Текли трубы, то и дело прорывало канализацию, истерлись до предела каменные ступеньки… Так что я не собиралась заниматься облезшими обоями и потолками в потеках — это все могло подождать до тех пор, пока решится судьба самого дома, мне вовсе не хотелось чересчур облегчать жизнь какой-нибудь риэлтерской фирме, которая выкупит его под офисы. Главным для меня было разобраться, что можно выкинуть в первую очередь, чтобы освободить для себя хоть какое-то жизненное пространство. И начала я с большей комнаты, которая когда-то служила моей прабабке гостиной — до появления в ней Али, а потом через некоторое время и меня.
Раскладывающийся диван, на котором я спала, был самым современным предметом в квартире — его купили родители специально для Али.
Напротив него у стены стояла софа с потраченной молью обивкой; именно на нее я стала складывать одежду, извлеченную из трехстворчатого старинного гардероба с сильно поцарапанной полировкой. Большинство вещей годилось только в тряпки; тем не менее среди посыпавшегося от времени настоящего шелка прабабкиных нарядов и шерстяных юбок, от которых осталось больше дырок, чем материи, я обнаружила два Алиных платья. Они были в хорошем состоянии, хоть и провисели в шкафу без движения десять лет. Одно из них, из шерстяного крепа кремового цвета, я хорошо помнила — Аля всегда надевала его по праздникам. Я прикинула его к себе и стала перед зеркальной дверцей шкафа; в замутненном от времени стекле я видела только неясный силуэт — можно было подумать, что это сама Аля смотрит на меня из Зазеркалья. Я отступила чуть назад — так я казалась тоньше и выше, почти как сестра. Я всегда тайно завидовала ее худобе, хотя поклонники и уверяли меня, что у меня фигура лучше. И прическа у этого туманного изображения выглядела почти как Алина: она обычно носила каре до плеч, у меня же волосы в свободном состоянии падают до середины спины — сейчас они как раз были распущены и закинутых назад концов не было видно; когда же я иду на работу, то подбираю их в какое-то подобие свободного пучка, совсем не модного, в духе тридцатых годов — но мне так нравится, и к тому же это выглядит достаточно солидно.
Да, женщина, глядевшая на меня из глубины старого зеркала, вполне могла быть Александрой, жившей когда-то в этой же квартире и спавшей в той же постели. Я почувствовала, как по коже у меня пробежали мурашки; у меня было какое-то сверхъестественное ощущение, что Аля, ее дух, витает в комнате и как будто хочет мне что-то сказать. В обычное время я в общем-то скептик и не верю в аномальные явления, но тут мне стало не по себе. Пытаясь переключиться, я заставила себя вслух рассмеяться над своими глупыми предчувствиями, бросила платье на пол, схватила в охапку очередную партию ветхих нарядов из шкафа и поволокла их на софу. И ровно через минуту я нашла Алин дневник — как будто она действительно хотела со мной связаться.
В другое время я сказала бы, что толстая общая тетрадка в коричневом переплете попалась мне в руки случайно, но есть все-таки что-то высшее, что определяет нашу судьбу… Она находилась под обивкой софы у стены. Когда я бросила на нее ворох тряпья, то от ворота пожелтевшей кружевной блузки отстегнулась брошка — скорее даже булавка для галстука — и закатилась в дыру в обивке. Я полезла за ней и, засунув в отверстие руку, обнаружила, что сзади пружины разошлись, и между ними оказалось вместительное пустое пространство. «Тайник», — подумала я, извлекая оттуда булавку и кипу каких-то цветных бумажек, которые при ближайшем рассмотрении оказались советскими червонцами, и немилосердно при этом чихая. Интересно, кто это складывал туда десятирублевки? Наверняка сама бабушка Варя, которая, как белка, тут же забыла о кладовых, в которых хранила свои запасы на черный день, и не вспомнила о них ни при одном обмене денег… Но мысль о старых банкнотах тут же выскочила у меня из головы, когда вслед за ними я вытащила из-под обивки тетрадку, исписанную Алиным почерком — его я не могла спутать ни с чьим другим.
Я пишу почти так же отвратительно, как Аля, и чуть лучше папы, хотя у всех нас почерки очень схожи. Почти все врачи, занятые бесконечным заполнением историй болезни, отличаются ужасным почерком, который трудно разобрать постороннему. Но я всегда прекрасно понимала руку и свою, и Алину, и папину — а вот мама до сих пор пишет красиво и быстро, но для меня совершенно нечитаемо.
Раскрыв тетрадку, я мгновенно позабыла и об уборке, и о разбросанных по всем углам вещах и погрузилась в чтение. В тот день я так и не ужинала; и даже улегшись в три часа ночи в постель, я не погасила свет и читала до утра. Дневник моей сестры показался мне гораздо увлекательнее, чем любой роман!
Судя по всему, Аля начала его вскоре после переезда в Москву. У нас с ней была одна общая отличительная черточка: когда мы писали письма, то всегда забывали поставить дату. То же относилось и к Алиному дневнику: часть записей была помечена либо просто числом, либо днем недели, про месяц или такую мелочь, как год, Аля иногда и не вспоминала…
Из Алиного дневника:
«8, понед.(8 октября 1984. -Л.Н.) Кажется, я уже привыкаю к Москве. Московская погода, вернее, непогода меня удивляет — почему-то здесь осенью еще более сыро и противно, чем в Питере. Я этого не ожидала; тем не менее моя жизнь постепенно налаживается. Не знаю, хватит ли у меня сил и терпения вести дневник, но так хочется, чтобы хватило… Когда я была маленькой, то представляла себе, как я вырасту, стану великой писательницей и все-все, кто меня ни в грош не ставил, будут мной восхищаться! Старик Нейман, когда я была в интернатуре в его отделении, как-то мне сказал: «Аля, пишите!
По-моему, это ваше дело — писать». Может быть, он прав, и мое призвание — не просто быть «Флоренс Найтингейл», как меня презрительно называют родные, но оставить после себя что-то, что люди будут читать и перечитывать, как «Письма из Ламборене» Альберта Швейцера?[1]
А пока — температура близка к нулю, хоть на дворе и октябрь, почти родное питерское ненастье, которое совершенно соответствует моему настроению… Все — на сегодня выдохлась».
Господи, а я-то никогда не подозревала, что Аля мечтала стать писательницей! Она всегда закрывала на ключ свой ящик нашего общего письменного стола — впрочем, это было в ее стиле. Зря старалась: я никогда не интересовалась ее писаниной, будучи в полной уверенности, что это она конспектирует классиков психиатрии. Когда после ее смерти ящик открыли, в нем действительно ничего не оказалось, кроме тетрадей с конспектами. Очевидно, свои первые опыты Аля хранила где-то в другом месте — если вообще хранила. Первые записи в дневнике вероятнее всего относились к осени 1984 года, когда Аля нас покинула. Тогда она была в черной меланхолии…
«15 окт. Я здесь так недолго, а уже успела возненавидеть И.М. Наверное, что-то во мне не так, если я гораздо сильнее умею ненавидеть, чем любить! Вчера ко мне во время дежурства пришла медсестра Ирина М. и в слезах рассказала, как И.М. ее «гноит» — якобы потому, что она единственная из женского персонала отделения отказывается пойти навстречу его желаниям. Сейчас, например, он распорядился не начислять ей ее пол-оклада санитарки за последний месяц, так как у него получился финансовый перерасход. А ведь ставка медсестры совершенно нищенская, несмотря на все психиатрические и ночные надбавки, к тому же Ира действительно убирала в туалетах! Я бы ей не поверила, если бы до меня еще раньше не доходили слухи о гаремных замашках Сучкова.
К тому же от него исходит такая отвратительная аура! Вчера, когда мы встретились в коридоре и он задел меня за руку, у меня это случайное прикосновение вызвало чувство омерзения».
И.М. — это, скорее всего, заведующий отделением Игорь Михайлович Сучков — очень подходящая фамилия… В наших нечастых беседах со старшей сестрой Аля несколько раз упоминала о нем, сморщив нос. Но особую ненависть он вызвал в нашем семействе позже, когда мы столкнулись с ним после трагической гибели Александры. Послушать его, так не только сама Аля, но еще и мама с папой виноваты в том, что милиция осаждает его отделение… И ни одного доброго слова о трагически погибшей. Общее мнение о нем было единым — скользкий и мерзкий тип.
Как и во всякой клинике, в отделениях Центра работали больничные врачи-ординаторы — «синие воротнички» медицинского мира, труженики, дежурившие сутками напролет — и потому, что на мизерную зарплату после мединститута невозможно было содержать семью, а дополнительные дежурства оплачивались, и потому, что больше работать было некому. Александра, запретив отцу лично переговорить с Богоявленской, могла рассчитывать только на такое место, не больше — хотя и ординаторов не брали без одобрения профессора. Естественно, она подчинялась больничному начальству — в частности, этому И.М. с выразительной фамилией. Сотрудники же всевозможных кафедр, институтов и центров были в положении «белой кости»: они вели гораздо меньшее число больных, обычно не дежурили, у них был свободный режим работы и даже библиотечные дни. И, конечно же, более высокая зарплата. Сейчас положение изменилось: наука вообще, и медицинская в частности, совершенно обнищала и потеряла престиж, кандидаты и доктора наук мечутся в поисках частной практики, проигрывая в острой конкурентной борьбе безграмотным шарлатанам, а городское здравоохранение, напротив, под щедрым покровительством московского мэра воспряло духом.
Так что мне было гораздо выгоднее получать деньги в больнице, а не у Богоявленской — к тому же в этом случае я от нее не слишком зависела.
Несколько следующих страниц дневника Аля посвятила в основном хозяйственным заботам и расчетам: сколько денег у нее уходит на еду, как варить овсяную кашу, чтобы бабушка Варя соизволила поесть, и т. д. Чувствовалось, что Аля, абсолютно сама равнодушная к еде и не занимавшаяся в нашем семействе домоводством (она вечно витала в облаках, и я часто заставала ее на кухне в застывшей позе с полуочищенной картошкой в одной руке и ножом в другой, так что быстрее все было сделать самой), с трудом привыкала к свалившимся на нее новым обязанностям. Наверное, ее поддерживала мысль о великих подвижниках от медицинского мира, справлявшихся с бытовыми трудностями где-нибудь на краю света, среди диких аборигенов. Иногда близость к природе имеет свои преимущества — спасает от капризов цивилизации.