Он не обиделся, когда я, слушая его, невольно улыбнулась, а даже сам засмеялся в бороду:
— Ведь не верите, а?
— Верю, верю…
И я действительно верила: во-первых, он в нашем отделении был не новичок, он уже лежал здесь раньше, — после того, как его обокрали в то время, когда он спасал соседскую собачку (выяснилось, правда, что он так спешил на помощь к песику, застрявшему в мусоропроводе, что оставил входную дверь распахнутой настежь). Во-вторых, действительно есть такие люди, жертвы бесконечных несчастных случаев, они описаны в специальной литературе, но это не рок, это — характер. Характер, несомненно психопатический, и Зеленкин уже не раз доказал это — после нескольких особо выдающихся неудач он пытался покончить с собой, но, как и все в его жизни, неудачно. Впрочем, оправившись, он пускался обычно в очередную авантюру, еще более непродуманную и рискованную. Последним по времени его провалом было то, что пасека, которую он выпестовал в дальнем Подмосковье на пару с близкой ему женщиной, сгорела стараниями завистливых соседей — того самого великого русского народа, во славу которого он пописывал статейки в патриотической прессе.
— Подумать только, я к ним со всей душой, а они… Все, теперь становлюсь демократом!
Я испугалась такого прибавления в благородном семействе и потому ответила ему дипломатично:
— Честно говоря, я думаю, что вы просто ошиблись в выборе знакомых — не всякая пьянь и рвань есть русский народ…
Но меня волновали не его философские размышления в духе Солженицына — это его личное дело — а то, что он явно был нетрудоспособен и при этом не на инвалидности. Я хорошо представляю себе, что такое межпозвоночная грыжа; кроме внешнего увечья и хромоты, которые мешали ему, но не слишком сильно, его мучили сильные боли в ноге и позвоночнике, и о них было черным по белому написано в истории болезни.
Выраженной депрессии у Зеленкина не было, пожар на пасеке он уже переварил, поэтому я смело поднялась в неврологию. Валентин сразу же стал оправдываться:
— Извините пожалуйста, Лидия Владимировна, что…
— Лида.
— Хорошо, Лида, я хотел к вам сам заскочить, да не успел. Вы правы, сейчас Зеленкин — наш больной, и я оформлял ему документы на инвалидность II группы, но профильной ВТЭК у нас нет, а районная комиссия ему отказала. Тогда я решил временно перевести его к вам, чтобы вы написали заключение пострашнее…
— Какая же сволочь не хочет дать ему инвалидность? Валентин рассмеялся:
— Пусть вы и не похожи на Александру Владимировну внешне, но все равно чувствуется, что вы сестры. Она точно так же пошла бы воевать за своего больного.
Почему-то после того случая на дежурстве я не очень любила гулять по переходам. Зябко кутаясь в пальто, я дошла до трехэтажного административного корпуса, где помещалась районная ВТЭК, по покрытому то ли инеем, то ли мельчайшими капельками воды лысеющему саду. У этого учреждения был отдельный вход, и меня поразило огромное количество больных и старых людей, которые столпились у крыльца и в коридоре; большинство инвалидов стояло на ногах, так как стульев было раз-два и обчелся, а на маленькой колченогой скамеечке и так уже сидело четверо. Какой-то старичок, кряхтя, уселся прямо на каменные ступеньки лестницы, прислонясь к перилам. Пока я разбиралась, где сидит начальница, из разговоров в очереди мне стало понятно, что большинство пришло даже не на саму экспертизу, а всего лишь сдать документы — и провело тут уже чуть ли не полдня. Я никогда до того не видела, чтобы с больными и несчастными людьми обращались, как со стадом отживших свое баранов, и поэтому, когда я ворвалась в кабинет, где заседала комиссия под председательством главного эксперта Натальи Ивановны Вешневой, я уже не просто рвалась в бой — я готова была сражаться до последней капли крови.
Мне пришлось подождать; я села рядом со столиком медсестры-регистраторши, у которой было единственное человеческое лицо во всем этом паноптикуме — она сочувственно покачивала головой, записывая данные очередного пациента. Из открытой двери слышались голоса:
— Мы не можем дать вам группу инвалидности, если вы отказываетесь от гормонального лечения, — невидимая мне женщина говорила ровным холодным тоном, как будто начальница объясняет что-то непонятливому подчиненному. — Астму радикально лечить можно только гормонами.
— Но врач объяснил мне, что люди на гормонах долго не живут, а мне только тридцать шесть, и у меня маленькая дочка.
— Почему вы не работаете? Вы же вполне можете найти работу себе по силам, — продолжал тот же инквизиторский голос. — На какие средства вы живете?
— А как я могу работать, если у меня по восемь приступов в день? — больная уже откровенно всхлипывала — или хрипела? — Меня содержит муж…
— У вас тут сказано — «не замужем»… — но несчастная женщина уже не слышала — она задыхалась. Кто-то громко закричал: «Ингалятор!», и я вбежала в комнату. Астматичка откинулась на спинку стула, она так крепко сжимала в руке ингалятор, что костяшки пальцев у нее побелели; дыхание было частое и поверхностное. Возле нее неловко суетилась некрасивая молодая женщина в больших очках с сильными линзами; за столом напротив сидела дама и спокойно что-то писала на лежавшем перед ней бланке.
Губы у больной посинели, пульс частил. У меня неплохая школа; на родной кафедре мне пришлось вести группу астматиков, поэтому я привычным жестом взяла ее за обе руки и заставила взглянуть себе в глаза. Когда я почувствовала, что завладела ее вниманием, то начала медленно говорить, заставляя ее дышать в темпе, который я ей незаметно навязывала при помощи своих интонаций — редко и глубоко.
Слава Богу, некоторые вещи я уже научилась делать автоматически, на уровне безусловных рефлексов. Губы у женщины если не порозовели, то хотя бы приняли более естественный оттенок; через минуту она уже дышала почти ровно. Я отпустила ее руки и подняла взгляд на даму за столом, которая соизволила наконец на меня взглянуть.
Первое, что я подумала, глядя на нее, — какая холеная! Светлые ухоженные волосы лежали на голове волосок к волоску, скрепленные на затылке небольшой заколкой — но это был не ширпотреб, а произведение ювелира. Грим был нанесен на гладкую кожу так искусно, как будто она вот-вот вступит под свет юпитеров; черты ее овального лица были до того правильны, что она могла бы служить моделью для бюста римской матроны — и к тому же от нее исходил такой же холод, как и от мрамора; голубые ледяные глаза ее смотрели на меня скучающе. Это и была Вешнева.
— Вы нам помешали, — ровный тон ее мог вывести из себя законченного флегматика. — Почему вы зашли в кабинет без разрешения?
До меня вдруг дошло, как я выгляжу со стороны — «Дикая Бара», как назвала бы меня мама, по имени сумасшедшей героини одного романа, который я так и не удосужилась прочесть. Растрепанная, в небрежно накинутом на плечи пальтишке — и к тому же без халата… Обычно в стрессовом я ходила в цивильной одежде, а на консультации в другие отделения надевала белый халат, чтобы подчеркнуть свою принадлежность к медицинскому сословию, а сегодня об этом забыла. Ну, ничего! Я выпрямилась, тряхнула головой — пригладить пряди рукой значило бы выдать свою растерянность, этот жест говорит о неуверенности в себе — и спокойно сказала:
— Я Лидия Неглинкина, психиатр из стрессового стационара, и пришла к вам поговорить по поводу одного своего больного, — и я улыбнулась, показав ей все свои зубы — улыбка, значившаяся у меня под маркой 2А, хищная, ледяная и высокомерная одновременно.
По этой улыбке она должна была понять, что перед ней достойная соперница.
— Вы вошли не вовремя, мы не закончили разговор с пациенткой, — она даже не нахмурилась, просто констатировала факт.
— А по-моему, как раз вовремя — я помогла купировать приступ удушья. Вы когда-нибудь лечились у психотерапевта? — тут же, как бы потеряв интерес к Вешневой, обратилась я к больной женщине.
— Нет, — тихо пролепетала та.
— Вам обязательно надо обратиться к специалистам этого профиля. Скорее всего вам помогут в 12-й больнице — она тут рядом, на Волоколамском шоссе, и там есть кафедра психотерапии.
Астматичка чуть слышно шепнула «спасибо» и встала; на нее было жалко смотреть — крупные слезы, дрожавшие в глазницах, перекатились через нижние веки и потекли по щекам, оставляя за собой синий след.
— Мы не можем вам дать группу инвалидности, пока не получим заключения из нашей экспертной больницы, — вынесла свой приговор Вешнева.
— Я собиралась снова ложиться в ту клинику, где лечи…
Холеная дама ее не дослушала:
— Нас не интересует выписка из больницы, где лечат — вы там можете лежать хоть целый год. Нас интересует только заключение того учреждения, где проводят экспертизу. Можете идти, направление на экспертизу вы получите в вашей районной поликлинике, куда мы снова отправляем ваши документы, — она меня не то что не стеснялась, просто игнорировала. До чего ж она уверена в себе: подумать только, вслух при свидетелях высказать то, о чем врач не имеет права даже помыслить: ей, видите ли, плевать, будет человек лечиться или нет — была бы справка!
Больная, напоследок хлюпнув носом, вышла. Я все так же стояла перед Вешневой, которая рассматривала меня, как какую-то букашку.
Без разрешения я придвинула к ее столу освободившийся стул и села. Краем глаза я видела, что в комнате кроме некрасивой девицы в сильных очках, скромно забившейся в угол, подальше от неприятной сцены, присутствует еще и мужчина неопределенного возраста и неопределенной внешности — определенной у него была только шапка вьющихся мелким бесом, сероватых из-за ранней седины волос, сильно поредевшая на макушке, как будто там у него была выстрижена тонзура. Ага, это тот, который замеряет у больных давление неисправным тонометром и таким образом «приводит его в норму» — о нем мне успел рассказать Валентин. Внезапно во мне вскипел гнев: пока их коллеги, не жалея сил и времени и к тому же за сущие гроши возвращают людям здоровье, они, бездари и неудачники от профессии, сводят их старания на нет!