалось бы, типичное нетипичное переживание горя — я не раз видела смеющихся матерей, которые только что похоронили малых детей — они даже заводили романы. Это работают защитные механизмы психики, которые не дают личности разрушиться из-за невыносимых страданий. И все же, все же…
На третий день я вызвала к себе Яну, и, видно, было во мне в этот день что-то такое, прежде мне не свойственное, что заставило девушку раскрыться сразу, без всяких вопросов с моей стороны. Когда она призналась, что ее возлюбленный был наркоманом, я все поняла. Она безропотно протянула мне левую руку, до того скрытую рукавом строгого черного свитера, но мне уже не надо было видеть следы уколов, чтобы осознать, в чем дело. Она рассказала мне свою нехитрую историю: околобогемная тусовка, в которой почти все живут на допингах, любопытство, которое сначала заставило ее попробовать травку, потом — кокаин, который довел до нервного срыва. А после этого она перешла на самое страшное, что можно только придумать, — героин. Моей старшей сестре и в страшных снах не могло привидеться, как легко в этой стране можно будет погубить себя! Я-то дура, не догадалась сразу… Но сейчас меня больше волновали не ее откровения, а то, что ее била дрожь — я боялась, что начинается ломка.
— Только, рада Бога, не говорите маме, они с дедушкой этого не переживут…
Наверное, до того, как я прочитала Алины записи, я поступила бы просто: вызвала бы родителей и с их согласия — попробовали бы они его не дать! — перевела девушку в наркологию. В этом состоял мой долг — по крайней мере, с формальной точки зрения. А если подойти к делу неформально, а так, как отнеслась бы к этому моя сестра? Как она вела себя по отношению к злосчастному Вите…
Законы изменились, и никто теперь не посадит несчастную девушку ни в тюрьму, ни в спецлечебницу — за употребление наркотиков уголовная ответственность снята, можешь травить себя, как знаешь, лишь бы не участвовать в их продаже. Впрочем, милиция все равно интересуется такими вещами. Россия есть Россия, где никто не застрахован ни от тюрьмы, ни от сумы — стоит вспомнить хотя бы Алину Витухновскую. Но если девочку не лечить, то она пропадет ни за грош. Если я ее переведу против ее воли в наркологию, то у нее практически нет шансов на исцеление — потеряв все, что ей сейчас кажется в жизни ценным, она не захочет лечиться. Что же делать? Я взяла Яну за обе руки и, пристально глядя ей в глаза, сказала:
— Хорошо, что я теперь знаю обо всем. Ты не пожалеешь, что мне доверилась. Ты действительно хочешь слезть с иглы?
— Я только об этом и мечтаю, но как это сделать? Мы с Лешей договорились, что завязываем — но он не выдержал…
— Ты дрожишь — у тебя начинается ломка?
— Нет, я сегодня утром сделала себе укол — в туалете для персонала.
— Все, это был последний. Сейчас ты мне принесешь шприцы и ампулы — ты это сделаешь сама, я не собираюсь обыскивать твою палату. Не беспокойся, верь мне — мы что-нибудь придумаем. Тебе придется пройти через многое, но ты все выдержишь. А сейчас иди к себе и пообещай мне никуда не выходить из отделения… — я говорила почти гипнотическим голосом, и Яна немного расслабилась. Сделав ей самые необходимые назначения, я начала ломать голову над этой проблемой — и поняла, что мне надо рассказать обо всем Володе. Если он не захочет помочь — что ж, тогда у меня будет время ее потихоньку выписать и направить частным образом к хорошему наркологу.
Но Володя захотел помочь — и помог. Я потеряла уйму времени, ведя душеспасительные беседы с Яной, устанавливая контакты с ее отцом — единственным в семье.
Мне надо было торопиться — и я успела. К тому времени, как началась настоящая ломка (видно, Яна сдержала данное мне обещание и больше не кололась), она уже по большому Володиному блату лежала в хорошей клинике — с ведома и на деньги отца, — а ее мама устроила нам с Синицыным грандиозный скандал: каким образом ее обожаемая девочка могла заразиться в нашем отделении инфекционным гепатитом и почему ее перевели не на Соколиную гору, а куда-то в паршивую загородную больницу? Я напишу на вас жалобу в Минздрав, угрожала она. Мы только вздыхали, отчаянно надеясь, что наша затея удастся, Яна выздоровеет, а жалобу перехватит отец. Ведь с наркоманами можно только надеяться — с ними нельзя быть ни в чем уверенными. И еще — бывают у них состояния, когда они безжалостно заложат всех и вся, в том числе и помогавших им врачей — не за понюшку табаку, а за дозу наркотика.
Но с этим обошлось.
Когда вся это эпопея в том, что касалось нас, завершилась, Володя, провожая меня домой, заметил — как бы между прочим:
— Я не ожидал от тебя этого. Я считал тебя более разумной и расчетливой, чем твоя сестра. А сейчас мне кажется, что ты иногда ведешь себя совсем, как Аля…
— Что это — упрек или комплимент?
— Ни то, ни другое. Просто я выразил свое удивление. Я хотела съязвить, но вместо этого почему-то сказала: — Я и сама себе удивляюсь. Почему-то Аля после смерти обладает на меня большим влиянием, чем при жизни. Но тебе, как заведующему, гораздо проще было бы, если бы я оставалась сама собой.
— Конечно, проще. Но, знаешь, альтруизм тебе идет — в малых дозах. Не заигрывайся только, как Аля, — его взгляд говорил мне больше, чем его слова.
Впрочем, я по-прежнему держала обоих моих рыцарей в строгости и ничего им не позволяла. Я чувствовала, что все и так сложно, и новые осложнения нам были ни к чему.
К тому же я ходила под впечатлением несчастной Алиной любви, и моя реакция на мужское внимание порою меня саму изумляла — иногда их многозначительные взгляды мне были неприятны, как будто я беременна и покинута, как Аля!
15
В один из ближайших дней после визита Светланы мы снова собрались втроем у меня на квартире — чтобы наметить план дальнейших действий. Все были непривычно серьезны — может, потому, что была непривычно серьезна я. Даже Гриша был не в духе и не приставал к нам, а ходил и дулся, хотя нос у него был, как и полагается, холодный и влажный. Впрочем, у чистопородных собак такое подавленное настроение — не редкость; они, как и люди, периодически впадают в депрессию.