а слово, вела его за собой — а мое «второе я» в это время пыталось удержаться от смеха. Когда примерно через час Максим — куда делась его суровая маска, он чуть не плакал — спросил меня дрогнувшим голосом, сможет ли Вера его простить, мне с трудом удалось сохранить серьезную мину:
— Не уверена, но если вы сможете убедить ее в своей любви, то у вас есть шанс…
Максим пытался сохранить лицо; он говорил мне, что должен подумать, но я видела, что одержала полную и окончательную победу. Ах, эти мужчины, им так легко внушить то, во что им хочется верить! Он готов был целовать мне руки, когда уходил. Я видела, как он бросился к Вере, ждавшей его в коридоре, но она заметила, как я отрицательно покачала головой, и потому сказала только:
— Я так благодарна тебе, Максим, за то, что ты здесь. А теперь ты должен уйти: у нас отбой, — у нее был такой восхитительно-печальный вид!
Да, я имела причины гордиться собой. И когда меня срочно вызвали в приемное: «привезли пострадавших в аварии, девушка в шоке», я легко побежала по коридорам — я была уверена, что все сегодня сложится хорошо.
Обычная история: рокеры. Оба без шлемов, врезались на полной скорости в столб. Парню уже никто и ничем не мог помочь: когда я вошла в приемное, его тело накрыли простыней и переложили на каталку. Медсестра, выполнявшая функции регистратора, шепнула мне на ухо:
— Затылка как не бывало.
Совсем молоденькая девчушка — лет шестнадцати, наверное, со спутанными светлыми волосами, казавшимися грязными еще и потому, что на них застыла кровь, голосила не переставая:
— Ой, мамочка! Больно, больно! Все болит!
Две сестры пытались ее удержать на кушетке, но она все время вскакивала и пыталась куда-то убежать. Я громко, стараясь перекрыть вопли девушки, поздоровалась; ко мне тут же подошел озабоченный травматолог:
— Это просто чудо: ни одной сломанной косточки, ни одной трещины, даже сильных ушибов нет — только на правом локте будет синяк. Но осмотрели мы ее с огромным трудом: она вопила так, будто ее резали по-живому.
— А кровь в волосах?
— Это его кровь, — и доктор кивком головы указал на каталку, которую увозила куда-то во тьму пожилая санитарка. — Я не вижу причин для боли, кроме чисто психологических.
Я подошла поближе к кушетке и посмотрела девушке прямо в глаза: младенчески-голубые, они, казалось, вылезали из орбит и потому казались огромными. Встретив мой взгляд, она затихла. Я была уверена в себе — сегодня у меня все получалось. Ее взор, изначально абсолютно пустой, постепенно становился если не осмысленным, то, по крайней мере, концентрированным: через некоторое время она попыталась его отвести, но ей это не удалось — она уже была в моей власти. Я жестом отстранила медсестер, они выпустили ее руки, которые тут же безвольно опустились; крепко сжав ее запястья, я приготовилась говорить, но тут только до меня дошло, что я не знаю ее имени! Это на какой-то момент меня выбило из колеи, но я тут же нашлась:
— Милая, а теперь слушай меня. Тебе сейчас будет хорошо, очень хорошо. Боль пройдет; вот она уже проходит, вытекает из тебя, рассеивается; вот она вытекает через правый локоть, болит только локоток…
К моему собственному изумлению, девушка вдруг выпрямилась и совсем нормальным голосом произнесла:
— Ой, как болит локоть, — и, высвободив левую руку стала нянчить больное место, как девочка нянчит куклу.
Я оглянулась. Пораженные медсестры застыли в тех же позах; молодой травматолог Семен показывал мне на пальцах букву V. Все они смотрели на меня как на кудесницу, я же ругала себя за то, что не догадалась снять всю боль — сразу.
— Как тебя зовут?
— Света, — прошептала рокерша.
— Света, а теперь боль будет постепенно уходить из локтя. Смотри мне в глаза, и я буду считать.
Но, увы, совершенных чудес на этой земле не бывает. Боль в локте так и не прошла, как я ни старалась. Я хотела положить Свету в стрессовое, чтобы она оправилась от шока, но тут примчалась ее мать, и дочку выдали ей на руки. Я собралась уже идти к себе, когда дежурившая в приемном бригада пригласила меня за накрытый стол, и я с радостью согласилась — кто считает, что только физическая работа вызывает чувство голода, тот сильно ошибается. Я была так голодна, что готова была съесть даже ту бурду, что готовят в больничной столовой.
Время бежало быстро, и я не заметила, как пробило одиннадцать часов; пробило — это сильно сказано, потому что на самом деле часы Семена просто сыграли незамысловатую мелодию. Я подхватилась, вскочила и распрощалась с любезными хозяевами — тем более, что после небольшого отлива больные снова хлынули в приемное непрерывным потоком.
Чтобы вернуться к себе в отделение, мне надо было проделать неблизкий путь. Все больничные корпуса соединены между собой переходами — все, кроме здания патологоанатомического отделения и прилегающего к нему морга, которое стоит совершенно отдельно. Эти переходы, в виде длинных туннелей, были построены на уровне второго этажа — как раз по крыше такого перехода вошел в кабинет Анастасии Виллимовны приплясывавший сумасшедший из Алиного дневника.
Я не знаю, кто придумал и спроектировал эти шедевры архитектурной мысли, но на мой непросвещенный взгляд, это было сделано довольно по-идиотски — во всяком случае, такие мысли посещают меня, когда я бегаю по этим бесконечным коридорам во время ночных дежурств и ежусь от пронизывающего до косточек сквозняка, который в них царит. Днем, когда светит солнышко, я об этом забываю: в застекленных проемах стен — не хочется называть их окнами — виден сад; но в темноте все меняется. Больничное начальство всегда экономит на освещении, и когда ты идешь по мрачному сумеречному туннелю с его выложенным потрескавшимися плитами полом и то и дело встречаешь угрюмых санитаров, толкающих перед собой каталки с трупами (этот невеселый груз предпочитают перевозить в ночные часы, дабы не травмировать больных), то кажется, что ты бредешь по подземелью, и на память тебе приходят жуткие сцены из фильмов ужасов. Сейчас эта обстановка особенно сильно на меня подействовала; еще не остывшая от своих успехов и горячего чая, я сразу же почувствовала, как от холода — могильного холода, сказала я сама себе со смешком — у меня по коже пробежала дрожь. Или на меня так повлияла не леденящая душу и тело сырость, а какие-то мистические предчувствия? Может, это Аля меня предупреждала?
Чтобы попасть к себе в третий корпус, мне надо было миновать длинный коридор, вдоль которого располагались помещения приемного покоя, и подняться на второй этаж по узенькой лестнице — больных поднимали туда на грузовом лифте. Оттуда мой путь лежал по небольшому переходу, соединяющему восьмой и седьмой корпуса, до развилки, от которой шел самый длинный туннель до третьего и четвертого корпусов. Мне показалось, что на этот раз в переходе было особенно темно; я пробиралась вперед по наитию и жалела, что у меня с собой нет фонарика.
Интересно, в каком именно месте капитан КГБ Семенов чуть ли не до смерти напугал мою сестру, внезапно материализовавшись на ее пути? Наверное, здесь, у этого самого поворота… да нет же, какая я невнимательная: она же ясно написала, что он выскочил на нее прямо у лестницы!
Как это у нее в дневнике сказано: «Я уже поднялась по скудно освещенной лестнице, ведущей в длинный коридор-переход между корпусами, когда он внезапно появился передо мной…» Но до конца припомнить ее фразу я не успела: я как раз дошла до развилки, когда из-за поворота вдруг появилась какая-то тень. Это был силуэт огромного мужчины с молотком в непомерно длинных руках; в долю секунды у меня промелькнула мысль, что в жизни так не бывает, это какой-то призрак, и я с диким воплем пригнулась; как выяснилось впоследствии, это инстинктивное движение спасло мне жизнь.
Я ощутила внезапную боль в правом виске, как будто в этом месте что-то взорвалось, и темнота вокруг меня сгустилась на несколько мгновений в непроницаемый черный мрак. Но сознания я до конца не потеряла; я еще не полностью сползла на холодные каменные плиты, как вдруг почувствовала, что меня поддерживают, и из тьмы передо мной выплыло лицо Володи. Глаза нестерпимо резало, как будто пульсирующая боль в виске распространилась и на них, и я прикрыла веки; ноги меня не держали, и я повисла у него на руках — и при этом я почувствовала, как ни странно, исходившую от него ласковую нежность. Я не знаю, как это объяснить, разум у меня еще не включился, но на бессознательном уровне я ощутила, как он тревожится за меня — и, более того, я погрузилась в шедшее от него тепло, я почувствовала, как меня окутывает волна его чувств… каких? то ли это была простая привязанность, то ли нечто большее. Конечно, тогда я ничего не анализировала, я просто ощущала. Мне кажется, я уже была в состоянии выпрямиться и стать на ноги, но мне было так хорошо в его объятиях, что я как бы в забытьи обвила его шею руками, и он подхватил меня. Обратный путь — а Володя нес меня снова в приемный покой — показался мне совсем коротким, и если бы не грызущая боль в виске, он был бы еще и изумительно приятным.
Наверное, на какое-то время я все-таки отключилась, потому что когда я в следующий раз пришла в себя, то уже лежала на кушетке в одной из смотровых; собственно говоря, меня привела в чувство боль, которая из тупой вдруг стала резкой и режущей. Я застонала и услышала над ухом знакомый спокойный голос Сени, травматолога, который в этой смене выполнял обязанности также и хирурга:
— Потерпи, Лида, последний стежок.
Я приоткрыла веки и сквозь ресницы увидела смутные очертания склонившихся надо мной людей: кроме Семена я различила лица Володи и одной из тех медсестер, которые держали бравую рокершу Свету.
— Повезло, скользящий удар, — вполголоса говорил Семен, нестерпимо больно натягивая кожу мне на лбу. — Чуть ниже — ей повредило бы артерию, чуть в сторону — остался бы безобразный шрам на лбу и мог пострадать глаз.
— Как ты думаешь, каким предметом ее ударили? — это уже был голос Синицына.